Глава 3.Благотворительность. €

И знаком нашего времени является: отказ от безграничного абсолютизма. То есть отказ от ценности, стоящей выше естественного и органичного, которую однажды установил одинокий "я" с тем, чтобы добиться сверхчеловеческой общности всех мирным путем или с помощью насилия. Такой конечной целью было когда-то насаждение христианства в мире, а ее достижение предполагалось при помощи возвращения Христа. Другой целью была мечта о "гуманизации человечества". Оба идеала были погребены в кровавом хаосе и в новой мировой войне, и тем не менее сегодня эти цели все больше привлекают к себе фанатичное духовенство и различных приверженцев. Это застывающие процессы, а не живая жизнь. Вера в душе умерла и ее нельзя пробудить у мертвых.

Человечество, мировая Церковь и освободившееся от кровавой связи самовластное "я" перестали быть для нас ценностями, а являются отчаянными, в любом случае ставшими частично непрочными положениями насилия над природой в пользу абстракций. Бегство XIX века к дарвинизму и позитивизму было первым крупным и чисто животным протестом против идеалов сил, лишенных жизни и воздуха, которые пришли к нам из Сирии и Малой Азии, и подготовили духовное вырождение. Распространившееся по всему миру христианство и человеколюбие проигнорировало поток кроваво-красной подлинной жизни, которая наполняла кровеносную систему всех истинных народов и настоящих культур; или же кровь была сведена к химической формуле и с ее "помощью" истолкована. Сегодня же целое поколение начинает понимать, что только там могут быть созданы и сохранены ценности, где еще закон крови определяет идею и деятельность человека, будь это осознанно или неосознанно. На нижней ступени сознания человек в культе и жизни следует зову крови как бы во сне, "согласно природе", словно счастливое слово обозначает сущность этой гармонии между природой и цивилизацией. И так до тех пор, пока цивилизация, выполняя всю несознательную деятельность, не станет более интеллектуальной и на более поздней ступени не обусловит творческое напряжение и даже разлад. Так из расы и типа уходят рассудок и здравый смысл, освободившись от уз крови и рядов поколений, и особь падает жертвой абсолютных, лишенных четкого представления духовных образов, все более удаляется от своего окружения, смешивается с враждебной кровью. И от этого кровного позора тогда умирают личность, раса, цивилизация. От этой мести крови не ушел ни один из тех, кто пренебрег религией крови: ни индиец, ни перс, ни грек, ни римлянин. От этой мести не уйдет также Северная Европа, если не вернется обратно и не отвернется от пустых побочных форм, бескровных абсолютных идей и не начнет снова доверчиво прислушиваться к утраченному источнику своих собственных жизненных соков и своих ценностей.

Новая, богатая связями, красочная картина человеческой и земной истории начнет теперь разворачиваться, если мы почтительно признаем, что столкновение между кровью и окружением, между кровью и кровью представляет собой последнее возможное для нас явление, поиски и исследования за пределами которого для нас более непозволительны. Но это признание влечет за собой признание того, что борьба крови и предчувствуемая мистика жизненных событий, представляют не два разных объекта, а одно и то же, но разным способом. Раса - это подобие души, весь расовый материал - это ценность сама по себе безотносительна к бескровным ценностям, которые не замечают полноты природы, и безотносительна к поклонникам материи, которые видят события только во времени и пространстве, не познав эти события как величайшую и последнюю из всех тайн.

Расовая история является поэтому историей природы и мистикой души одновременно, а история религии крови - наоборот, это великое мировое повествование о подъеме и крушении народов, их героев и мыслителей, их изобретателей и художников.

