Шесть политических констант России

Первая

Власть в России вне зависимости от смены режимов и наличия или отсутствия демократических ритуалов традиционно носит авторитарный характер. Авторитаризм (в «мягком» или «жестком» варианте), как правило, пронизывает сверху донизу все общественные и государственные структуры и определяет характер их функционирования. В основе политической жизни перманентно лежит сильнейший персонализм, политические представления населения основываются на стихийном монархизме («вождизме»). Соответственно политическая система всегда фактически строится на монархических принципах, хотя сам монарх может быть наследным или избираемым, пожизненным или временным, может носить различные титулы -- великого князя, царя, императора, генерального секретаря или президента. При этом монархическая система повсеместно воспроизводится не только в глобальном, но и в локальном масштабе, вплоть до общественных структур на микро-уровне. Еще М. В. Ломоносов, сравнивая по формальным критериям историю Российской и Римской империй, отмечал следующее несходство: «Римское государство гражданским владением возвысилось, самодержавством пришло в упадок. Напротив того, разномысленною вольностию Россия едва не дошла до крайнего разрушения; самодержавством как сначала возвысилась, так и после несчастливых времен умножилась, укрепилась, прославилась».[2]

Из этого вытекает та прискорбная истина, подтверждаемая всем ходом нашей истории, что у России есть две постоянные угрозы -- тирания и анархия (и, в принципе, еще неизвестно, что хуже). С другой стороны, авторитарная политико-культурная «матрица» нашей страны приводит к тому, что развитие России обычно осуществляется в одном из следующих трех «режимов».

1. Застой (типичный пример -- правления Николая I и Л. Брежнева). Он характеризуется отсутствием каких-либо значительных достижений и побед, но вместе с тем и катастрофических провалов и потерь. Это время, когда правительство несколько ослабляет вожжи (либо просто не использует их для «вздыбливания» страны) и народ несколько отдыхает от постоянного перенапряжения. Однако оборотной стороной застоя является то, что это -- потерянные десятилетия, когда происходит подспудное накопление балласта из различных недостатков. При этом застой имеет тенденцию перерастать в следующий «режим», что в случае с правлением Николая I наглядно проявилось в годы Крымской войны.

2. Катастрофическая неэффективность (правление Николая II, начало царствования Петра I, политическая раздробленность накануне и во время татаро-монгольского нашествия и т. д.) -- периоды, когда ослабление авторитарных начал приводит к ужасающим и подчас позорным поражениям.

3. Катастрофическая эффективность (правления Петра I и И. Сталина, в какой-то мере -- Ивана Грозного) -- преодоление неэффективности второго и третьего «режимов» путем огромных перегрузок, перенапряжения всех сил, бесчисленных жертв и невиданных лишений. Политическое оформление «режима» катастрофической эффективности -- «развивающая диктатура», которая насильственно прерывает тихую спячку страны и осуществляет модернизацию антигуманными, подчас даже варварски жестокими методами. Можно констатировать, что необходимость «догоняющего» развития обрекла Россию на постоянное блуждание в диапазоне между катастрофической эффективностью и катастрофической не эффективностью с соблазнительным, но опасным застоем в середине.[3]

Вторая

Одним из важнейших аспектов политической культуры является стиль взаимоотношений между обществом и государством, опосредованно выражающийся в отношении гражданина к государству и государства к гражданину. При этом следует иметь в виду, что государство в России в силу ряда исторических обстоятельств неизменно занимает доминирующее положение в общественной жизни. В России на протяжении многих веков не государство естественным путем вырастало из гражданского общества, а гражданское общество развивалось под жестким патронажем государства. Мало что в России существовало вне и помимо государства, последнее всегда было (и пока остается) главным «мотором» общественного развития, инициатором всех существенных преобразований. Демократические права и свободы в России, как правило, не завоевывались обществом в упорной борьбе, а даровались милостью монарха. Даже перестройка, которую в историческом плане можно расценивать как буржуазную революцию, была предпринята руководящей элитой, а не народными массами. Переход к демократии был провозглашен лидерами отнюдь не демократической партии.

