Развитие и современное состояние сравнительной политологии

Вторая половина 60-х гг. — это, по общему признанию, не луч­ший период в развитии США и Западной Европы. «Лидер западно­го мира» глубоко увяз в бесперспективной вьетнамской войне, при­чем к антивоенному движению в США добавился политический протест чернокожих американцев, выступавших за свои гражданс­кие права. Западноевропейские страны в 1968 г. стали свидетелями массовых молодежных волнений, достигших пика во время «майс­кой революции» в Париже. В «третьем мире» все шире распростра­нялись революционные движения и все чаще приходили к власти политики, отвергавшие западную модель развития. Игнорировать эти тревожные симптомы не могли себе позволить ни политики, ни ученые. Сравнительная политология оказалась особенно чувстви­тельной к происшедшим в общественном сознании сдвигам. Под огонь критики попали ее теоретические основания: структурный функционализм и теории модернизации.

Наиболее сильный тезис критиков структурного функционализ­ма состоял в том, что процессы изменения и развития сводятся либо к возвращению данной системы в прежнее состояние, либо к уста­новлению нового равновесия, а главное внимание сосредоточива­ется на проблеме стабильности, выживания системы. Рассматривая такой подход как проявление чисто идеологической, консерватив-

24 Происхождение и развитие сравнительной политологии

ной ориентации, критики заявляли о неспособности структурного функционализма дать описание и анализ конфликта. Поскольку же конфликт составляет сердцевину политики, структурно-функциона-листские модели объявлялись совершенно неадекватными предме­ту исследования. Ясно, что такого рода критика исходила в основ­ном от молодых, радикально настроенных политологов, многие из которых испытали на себе влияние наблюдавшегося в конце 60-х гг. «марксистского ренессанса». Однако не оставались в стороне от это­го поветрия и представители старшего поколения, по мнению кото­рых претензии структурного функционализма на большую науч­ность по сравнению с институциональным подходом оказались несостоятельными, а главным результатом импорта терминологии из теоретического естествознания стало превращение языка поли­тологии в малопонятный даже для «посвященных» жаргон.

Еще более суровой критике подвергались теории модернизации. В качестве главных недостатков этих теорий отмечали их евроцент-ризм(т. е. неявный подход к европейско-американской цивилиза­ции как к реализовавшей единственно правильный, самый прогрес­сивный вариант развития) и связанный с ним телеологизм— представление об общественном прогрессе как о движении к зара­нее заданной цели, каковой в данном случае и оказывалась амери­канизированная «современность». С критикой теорий модерниза­ции связано и возникновение альтернативной теории «зависимости»(йерепйепсу гЬеогу). С точки зрения этой теории, один из ведущих представителей которой — Фердинандо Энрике Кардозо (в даль­нейшем был избран президентом Бразилии — достаточно редкий случай, когда видный политолог становится и удачливым полити­ком), взаимодействие развитого «Севера» и развивающегося «Юга» вовсе не способствует крупномасштабной модернизации последнего. Проникая в «третий мир», транснациональные корпорации созда­ют там лишь отдельные модернизированные секторы экономики и социальные слои. В остальном общество остается традиционным. И хуже того, «модернизированный» сектор оказывается тем сред­ством, с помощью которого «Север» консервирует наиболее арха­ичные экономические уклады и сдерживает развитие страны в це­лом, облегчая тем самым условия ее эксплуатации. В политическом плане, охарактеризованная таким образом «зависимость» имеет сво­им следствием не демократизацию, а установление крайне реакци-




Развитие и современное состояние... 25

онных политических режимов. Данный вывод вполне согласовы­вался с латиноамериканской политической практикой 60—70-х гг. В дальнейшем, впрочем, выяснилось, что многие выводы теории «за­висимости» были преувеличенными.

По прошествии более чем тридцати лет можно констатировать, что далеко не все в этой критике оказалось справедливым и выдер­жало испытание временем. Действительно, структурный функцио­нализм делает особый акцент на устойчивости политических сис­тем. Однако внимание к социальным изменениям ему вовсе не чуждо. Более того, как отмечает Гарри Экстейн, именно в рамках струк­турного функционализма становится возможным изучение «стреми­тельных, катастрофических переходов» от одного устойчивого со­циального состояния к другому. Невозможно отрицать, что теории модернизации понимали процесс развития стран «третьего мира» несколько однолинейно. Но упрека в этом не избежала и теория «за­висимости», которая столь же однозначно предписывала Латинс­кой Америке участь отсталой вотчины диктаторов-«горилл». Если же принять за критерий истины практику, то надо заметить, что в большинстве латиноамериканских стран в 80-х гг. имел место пере­ход от авторитаризма к демократии — в полном соответствии с про­гнозами теорий модернизации.