Глубже, чем когда либо раньше, люди отваживались себе представить: сегодня можно заглянуть в историческое прошлое. Памятники всех народов развернуты перед нами, раскопки древних свидетельств изобразительного искусства человека позволяют сравнивать движущие силы культур, собраны мифы от Исландии до Полинезии, подняты сокровища Майя. На помощь пришла геология, которая в состоянии изготовить географические карты времен десятков тысяч лет до нашей эры. Подводные исследования подняли с больших глубин Атлантического океана застывшие массы лавы с вершин когда-то внезапно затонувших гор, в долинах которых зарождались культуры до того, как на них обрушились страшные катастрофы. Исследователи земли рисуют нам материковые блоки между Северной Америкой и Европой, остатки которых мы и сейчас обнаруживаем в Гренландии и Исландии. Они говорят нам о том, что по другую сторону Крайнего Севера (Новая Земля) видны старые следы океана. Они лежат на 100 метров выше теперешних; это свидетельствует о вероятности того, что льды Северного Полюса сместился, что на месте нынешней Арктики царил более мягкий климат. И это все вместе позволяет представить старые сказания об Атлантиде в новом понимании. Совсем не исключено, как представляется, что на том месте, где сейчас бушуют волны Атлантического океана и плавают айсберги, над волнами возвышался цветущий материк, где творческая раса создавала великую, широко распространяющуюся культуру и посылала своих детей в качестве мореходов и воинов в мир. Но даже если эта гипотеза об Атлантиде несостоятельна, следует допустить существование северного культурного центра в истории первобытного общества.

Нам давно уже было пора перестать верить в аналогичное возникновение мифов, художественных и религиозных форм у всех народов. Строго обоснованные доказательства перемещений сказаний от народа к народу и нахождение их у различных групп народов, наоборот, показало, что большинство основных мифов имеют вполне определенный источник распространения, определенное место зарождения, по своей внешней форме присущи вполне определенному окружению, так что великие перемещения рас и народов в первобытные времена стали достоверностью. Таким образом, солнечный миф вместе со своими сопровождающими явлениями возник не везде как "общая ступень развития", а зародился там, где появление солнца должно было быть космическим событием с максимальной силой воздействия: на крайнем Севере. Только там могло быть осуществлено резкое разделение полугодий, только там солнце могло до самой глубины души внедрить уверенность в жизнеобновляющее творческое первоначальное содержание мира. И поэтому сегодня старая осмеянная гипотеза делает вероятным то, что из нордического творческого центра, назовем его, не связывая себя предположением об ушедшей под воду части атлантической земли, Атлантидой, лучами расходились отряды воинов как первые свидетели все вновь и вновь воплощающейся нордической тяги к дальним странствиям с целью завоеваний и организации новой жизни. И эти потоки людей с Атлантики плыли на своих кораблях с лебедями и драконами в Средиземное море, в Африку, сушей через Центральную Азию в Кучу, возможно, даже в Китай, через Северную Америку на юг этой части света.

Если Ахурамазда говорит Заратустре: "Только один раз в году видно, как заходят и восходят звезды, луна и солнце, а жители считают год днем", - то это далекое воспоминание о северной родине персидского бога света, потому что только в полярной области день и ночь длятся по шесть месяцев, а здесь весь год длится всего сутки. Об индийском герое Арджуне Махабхарата может сообщить, что при его посещении горы Меру солнце и луна ежедневно совершали круговое движение слева направо, представление, которое никогда не могло возникнуть на тропическом юге, потому что только на крайнем Севере колесо солнца катится вдоль горизонта. К индийским адитам обращена просьба: "Да не опустится тьма на нас", а светлому Агни жалуются на то, что он долго пребывал в длительной тьме, и все это можно отнести к глубокой гиперборейской ночи.

