Национальная политика как орудие всемирной революции

(Письма к О.И. Фуделю)

[...] «Движение современного политического национализма есть не что иное, как видоизмененное только в приемах распро­странение космополитической демократизации».

Глава 3. РУССКАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ XIX — НАЧАЛА ХХ в. 229



У многих вождей и участников этих движений XIX века цели дейст­вительно были национальные, обособляющие, иногда даже культурно-своеобразные, но результат до сих пор был у всех и везде один — кос­мополитический. [...]

Все эти нации, все эти государства, все эти общества (Евро­пы. — Сост.) сделали за эти 30 лет огромные шаги на пути эга­литарного либерализма, демократизации, равноправности, на пути внутреннего смешения классов, властей, провинций, обычаев, за­конов и т.д. И в то же время они все много «преуспели» на пути боль­шого сходства с другими государствами и другими обществами. Все общества Запада за эти 30 лет больше стали похожи друг на друга, чем были прежде.

Местами более против прежнего крупная, а местами более про­тив прежнего чистая группировка государственности по племенам и нациям есть поэтому не что иное, как поразительная по силе и яснос­ти своей подготовки к переходу в господство космополитическое, спе­рва всеевропейское, а потом, быть может, и всемирное!

Это ужасно! Но еще ужаснее, по-моему, то, что у нас в России до сих пор никто этого не видит и не хочет понять... [...]

Все идут к одному — к какому-то среднеевропейскому типу общества и к господству какого-то среднего человека. И если не произойдет в XIX веке где-нибудь и какой-нибудь невообразимый даже переворот в самих идеях, потребностях, нуждах и вкусах, то и будут так идти, пока не сольются все в одну — всеевропейскую — республикан­скую федерацию.

Поэтому ни о Португалии, ни о Голландии, ни о Швейцарии, Дании или Швеции не стоит и распространяться по поводу того широкого и серьезного вопроса, который нас занимает.

В культурно-бытовом отношении во всех этих небольших государ­ственных мирах и без того с каждым годом остается все меньше и мень­ше своеобразного и духовно-независимого. А политическая, внешняя независимость их держится лишь соперничеством или милостию боль­ших держав. [...]

Если бы случалось всегда так, что плоды политические, социальные и культурные соответствовали бы замыслам руководителей движения или идеалам и сочувствиям руководимых масс, то умственная задача наша была бы гораздо проще и доступнее какому-нибудь реальному и осязательному объяснению.




230 Раздел I. МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПPOБJIЕMЫ ИСТОРИИ И ТЕОРИИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКИ

Но когда мы видим, что победы и поражения, вооруженные восста­ния народов и если не всегда «благодетельные», то несомненно бла­гонамеренные реформы многих монархов, освобождение и покорение наций, — одним словом, самые противоположные исторические обсто­ятельства и события приводят всех к одному результату — к демокра­тизации внутри и к ассимиляции вовне, то, разумеется, является потребность объяснить все это более глубокой, высшей и отдаленной (а может быть, и весьма печальной) телеологией. [...]

Но оставим пока эти общие рассуждения. Припомним лучше еще раз ближайшие события европейской истории с того года (с 59-го), в который Наполеон III вздумал «официально», так сказать, написать на знамени своем этот самый девиз «политической национальности».

Я не боюсь повторений. Раз решившись писать об этом, я боюсь только неясности.

Факты же современной истории до такой грубости наглядны, до такой вопиющей скорби поучительны, что они сами говорят за себя, и я не могу насытиться их изложением.

В 1859 году Наполеон III сговаривается с Пиемонтом и в союзе с ним побеждает Австрию, которая противится этому национально-пат­риотическому принципу.