Можно сказать, что этатизм является принципом общественно» ,, жизни в России: государство доминирует, общество занимает подчиненное положение, что обусловливает неравноправные отношения . между государством и индивидом. Из этого вытекают:

Огромная политическая роль бюрократии;

Патернализм и кеиентелизм (стремление быть под патронажем государства, отдельного его института или какого-либо лица; преимущественное использование элитами неформальных связей); ориентация гражданина на социальное восхождение не в результателичного трудового вклада (по протестантскому образцу), а вследствие занятия более высокой позиции в государственной иерархии и извлечения из этого соответствующих льгот и привилегий;

«Выключенность» широких народных масс из повседневного политического процесса, ограниченность сферы публичной политики, а следовательно -- массовая политическая инертность и иммобилизм;

Отсутствие цивилизованных (или хотя бы корректных) форм взаимоотношений между «верхами» и «низами», правовой нигилизм и тех, и других. Поэтому нередки периодические вспышки революционаризма и контрреволюционаризма «сверху» и «снизу». Для сознания же граждан характерны диалектические единство и борьба комплекса верноподданного и комплекса революционера. И всякая «снизу» в России имеет тенденцию перерастать в страшный, по определению А. С. Пушкина, «русский бунт, бессмысленный и беспощадный».[4]

Если западная либеральная демократия так или иначе базируется на индивидуализме, при котором гражданин, как правило, стремится опираться на собственные силы, то русскому национальному характеру в гораздо большей степени свойственен высокий уровень ожиданий от государства. Поскольку в России государство -- отнюдь не абстрактная инстанция, от которой человек стремится дистанцироваться, а активное действующее лицо, роль которого во многих случаях исключительно велика, наш гражданин (в отличие от западного) очень часто ждет от государства не столько хороших законов, устанавливающих справедливые «правила игры» для самостоятельных, независимых субъектов, сколько вполне конкретных, зримых действий, непосредственно затрагивающих его жизнь.

Одним из первых, вероятно, парадоксальность политической культуры России, ее «антиномичность и жуткую противоречивость» отметил Н. Бердяев. Он указал на двойственность и иррационализм «русской души» -- поразительный симбиоз анархизма и этатизма, готовности отдать жизнь за свободу и неслыханного сервилизма, шовинизма и интернационализма, гуманизма и жестокости, аскетизма и гедонизма, «ангельской святости» и «зверской низости». Причину этого Бердяев справедливо видел в неразвитости личностного начала в российском обществе, а также в стихийном коллективизме. Кроме того, он высказал предположение о «женственной» природе русского народа, при которой государство воспринимается как «мужское» начало, т. е. как нечто внешнее, оформляющее, вводящее бесконтрольную народную стихию в определенные рамки. Этот тезис -- быть может, очень спорный -- на уровне «рабочей гипотезы» образно, но, как представляется, достаточно адекватно описывает характер взаимоотношений между государством и обществом в России.

«Самой глубокой чертой нашего исторического облика является отсутствие свободного почина в нашем социальном развитии», -- писал П. Я. Чаадаев. «Стоит лишь какой-нибудь властной воле высказаться среди нас -- и все мнения стушевываются, все верования покоряются и все умы открываются новой мысли, которая предложена им... Отлитые, созданные нашими властителями и нашим климатом, только в силу покорности стали мы великим народом. Посмотрите... наши летописи, -- вы найдете в них на каждой странице глубокое воздействие власти, непрестанное влияние почвы и почти никогда не встретите проявлений общественной воли». В результате, в отличие от Западной Европы, где, как писал П. Н. Милюков, «общество и государство строились, так сказать, снизу вверх» и «централизованная власть... явилась как высшая надстройка над предварительно сложившимся средним слоем феодальных землевладельцев», в России имело место государство иного типа -- государство, формирующее общество.