Как аналогичные этим древним арийско-атлантическим воспоминаниям выступают понятные только благодаря нордическому происхождению культовые притчи, национальная одежда, рисунки. Нордическую ладью с лебединой шеей и трилистником мы находим в додинастическом Египте, а ее гребцы были позже господствующим народом у воинствующих аморитов, уже Саис (Sayce) отмечал их светлую кожу и голубые глаза. Они пришли сюда однажды через Северную Африку как сплоченные кланы охотников, которые постепенно завоевали всю страну, затем частично распространились далее через Сирию и Вавилон. Светлокожие, частично вплоть до сегодняшнего дня, и даже еще голубоглазые берберы восходят не к более поздним чертам вандалов, а к древней атлантико-нордической волне людей. Охотники-кабилы, например, в немалой степени, несомненно, имеют нордическое происхождение (так светловолосые берберы в провинции Константине составляют 10 процентов, по Дьебелю Шешору они еще более многочисленны). Господствующий слой древних египтян имеет значительно более тонкие черты, чем управляемый ими народ. Эти "хамиты" являются предположительно результатом смешения между выходцами с Атлантики и древним негроидным населением. За 2400 лет до христианства появились типы людей со светлой кожей, светло-рыжими волосами и голубыми глазами, те "светловолосые ливийцы", о которых позднее сообщает Павсаний. В могильниках тебов мы находим "четыре расы" египтян: азиатов, негроидов, ливийцев и египтян. Последние описываются как рыжие, ливийцы же всегда с голубыми глазами., бородатые и с белым цветом кожи. Часто нордический тип показывают гробницы Сенье из 18-й династии; женщина на пилоне Хоремхеб в Карнаке (Horemheb zu Karnak), люди в ладьях с лебедиными шеями на рельефе храма Мединет-Абу, Тсаккарай (Тойкруа), основатель "финикийского" мореплавания. Изображения светлокожих людей с золотисто-желтоватыми волосами находят в могильниках Мединье-Ойроб[2]. При новейших раскопках в Мастабасе (Mastabas) у пирамиды Хеопса (1927 год) нашли изображения "принцессы и королевы Мерес-Уне" (2633 - 2564 г. до Р. X.) со светлыми волосами. Легендарная, овеянная мифами королева Нитокрис тоже описывается во всех сказаниях как светловолосая.

Все это расовые памятники передачи древних нордических признаков Северной Африке.

Амориты основали Иерусалим, они создали нордический слой в более поздней Галилее, то есть в "Хайденгау", откуда когда-то вышел Христос. Они нашли затем подкрепление со стороны обывателей, которые тоже переправлялись в Сирию на совсем неизвестных ранее северных типах кораблей с топором и трилистником в качестве символа штевня.

Возможно еще не решено, где находится родина предков нордической расы. Как жители южной Атлантики направлялись в Африку, Южную Азию, так жители северной Атлантики несли солнечного бога из Европы в Северную Азию, до шумеров, у которых год когда-то начинался со дня зимнего солнцестояния! Новейшие исследования в Исландии и Шотландии объясняют переселение в период раннего каменного века как возможное. Древнеирландским идеалом красоты были молочно-белая кожа и светлые волосы. Этот идеал, однако, был позже вытеснен темной круглоголовой расой.

Возможно, все это очень спорно, возможно только предстоящее исследование определит, были ли древнейшие культовые знаки, первые наскальные рисунки каменного века также основой для додинастической египетской письменности, восходят ли к этой "атлантической" символике и другие виды письменности на земле как и к первопричине, результат этого исследования тем не менее не сможет ничего изменить в том великом факте, что "характер мировой истории", исходящий с Севера, распространился по всей земле с помощью белокожей и светловолосой расы, которая несколькими мощными волнами определила духовное лицо мира, определила еще и там, где она должна была погибнуть. Эти периоды переселения мы называем: овеянное сказаниями движение жителей Атлантики через Южную Африку; движение арийцев в Персию-Индию, за которыми последовали дорийцы, македонцы, латиняне; движение германских народов; колонизация мира германской Западной Европой.