Этот приговор истории повторяется с тех пор неизменно: все то, что противится политическому движению племен к ос­вобождению, объединению, усилению их в государственной от­дельности и чистоте, — все это побеждено, унижено, ослабле­но. И заметьте, все это противящееся (за немногими исключениями, подтверждающими лишь общее правило) носит тот или другой охра­нительный характер. Побеждена Австрия католическая, монархи­ческая, самодержавная, аристократическая — Австрия, которую неда­ром же предпочитал даже и Пруссии наш великий охранитель Николай Павлович. Заметьте, что и безучастие России в 1859 году, ее почти что потворство французским победам и ее все возрастающее нерасположе­ние к Австрии доказывает, что в начале 60-х годов и позднее не только в обществе русском, но и в правительственных сферах племенные чув­ства начинают брать верх над государственными инстинкта­ми. Это одно, по-моему, уже не делает чести племенному чувству, не­хорошо рекомендует его. Все то, что начало нравиться в 60-х годах, — подозрительно. Это станет еще понятнее, когда вы вспомните, что про­буждение этого племенного чувства у нас совпадает по времени с весь­ма искренним и сильным внутреннеуравнительным движением (эмансипации и т.д.).




Глава 3. РУССКАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ XIX — НАЧАЛА XX в. 231



Мы тогда стали больше думать о славянском на­ционализме и дома, и за пределами России, когда учреждениями и нравами стали вдруг быстро приближаться ко все-Европе. (Не горько ли это?!)

Мы даже на войско надели тогда французское кепи. Это очень важный символ! Ибо, имея в духе нашем очень мало наклонности к действительному творчеству, мы всегда носим в сердце какой-нибудь готовый западный идеал. Прусская каска Николая I, символ монархии сословной, нам тогда разонравилась, и безобразное кепи, наряд эгали­тарного кесаризма, нам стала больше по сердцу! Прошу вас, задумай­тесь над этим! Это вовсе не пустяки; это очень важно! [...]

Посмотрите: когда нужно было (по решению и мановению невиди­мой десницы) победить в Крыму Россию, монархию крепко-сослов­ную, дворянскую, консервативную, самодержавную, а в 1859 году Австрию, державу тоже (и даже более, чем Россия) охранитель­ную, — у Наполеона III, у министров и генералов его нашлись и сила, и мудрость, и предусмотрительность — все нашлось! Когда же потре­бовалось создание весьма либеральной, естественно-конститу­ционной, антипапской и давно уже слабо-аристократической Италии (вдобавок глубоко разъедаемой социализмом), то против Ав­стрии, мешавшей этому, сила нашлась, но против Италии не нашлось мудрости. Старик Тьер, говоривший уже тогда против итальянской эмансипации, был гласом вопиющего в пустыне!

Обратите еще внимание и на то, что случилось вслед за этим с Фран­цией в 1862 и 1863 годах. Взбунтовалась весьма дворянская и весьма католическая Польша против России, искренно увлеченной в то время своим разрушительно-эмансипационным процессом. У Франции не нашлось тут уже не только одной мудрости, но и силы. Она подняла на Западе в пользу реакционного польского бунта пустую словесную бурю, которая только ожесточила русских и сделала их строже к поля­кам; Россия же после этого стала смелее, сильнее, еще и еще либе­ральнее сама ив тоже время насильственно демократизировала Польшу и больше прежнего ассимилировала ее. [...]

Старайтесь не забывать при этом: что они обе — Польша и Рос­сия — боролись под знаменем национальным. В России давно, давно уже все русское общество не содействовало правительству с таким единодушием и усердием, как во время этого польского мятежа. Русское это общество, движимое тогда оскорбленным национальным, кровным чувством своим, при виде неразумных посягательств поляков

232 Раздел I. МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ИСТОРИИ И ТЕОРИИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКИ

на малороссийские и белорусские провинции наши, стало гораздо стро­же самого правительства и ...послужило, само того не подозревая, все к тому же и тому же космополитическому всепретворению!

До 1863 года и Польша, и Россия — обе внутренними порядками своими гораздо менее, были похожи на. современную им Европу, чем они обе стали после своей борьбы за национальность. [...]