Однако в конце 60-х гг. критика господствовавших ранее теоре­тических оснований ввергла сравнительную политологию в состоя­ние глубокого кризиса, который продлился около полутора десят­ков лет. В течение всего этого периода чуть ли не ежегодно публиковались работы, авторы которых претендовали на создание новой «большой теории», способной устранить все трудности. Рас­сматривать эти теории в деталях нет ни необходимости, ни возмож­ности. Наиболее серьезными, по мнению Говарда Виарды, среди них были: подход «государство — общество» (зШе — зоае^у арргосЬ), «корпоративистский подход», «новая политическая экономия», по­литико-культурный подход. Следует подчеркнуть, что каждая из этих теоретических моделей, организуя вокруг себя тот или иной объем эмпирических исследований, принесла определенные научные результаты, а некоторые из них процветают и по сей день. В этом отношении период кризиса вовсе не был бесплодным. Не прошли бесследно и теоретические дебаты конца 60—70-х гг. В частности, критика структурного функционализма заставила многих компара-

26 Происхождение и развитие сравнительной политологии

тивистов сосредоточиться на разработке теоретических оснований, методологии и на технических аспектах применения самого сравни­тельного метода, чему на этапе «движения за сравнительную поли­тологию» — как это ни парадоксально — уделялось весьма мало внимания. Кризис теорий модернизации привел к тому, что дисцип­лина «переоткрыла» для себя Западную Европу. И наконец, именно в 70-х гг. на первый план выдвинулись две взаимосвязанные теории, являющиеся ныне бесспорными лидерами (хотя и не монополистами) в области методологии сравнительных политических исследований: теория рационального выбора и неоинституционализм.

Как и «большие теории» предыдущего поколения, теория рацио­нального выбора (модификации которой могут называться по-раз­ному: теория общественного выбора, модели рационального актора, экономический подход к политике) пришла в политологию извне — из экономической науки и социологии, где она зародилась в начале 50-х гг. В 1957 г. вышла в свет считающаяся ныне классической ра­бота Энтони Даунса «Экономическая теория демократии», положив­шая начало экспансии теории рационального выбора в область по­литических наук. Однако в течение довольно длительного времени она оставалась достоянием политической теории, американской национальной политики и теории международных отношений. Путь теории рационального выбора в компаративистику был тернистым. И это не удивительно: слишком уж глубоки были различия между нею и господствовавшими в сравнительной политологии представ­лениями. Структурный функционализм претендовал на наличие це­лостного, теоретически последовательного видения политической системы. Система довлела над собственными элементами, а посколь­ку за ними признавалась способность к автономным действиям — она эти действия и определяла. Поэтому главная задача исследова­теля — понять логику развития целого. Конечно, эта задача сложна. Но если она выполнена, то логика действий отдельных элементов системы становится самоочевидной.

Напротив, теория рационального выбора в принципе не содер­жит в себе никакого сложного и развернутого видения социаль­ной системы. В своих базовых посылках это очень простая теория. Все внимание она фокусирует на отдельном участнике социальной деятельности, который так и называется — ас1ог (деятель). В оте­чественной терминологической традиции этому термину больше

Развитие и современное состояние... 27

всего (хотя и не полностью) соответствует понятие «субъект»; сло­во-калька «актор», с ударением на первый слог, тоже прижилось в русскоязычной литературе, хотя оно и звучит довольно нелепо. Некоторые ученые предлагают еще говорить «актер», но театраль­ные ассоциации здесь не вполне уместны. Как бы то ни было, ак­тором, или субъектом, может быть как индивид, так и группа. Его действиям приписываются две основные характеристики: они эго­истичны и рациональны.Первое означает, что любым своим дей­ствием субъект стремится увеличить (максимизировать) собствен­ную выгоду, второе — что при этом он заботится об уменьшении (минимизации) усилий, затрачиваемых на достижение цели. Субъекты отнюдь не всезнающи: на самом деле в некоторых слу­чаях затраты усилий на получение информации о самом коротком пути к результату перекрывают ценность самого результата. Не располагая всей полнотой информации, они, конечно, способны ошибаться. Таким образом, вслед за крупнейшими современными представителями теории рационального выбора Уильямом Райке-ром и Питером Ордешуком мы можем сформулировать ее основ­ной постулат следующим образом: субъект использует наиболее полную информацию, доступную в данный момент ценой прием­лемых затрат, чтобы достичь собственных целей — каковы бы они ни были — ценой наименьших затрат (как видим, эту теорию вов­се не зря называют «экономическим подходом»).