Когда первая великая волна нордической крови перешла через индийское высокогорье, она уже обошла многие враждебные и странные расы. Так же инстинктивно отмежевывались индийцы от чужого, темного, что попадалось на глаза. Кастовый порядок был следствием этой мудрой естественной защиты: Варна (Varna) - это каста, но Варна - также и цвет. Светлые арийцы, таким образом, опираясь на понятные внешние образы, создали пропасть между собой как завоевателями и смуглыми представителями Индостана. После этого размежевания между кровью и кровью, арийцы разработали для себя картину мира, которую по глубине и широте не может превзойти ни одна философия, даже долгое время продолжающие проникать представления, принадлежащие низким расам туземцев. Например, период, который занимает место между героическими песнями Веды и Упанишад, имеет равноценное значение с распространением и одновременно с борьбой против колдовства и низменного экстаза. Заклинающая духов и богов жертвенность начинает наступать. Этим колдовским представлениям не в силах противостоять и священник, размахивающий жертвенной ложкой и подкладывающий жертвенные поленья. Каждый прием и каждое движение получает тайный "смысл". Как утверждает Дойсен (Deussen), между мифологическим и философским временем проникает ритуальное; из молитвы, первоначально только душевного подъема (для настоящего брамина), возникает магический акт, вызывающий богов или демонов. В этом процессе заболачивания светом явилось учение атман. Оно не является "актом филосовского развития", которое было бы совершенно невозможно истолковать (Дойсен тоже не делает попытки объяснить), а возникает как пробуждение заново арийского духа в противовес суеверно-колдовским взглядам неарийских порабощенных народов. Это представление становится сразу достоверным, если можно представить, что великое учение о собственной ценности духовной личности без всякой магии и демонизма исходит от королевских дворов, от касты воинов. Хотя брамины тоже становятся проводниками новой мысли о единой сущности мировой души и души индивидуальной, они не могут умолчать о действительном происхождении нового учения, и получается, что король Аялтасатру (Ajatacatru) обучал брамина Гергиа Балаки (Gargya Balaki), бог войны Санаткумара (Sanatkumara) брамина Нарада (Narada), царь Правахана Яивали (Prava-hana Jaivali) брамина Аруни (Aruni) через атман (Atman). Благодаря этому самосознанию неарийская колдовская жертвенность постепенно исчезает, чтобы только позже при расовом распаде кшатрийской Индии вернуться снова.

Рожденный господином, индиец чувствовал, как его собственная душа растягивается до заполняющего всю вселенную дыхания жизни, и наоборот, что дыхание мира в его собственной груди действует как его собственное "я". Чужая, богатая, почти все раздаривающая природа не могла в достаточной степени вернуть его из этого метафизического углубления. Активная жизнь, которую провозглашали древние проповедники Упанишад, и которая все еще была необходимой предпосылкой для отрешенных от мира мыслителей, все более теряла свою яркость перед путешественниками во вселенную души, и этот шаг от многоцветия к белому свету познания привел к грандиозной попытке преодоления природы разумом. Нет сомнения, что многим индийцам, рядовым личностям и аристократам, такое постижение мира удалось уже в их эпоху. А более позднему человеку осталось только учение, а не его живая расовая предпосылка. Вскоре вообще перестали понимать полный цвета и крови смысл Варны, которая в настоящее время в качестве профессиональной классификации представляет чудовищное издевательство над мудрейшей мыслью мировой истории. Более поздний индиец не знал понятий кровь, "я" и вселенная, а знал только обе последние данности. И умер, пытаясь рассмотреть понятие "я" отдельно. Ныне главенствует расовый позор, произведения которого как жалкие ублюдки молят в водах Ганга об излечении их искалеченного существования.

Индийский монист, "преодолевший" идейную полярность "Я -Вселенная" при помощи решения разума в пользу одной части, стремился также уничтожить ведущие к ним с обеих сторон объекты, имеющие полярную зависимость друг от друга, одолеть свободу при помощи природы, а природу при помощи свободы. Имела место также тенденция рассматривать расу и личность, как видно в свете вышесказанного, как не существующие реально. Поэтому позднеиндийский спиритуалистский монист смотрит на природу как на что-то нереальное, как на страшный сон. Единственно реальное в нем - это мировая душа (брамин) с ее вечным возвращением в отдельной душе (в атмане). С отрешением от природы вообще и бывшее раньше ясным представление и понятие расы становятся все более неустойчивыми; догматико-философский путь познания выманивает из своего земного мира инстинкт. Если мировая душа - это единственно, что существует, а атман составляет с ней единую сущность, то одновременно исчезает идея личности. Достигается бестелесное "Вселенная-единица".

На этом творческое начало Индии заканчивается, она цепенеет, проникает чуждая, темная кровь шудров (Cudras), рассматриваемых как равноценных носителей атмана, уничтожая первоначальное понятие касты как расы и начинается кровосмешение. Расцветает культ змей и фаллоса коренных жителей, пластически материализуются выражения сторукого Шивы, подобно вьющимся растениям девственного леса возникает кошмарное смешанное искусство. Только в королевских дворах еще долго процветает воспевание героев, звучит лирика Калидасы и других большей частью неизвестных великих поэтов. Шанкара (Cankara) делает попытки преобразования индийской философии. Ему это не удается: в результате мощного вздоха кровеносные сосуды расового тела лопнули, арийско-индийская кровь вытекает, просачиваясь, исчезает и удобряет лишь местами темную, всасывающую ее почву Древней Индии, оставляет жить только власть философско-технического надзора, в своем безумном искажении господствует в современной жизни индусов.