[...] Псевдонациональное или племенное начало [...] привело [Евро­пу. — Сост.] шаг за шагом к низвержению всех тех устоев, на которых утвердилась и процветала западная цивилизация. Итак, ясно, что политика племенная, обыкновенно называемая национальною, есть не что иное, как слепое орудие все той же всесветной ре­волюции, которой и мы, русские, к несчастию, стали служить с 1861 года.

В частности, поэтому и для нас политика чисто славянская (искрен­ним православным мистицизмом не исправленная, глубоким отвра­щением к прозаическим формам современной Европы не ожесточен­ная) — есть политика революционная, космополитическая. И если в самом деле у нас есть в истории какое-нибудь особое, истинно нацио­нальное, мало-мальски своеобразное, другими словами — культур­ное, а не чисто политическое призвание, то мы впредь должны смотреть на панславизм как на дело весьма опасное, если не со­всем губительное.

Истинное (то есть культурное, обособляющее нас в быте, духе, уч­реждениях) славянофильство или, точнее, культурофильство должно отныне стать жестоким противником опрометчивого, чисто политического панславизма.

Если славянофилы-культуролюбцы не желают повторять одни только ошибки Хомякова и Данилевского, если они не хотят удовле­творяться одними только эмансипационными заблуждениями своих знаменитых учителей, а намерены, служить их главному, высшему идеалу, то есть национализму настоящему, оригинальному, обо­собляющему и утверждающему наш дух и бытовые формы наши, то они должны впредь остерегаться слишком быстрого разрешения всеславянского вопроса.

Идея православно-культурного русизма действительно ориги­нальна, высока, строга и государственна. Панславизм же во что бы то. ни стало — это подражание, и больше ничего. Это идеал совре-

Глава 3. РУССКАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ XIX — НАЧАЛА XX в. 233



менно-европейский, унитарно-либеральный, это — стремление быть как все. Это все та же общеевропейская революция.

Нужно теперь не славянолюбие, не славянопотворство, не сла-вяноволие — нужно славяномыслие, славянотворчество, славяноособие — вот что нужно теперь!.. Пора образумиться.

Русским в наше время надо, ввиду всего перечисленного мною прежде, стремиться со страстью к самобытности духовной, умствен­ной и бытовой... И тогда и остальные славяне пойдут со временем по нашим стопам. [...]

Неужели прав был Прудон, восклицая: «Революция XIX века не ро­дилась из недр той или другой политической секты, она есть развитие какого-нибудь одного отвлеченного принципа, не есть торжество инте­ресов одной какой-нибудь корпорации или какого-нибудь класса. Ре­волюция — это есть неизбежный синтез всех предыдущих дви­жений в религии, философии, политике, социальной экономии и т.д. и т.д. Она существует сама собою, подобно тем элементам, ко­торые в ней сочетались. Она, по правде сказать, приходит не сверху (т.е. не от разных правительств), не снизу (т.е. не от народа)...» [...]

Неужели же прав Прудон не для одной только Европы, но и для всего человечества? Неужели таково в самом деле попущение Божие и для нашей дорогой России?!

Неужели немного позднее других и мы с отчаянием почувствуем, что мчимся бесповоротно и по тому же проклятому пути?!

Неужели еще очень далека та точка исторического насыщения равенством и свободой, о которой я упоминал и после которой в об­ществах, имеющих еще развиваться и жить, должен начаться постепен­ный поворот к новому расслоению и органической разновидности?.. Если так, то все погибло! Неужели ж нет надежд?

Нет, пока есть еще надежда — надежда именно на Россию, на ее современную реакцию, имеющую возможность совпасть с благо­приятным для религии и культуры разрешением восточного во­проса.

Есть признаки не по ослеплению пристрастия, но «рационально» ободрительные!

Но они есть только у нас одних, а на Западе их нет вовсе! Печатается по: Леонтьев К. Записки отшельника. М.,1992. С. 452, 460, 469—476, 496—498, 500—502.

234 Раздел I. МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ИСТОРИИ И ТЕОРИИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКИ

и.А. ильин

Наши рекомендации