Представленные в таком виде, «основоположения» теории раци­онального выбора выглядят вполне тривиальными. В европейской (континентальной) социологии существует целый класс теорий — от некоторых версий марксизма до фрейдизма, которые не признают человеческое поведение ни эгоистичным, ни рациональным. Однако не умудренный в теоретических хитросплетениях человек склонен смотреть на собственные действия в полном согласии с теорией раци­онального выбора. Так есть ли смысл приписывать какую-то теоре­тическую ценность констатациям очевидных, с точки зрения здраво­го смысла, фактов? Дело в том, что эти констатации — лишь первый шаг теории рационального выбора. Бесспорно, она была бы триви­альной, находись в ее фокусе активность отдельного субъекта. Но в действительности ее интересует взаимодействие, которое, собствен­но, и рассматривается как единственная заслуживающая анализа ре­альность. Взаимодействуя между собой, субъекты — даже если они

28 Происхождение и развитие сравнительной политологии

действуют абсолютно рационально и эгоистично — могут оказаться в проигрыше или в выигрыше в зависимости от избранной ими стра­тегии. Одним из достижений теории рационального выбора считает­ся то, что она сводит все многообразие человеческой деятельности к нескольким упрощенным моделям — играм— ив каждой из них оп­ределяет оптимальные для отдельных субъектов стратегии. Получае­мые при этом результаты, во-первых, нетривиальны, а во-вторых, широко используются для объяснения социальных (в том числе по­литических) явлений и их прогнозирования.

Здесь мы приближаемся к порогу, за которым теория рациональ­ного выбора перестает быть простой и оказывается весьма изощ­ренной, обросшей доступным только ее приверженцам жаргоном и отнюдь не общедоступным математическим и формально-логичес­ким инструментарием. Едва ли обзорный текст по сравнительной политологии — удачная стартовая точка для того, чтобы этот по­рог переступить. Но и оставить читателя в полном неведении отно­сительно того, как «работает» теория рационального выбора, было бы несправедливо. «Экономичное» решение этой проблемы состо­ит, видимо, в том, чтобы ограничиться одним примером, не самым сложным, хотя, может быть, и не самым показательным.

С точки зрения теории рационального выбора, игры делятся на две категории. Одна из них не представляет теоретического интереса. Это «игры с нулевой суммой» (7его-8ит-§атез), где победа одного из участников совершенно однозначно оборачивается поражением другого. Ни о какой стратегии здесь речи быть не может: макси­мального результата достигает тот, кто сильнее. Примерами могут служить футбольный матч и драка бандитов из-за награбленного. Гораздо интереснее «игры с ненулевой суммой» (поп-7его-зит-§атез). Таких игр теория рационального выбора выделяет несколько. Стоит повторить, что каждая из них — упрощенная мо­дель, сквозь призму которой можно рассматривать внешне очень непохожие общественные и политические коллизии. Из дидактичес­ких целей каждой игре соответствует какая-нибудь простенькая ис­тория, почти анекдот, и вытекающее из этой истории название. Есть, например, игры «цыпленок» и «семейная ссора». Здесь мы рассмот­рим лишь одну из них — знаменитую «дилемму узника»(рпзопег'з сШетта). Считается, что именно эта модель взаимодействия чаще всего встречается при анализе политической жизни.

Развитие и современное состояние...

29

Два человека, вступив в преступный сговор, совершили ограб­ление. Их арестовали, посадили в отдельные камеры и ежедневно допрашивают. Какое бы то ни было общение между ними невоз­можно, но оба знают, что сильных улик против них нет. Главная надежда следствия — добровольное признание. Если эта надежда не оправдается, то каждый из узников будет осужден всего на три года тюрьмы. Такая ситуация на языке теории рационального вы­бора называется точкой положительного эквилибриума. Если со­знается лишь один из них, то в награду за сотрудничество он полу­чит еще более мягкое наказание — лишь один год, но зато второй будет вынужден провести в заключении 25 лет. Наконец, если на добровольное признание пойдут оба, каждого ждет десятилетнее заключение. Это — точка отрицательного эквилибриума (схема 2).

Первый узник

Признание

Непризнание




8 И

X ев X со

X

Рч

10 лет тюрьмы отрицательный эквилибриум 10 лет тюрьмы

1 год тюрьмы

25 лет тюрьмы



§.