Мы не хотим скороспело утверждать, что индиец сначала отказался от своей расы, потом от своей личности или наоборот, более того здесь имеет место метафизический процесс, который в страстном желании вообще подавить феномен дуализма одновременно поднял также взаимно обусловливающие друг друга нижние ступени последней полярности.

Если рассматривать извне, то в Индии философское познание великого подобия Атман-Браман предшествовало расовому разрушению. В других странах оно происходит не после установления философской идеи, а является следствием чисто физического длительного смешения двух или нескольких рас, способности которых в этом процессе не растут и не дополняют друг друга, а взаимоуничтожаются.

Иран, начиная с VI века, переживает распространение арийских персов. При Аршаме у них появляется ведущий религиозный проповедник, одна из величайших личностей индоевропейской истории -Спитама (Заратустра). Озабоченный судьбой арийского меньшинства, он тоже формирует мысль, которая только сейчас возрождается в нордической Западной Европе, мысль о защите расы, о требовании заключения браков внутри клана. Но так как господствующий арийский высший слой жил разбросанно, то Заратустра, выходя за рамки этих требований, стремился также к связанному общим мировоззрением идеологическому сообществу, Ахурамазда, вечный бог света, вырастает до космической идеи, до божественного защитника арийцев. У него нет дома (как этого требовал для своих богов Ближний Восток и продолжил Рим), он просто-напросто сам является "святой мудростью", самим совершенством и самим бессмертием. В качестве противника ему противостоит темный Ангромайниу (Angromayniu), который борется с ним за мировое господство. Здесь в дело вступает истинно нордически-арийская мысль Заратустры: в этой борьбе человек должен выступить на стороне Ахурамазды (совсем как айнхерии (Einherier) за Одина в Валгалле против волка Фенрира и мифардского змея). Таким образом, он не должен затеряться в отрешенной от мира созерцательности и аскетизме, а должен чувствовать себя борющимся носителем идеи сохранения мира с тем, чтобы пробудить и закалить все силы человеческой души. При этом человек всегда стоит на службе высшего духа, является ли он мыслителем или борется за плодородие пустынь. Где бы он ни был, он служит творческому принципу; когда он сеет и собирает урожай, когда он демонстрирует свою верность, и каждое рукопожатие его означает нерушимое слово. Как это все возвышенно и благородно выражает Вендидат (Vendidat): "Кто сеет зерно, тот сеет святость".

Но вокруг борющегося человека затаилось зло и искушение. Чтобы суметь успешно противостоять ему, Заратустра взывает к арийской крови: она обязывает каждого перса служить светлому богу. После смерти добро и зло расстаются навечно. Тогда в ожесточенной борьбе Ахурамазда побеждает Ангромайниу и поднимает свое мирное царство.

В этом великом религиозном сочинении персы когда-то черпали силу. Когда же, несмотря на эти героические попытки избежать растворения арийской крови в азиатской стало невозможным, и великая империя персов пала, дух Заратустры и его миф все-таки продолжали свое влияние по всему миру. Иудаизм создал из Ангромайниу своего Сатану, из естественного сохранения расы персами создал всю свою искусственную систему культивирования смешения рас, связанную с обязывающим (во всяком случае чисто еврейским) религиозным законом; христианская Церковь усвоила персидскую идею святой страны князя всеобщего мира Шаошианша (Caoshianc), хотя и в извращенном еврейской мыслью о мессии виде. И сейчас в сердце и на Севере Европы с мифической силой пробуждается до возвышенного сознания та же расовая идея, которая когда-то была жива в Заратустре. Нордический образ мыслей и нордическое расовое воспитание - так звучит и сегодня лозунг, противопоставляемый сирийской Малой Азии, которая в форме иудаизма и многих формах безрасового универсализма укоренилась в Европе.

Персидская цивилизация стала пробкой на потоке потомков семитстко-восточного нижнего слоя. Он разлагался по мере роста материалистического воздействия на экономику и деньга занимающихся торговлей рас, когда их представители наконец достигли власти и высокого положения. В результате исчезла честь клана и произошло "уравнивание" рас в неизбежной форме гибридизации...