Этатизм, гипертрофия государства и атрофия гражданского общества, полное или почти полное подчинение первым второго обусловливают такую черту России, как нехватка собственно общественных интегрирующих основ, очень слабая способность русских (как народа, на протяжении веков несшего на себе основную тяжесть государственного строительства) к самоорганизации, что особенно заметно проявляется во время кризисов. В периоды политических катаклизмов, когда государство разваливается или становится не способным выполнять свои функции, русские подчас демонстрирую удивительную беспомощность, в то время как многие национальные меньшинства, привыкшие полагаться на свои силы, а не на покровительство государства, оказываются в гораздо более выгодном положении.[5]

Этатистский характер политической культуры России приводит также к тому, что в сознании граждан происходит смешение понятий патриотизма и лояльности к режиму, любовь к Родине не отличается от верноподданнической любви к власти. Поэтому патриотические мыслящие люди обычно проявляют неспособность дистанцироваться от непопулярных правительств и действовать самостоятельно, оказываются в полной растерянности, когда к власти приходят неконсервативные силы (пример -- полное банкротство консерваторов в 1917 году, поражение «патриотов-государственников» в конце 1980-х -- начале 1990-х годов). Со своей стороны, радикалы, стремящиеся к кардинальным изменениям, часто отвергают патриотизм как признак реакционности и даже склонности к фашизму.

Третья

Примерно со времени Петра I можно говорить о футуризме политической культуры России -- обращенности в будущее (быть может, иллюзорное) при недостаточном внимании к прошлому, при отсутствии осознанного следования традициям (неосознанное, безусловно, имеет место), крайней восприимчивости, чувствительности к новым веяниям. Однако футуризм политической культуры России приводит к тому, что как только именно футуристический потенциал конкретной модели развития ослабевает или оказывается исчерпанным, ее неумолимо сменяет следующая. Так коммунизм сменил Империю, а его, в свою очередь, -- постсоветская демократия. Итоги выборов 12 декабря 1993 года также подтверждают этот вывод, свидетельством чего можно считать голосование четверти избирателей за В. Жириновского. И не следует думать, что В. Жириновский с его вроде бы реставрационными планами олицетворяет собой архаический проект. Напротив, судя по выступлениям и печатным работам В. Жириновского, его замыслы сопоставимы по своей грандиозной обращенности в «светлое будущее» с коммунистическим проектом начала века. В результате народ достаточно однозначно пренебрег «Памятью», «Славянским собором» и т. п. национал-патриотическими организациями, в идеологии или даже только в имидже которых оказались сильны архаические компоненты, но поддержал партию с абстрактным название ЛДПР.

Четвертая

Политико-культурная «палитра» общества характеризуется в России крайней гетерогенностью, существованием субкультур с совершенно различными, если не диаметрально противоположными ценностными ориентациями, отношения между которыми складываются конфронтационно, а подчас и антагонистично. Если посмотреть на политическую историю России трех последних столетие нетрудно заметить постоянный конфликт субкультур -- западнической и почвеннической, радикальной и патриархально-консерватм* ной, анархической и этатистской, а в современных условиях -- «демократической» и «коммунопатриотической». При этом для яе~ следних примерно полутора веков характерно существование активной, агрессивной и достаточно многочисленной контрэлиты, мобг-лизующей и аккумулирующей потенциал социального и политического протеста, стремящейся свергнуть элиту и занять ее месте (Если рассматривать с этой точки зрения сталинские «чистки», г; можно трактовать их как закономерный финал политико-культ»;"-ного расщепления молодой коммунистической элиты (еще недавм: бывшей контрэлитой) на часть, усвоившую новые нормы политического поведения, подобающие правящему слою, и часть, сохранившую свой контрэлитный характер, что в новых, более жестм»* по сравнению с царскими временами условиях воспринималось i^,«, тяга к недопустимому отклоняющемуся поведению. В этом плач; весьма симптоматично, что наибольшей ненавистью сталинское режима пользовались троцкисты, исповедовавшие доктрину «перманентной революции».)