Однажды персидский царь велел высечь на поверхности скалы Бехистун (Behistun) следующие слова: "Я, Дарий, великий царь, царь царей, из арийского рода..." Сегодня персидский погонщик мулов ранодушно проезжает мимо этой скалы: знак для тысяч, говорящий о том, что личность рождается вместе с расой и вместе с ней умирает.

Северная Эллада. — Религиозная гомеровская эпоха. — Аполлон в качестве греческого иносказания. Классическое и романтическое толкование Греции. Якоб Буркхард и Иоганн Якоб Бахофен. — Материнское право и отцовское право в качестве расовых доказательств. — Пеласгическая ближневосточная хтоническая религия. — Борьба принципа света у Гомера и Эсхила. — Дионис как свидетельство смешения рас. — Учреждение брака и гетеры. — Пеласгический Пифагор и родовой коллективизм. — Две плоскости развития Эллады. — Вымирающий гоплит. — Последние познания Сократа и Платона.

Самой лучшей мечтой стала мечта нордического человечества в Элладе. Волна за волной приходит из долины Дуная и заново созидательно наслаивается на коренное население, состоящее из более ранних арийских и неарийских переселенцев. Уже древнемикенская культура ахеян предопределена преимущественно нордически. Более поздние дорические кланы заново штурмовали твердыни чуждых по расе коренных жителей, поработили покоренные расы и положили конец господству легендарного финикийско-семитсткого царя Миноса, который при помощи пиратского флота до сих пор повелевал страной, называемой позже Грецией. Как суровые господа и воины эллинские кланы покончили с обессиленной формой жизни малоазиатских торговых сословий, а вместе с бедными слоями коренного населения творческая мысль создала бесподобные легенды из камня и находила время на сочинение и исполнение вечных героических преданий. Настоящее аристократическое занятие мешало кровосмешению. Сокращенные в результате борьбы нордические силы пополнились за счет новой иммиграции. Дорийцы, затем македонцы защищали созидательную кровь белокурой расы. Пока не были исчерпаны и эти кланы, и через тысячи каналов не просочилось подавляющее превосходство Малой Азии, Эллада замирала, и вместо грека произвела более позднего хилого левантийца, который имел с греком только общее имя. Эллин навсегда оставил землю, и только мертвые изображения из камня и немногочисленные отдельные представители свидетельствовали о великолепной расовой душе, которая когда-то создала Афину Палладу и Аполлона. Нигде еще естественный нордический отказ от всего колдовского не проявился так ясно и полно как в религиозных ценностях Греции, которым все еще уделяется слишком мало внимания. И когда исследователи начали говорить о религиозной стороне эллинов, то достойным внимания они нашли только те времена, когда греческий человек был расколот, перестал составлять единое целое с самим собой и колебался между свойственными ему ценностями и чуждым духом. Напротив, предшествующее этой проблематике, доверяющее судьбе величие гомеровского времени было эпохой истинной религиозности, к которой XIX век внутреннего упадка не проявил, правда, больше настоящего понимания, потому что тогдашние золотой и серебряный века не были расколоты "проблемами". При этом светлые образы Аполлона, Афины Паллады, отца небесного Зевса являются знаками истинного, великого благочестия. Золотоволосый (Аполлон) является хранителем и защитником всего благородного и радостного, хранителем порядка, учителем гармонии душевных сил, художественной меры. Аполлон - это зарождающийся свет утренней зари, одновременно защитник внутренних убеждений и приносящий дар видения. Он -бог пения и ритмичного, но не экстатического танца. Священным для бога является лебедь, ведущий свое происхождение с Севера, символ светлого, величественного, в южном варианте ему посвящена пальма. В дельфийском храме высечены слова: "ничто не слишком", "познай самого себя" - два признания от Гомера и Аполлона.

Рядом с Аполлоном стоит Афина Паллада, символ возникающей из головы Зевса молнии, дающей стимул жизни, голубоглазая дочь громовержца, хранительница народа Эллады и верная помощница в их борьбе.