В общем, для политической культуры России характерно перманентное отсутствие базового консенсуса, национального согласия, болезненный разлад между различными социальными группами. Различия субкультур подчас настолько разительны, пропасть между ними настолько велика, что у некоторых наблюдателей может создаться впечатление, будто в России сосуществуют две нации, не объединенные почти ничем, кроме общности языка и территории.

И как показала практика всех более или менее свободных выборов парламент в России формируется из людей, не объединенных буквально ничем -- ни какой-либо центральной идеей, ни общим мировосприятием. В результате представительные органы изначально находятся в параличе, и лишь сильная авторитарная власть оказывается способной вывести страну из тупика.[6]

Пятая

Поскольку та или иная политическая модель будущего обычно строится на определенном видении прошлого, а прошлое России настолько противоречиво и многогранно, что никак не допускает однозначных трактовок, острота политических и мировоззренческих разногласий часто бывает близка к критической отметке. С другой стороны, при смене режимов, когда к власти приходят люди с иным пониманием задач страны и иным видением ее будущего, история нещадно переписывается, из-за чего иностранные журналисты остроумно окрестили Россию страной с непредсказуемым прошлым. Для русских характерно стремление (подчас сопряженное с мазохистским самобичеванием) к постоянному сокрушению кумиров и воздвижению новых, экстремизм, нетерпение, желание «до основанья» разрушить «старый мир». Соответственно на стиль политической жизни и характер взаимоотношений между государством и индивидом накладывает отпечаток такая ярко выраженная особенность политической культуры России, как острая конфликтность (можно даже сказать, конфронтационность), «баррикадное сознание» (свойственное в других странах скорее ситуации гражданской войны, нежели мирного развития), неумение и нежелание искать точки соприкосновения с политическими противниками, латентное неприятие плюрализма, стремление многих политических субъектов к гегемонии и мировоззренческой унификации. Прежде всего это проявляется в отношениях между правящими кругами и оппозицией, в стремлении ошельмовать, а при возможности и вывести из игры, раздавить политических оппонентов, за которыми не признается право высказывать и пропагандировать свои взгляды. Ограниченность «политического пространства» и стремление правящих сил занять его целиком приводят к невозможности существования в России конструктивной оппозиции, к тому, что оппозиционность проявляется либо в форме робкого, верноподданнического стремления к «устранению отдельных недостатков» системы, либо в форме жесткой антисистемности.

Шестая

Для России характерна специфическая державная (наднациональная) идея «гуманного» империализма, претерпевающая в зависимости от смены режимов различные метаморфозы. Соответственно преобладает государственная, а не национальная самоидентификация гражданина, национальный фактор маргинален, г государство и большинство населения национально и религиозно толерантны. (В качестве доказательства этого тезиса можно указать на поразительную легкость, с которой русские вступают в межнациональные и даже межрасовые браки). В таких условиях имперски: сознание парадоксальным образом сочетается с интернационализмом, а патриотизм, как правило, носит государственнический, а не националистический характер. Достаточно бесспорно, что уже Киевское государство строилось на полиэтнической основе -- в неге вполне равноправно входили не только славянские, но также балтийские, угро-финские и некоторые тюркские племена, что заведоме исключало какую-либо этнократию. Россия всегда (в том числе в советское время) была уникальной, единственной в своем роде империей, в которой «колонии» пользовались привилегиями и льготами за счет «метрополии». При этом само слово «русский» до революции означало «православный подданный Российской империи», т. е. было не столько этнической, сколько политической и идеологической категорией. С течением времени дореволюционная «русскость» легко перешла в послереволюционную «советскость», а впоследствии -- в «российскость». После распада СССР этнические русские легко растворились в «россиянах» и не испытывают от этого особых неудобств (трудно представить себе, чтобы нечто аналогичное произошло, например, с титульными нациями прибалтийских республик). Однако оборотной стороной этого является недостаточная способность русских осознавать, формулировать и защищать собственно национальные и этнические интересы.