Глубоко религиозные создания греческой души демонстрируют внутренне прямолинейную, еще чистую жизнь нордического человека, они являются в высшем смысле божествами, воспринимающими религиозные признания и выражение доверия по-своему и до гениального наивно, и дружелюбно настроенными по отношению к человеку. "Гомер не показывает ни полемики, ни догматики", - говорит Эрвин Роде[3] и описывает одним этим предложением сущность любого истинно арийского религиозного чувства. Далее этот глубокий знаток древнегреческой сущности говорит: "Гомера мало интересовали пророческие и совсем не интересовали экстатические моменты, к которым он не имел ни малейшей склонности". В этом состоит таинственная прямолинейность лучшей расы, звучащая в каждом истинном стихе Илиады, она отзывается во всех храмах Эллады. Но наряду с этим творением живут и действуют пеласгические, финикийские, альпийские, позже сирийские ценности; в зависимости от силы этих рас продвигались их боги. Если греческие боги были героями света и неба, то боги малоазиатских неарийцев несли в себе земные черты: Деметра, Гермес и другие являются, по существу, творениями этих расовых душ. Если Афина Паллада - воинственная защитница жизни, то пеласгический Арес - это забрызганное кровью чудовище; если Аполлон является богом лиры и пения, то Дионис (по крайней мере его неарийская сторона) - богом экстаза, сладострастия, разнузданной вакханалии.

За разъяснение древнегреческой культуры мы боролись сознательно в течение двухсот лет. От Винкельмана через германскую классику до Преллера и Фоса идет поклонение свету, открытому, наглядному (образному) миру, причем эта линия исследования постоянно опускается, ее кривая становится все более плоской. Мыслители и художники стали вскоре оторванными от крови и от земли одиночками, объяснять или критиковать аттическую трагедию пытались только с позиций понятий "я" и "психология"; Гомера воспринимали только с формально-эстетических позиций, а древнегреческий рационализм должен был дать благословение бескровному ежедневному сочинению толстых томов профессорами. Другое - романтическое течение -затерялось в более мелких духовных течениях, появившихся в конце Илиады при описании поминовения мертвых или у Ахилла под влиянием Эринний, проникает в души хтонических богов подземного мира, противостоящих олимпийскому Зевсу и почитаемых, исходя из смерти и ее загадок, в богинь-матерей во главе с Деметрой и проявляет во всей полноте свою природу в боге мертвых - в Дионисе. Здесь Велькер, Роде, Ницше указывают, главным образом, на ту "Мать-землю" как аморфную родительницу снова возвращающейся в ее лоно умирающей жизни. С трепетом почитания великая германская романтика ощущает, как темнеющая вуаль затягивает светлых богов неба и уходит глубоко в инстинктивное, бесформенное, демоническое, в почитание матери. Все еще продолжая называть это греческим.

Здесь рассуждения отмежевываются от рассуждений. Несмотря на тот факт, что греческие кланы физически восприняли чуждую сущность, интерес для истинного исследователя представляют не так эти часто искусственные вливания, а в первую очередь содержание и форма того материала, который, был без сомнения, господствующим.

Когда, например Якоб Буркхард говорит: "То, что они (греки) делали и терпели, они делали это добровольно и иначе, чем все более ранние народы. Они казались оригинальными, спонтанными и сознательными, в то время как у всех других царит более или менее смутная необходимость",[4] - он освещает интеллектуальным светильником самые отдаленные глубины души греков. Он говорит позже об эллинах как арийцах, рассуждает о других народах и кланах, а то, что он сам открыл расово-духовный закон, он в дальнейшем нигде четко не сознает. Он изображает "греков" V и IV веков "как целое", а драматическая борьба рас, душ и богов теряется в смешении всех характерных особенностей; в конце концов, несмотря на тысячу верных фактов, указаний и предположений, греческая личность стирается. Но эта внутренняя свобода античных эллинов действительно находилась в состоянии борьбы с тупой Малой Азией, и эта великая драма всего народа заключается в том, что привело к может быть величайшим достижениям, но эллинам принесло больше несчастья, чем думало большинство людей. И даже когда эта чувствуемая противоречивость в истории Эллады была позже рассмотрена с другой стороны, то и тогда не удалось добраться до сути.