е

се

х

25 лет тюрьмы

год тюрьмы

3 года тюрьмы положительный эквилибриум 3 года тюрьмы

Схема 1. «Дилемма узника»

Теперь проследим за рассуждениями нашего эгоистичного, рацио­нального узника. Если его подельник сознается, то он получит 25 лет за упрямство или 10 за сговорчивость. Значит, лучше сознаться. Если же подельник будет молчать, то признание опять-таки обеспечивает лучший результат — один год тюрьмы вместо трех. Точно так же, конечно, рассуждает и второй узник. В итоге оба сознаются и полу­чают по своей «десятке». А ведь если бы каждый из них молчал, то

30 Происхождение и развитие сравнительной политологии

индивидуальные результаты были бы гораздо лучше. Могут возра­зить, что случаи, когда общение между участниками взаимодействия полностью блокировано, почти не встречаются в реальности. Что ж, представим, что в перерыве между допросами одному из узников уда­лось передать в камеру другого записку с предложением не сознаваться и обещанием, что уж сам-то он будет стоять до конца. Изменило бы это ситуацию? Нет, потому что и тогда каждый из узников имел бы сильный стимул обмануть другого и сознаться. Мы должны помнить, что основанное на слепом доверии партнеру поведение не является ни эгоистичным, ни даже рациональным.

«Дилемма узника» заслужила особую популярность среди полито­логов, занимающихся международными отношениями. И действитель­но, эта игра позволяет легко смоделировать любой из крупнейших кон­фликтов 70-80-х гг., когда на мировой арене почти безраздельно доминировали две сверхдержавы. Возьмем проблему контроля за воо­ружениями. И СССР и США предпочитали результат, при котором противник разоружался, но собственный ядерный арсенал был бы со­хранен «на всякий случай». Одностороннее разоружение было, есте­ственно, наихудшей из возможных перспектив. В результате обе сто­роны продолжали гонку вооружений. Умозрительно все понимали, что частичное разоружение сверхдержав пошло бы на пользу и СССР и США (положительная точка эквилибриума). Беда в том, что как и в случае с несчастными узниками, совместно предпочтительная страте­гия противоречила индивидуально предпочтительной.

В сравнительной политологии подобное моделирование приме­няется редко. Это и понятно: компаративистам, как правило, при­ходится иметь дело с более сложными взаимодействиями, вовлека­ющими многих субъектов и предполагающими широкий набор потенциальных стратегий у каждого из них. Интеграция теории ра­ционального выбора в сравнительную политологию стала возмож­ной благодаря тому, что эта теория содержит не только описание «дилеммы узника», но и предлагает путь к выходу из порождаемого ею тупика. Вернемся к нашим заключенным. Предположим, что каж­дый из них, взвешивая целесообразность признания, принимает во внимание одно печальное обстоятельство: если он выйдет из тюрьмы раньше своего подельника, то будет немедленно убит его друзьями, не без оснований подозревающими досрочно освобожденного в пре­дательстве. Это коренным образом меняет ситуацию в пользу точки

Развитие и современное состояние... 31

положительного эквилибриума. Действительно, лучше отсидеть три года и остаться в живых, чем погибнуть через год или отсидеть де­сять лет. Урок из этой в целом не очень благоприятной для характе­ристики человеческой природы истории таков: чтобы заставить субъектов избирать совместно предпочтительные стратегии, нужно внести небольшое изменение в правила игры, суть которого — не­избежное и вполне определенное наказание за выбор индивидуально предпочтительной стратегии.

Что же мы должны иметь в виду, говоря о правилах игры в по­литике? Ответ очевиден: эти правила — во всяком случае, в услови­ях демократии — определяются конституцией и неформальными нормами политического поведения и находят свое воплощение в институтах.Вот почему подход, применяющий достижения теории рационального выбора к проблематике сравнительной политоло­гии, именуется неоинституционализмом.Между ним и «старым» (формально-юридическим) институционализмом, господствовав­шим в политологии в 30-х гг., существует коренное различие. В про­шлом внимание ученых привлекали в основном правовые аспекты государственного устройства. Надо сказать, что общее оживление интереса к политическим институтам имело место сразу после окон­чания «постбихевиористской революции», когда значительно рас­ширились исследования реального функционирования конституций, парламентов, бюрократии и т. д., а правовые аспекты ушли на зад­ний план. Но, как и «старые институционалисты», ученые нового поколения не могли ответить на главный вопрос — какие институ­ты действительно важны и каково их воздействие на политическое поведение? Теория рационального выбора сыграла решающую роль в формировании неоинституционализма именно потому, что он рас­сматривает парламенты, правительства, партийные системы как те «связывающие ограничения», в пределах которых протекает актив­ное взаимодействие политических субъектов. Главными задачами при этом оказываются определение точек положительного и отри­цательного эквилибриума в рамках каждого из институтов, соот­ветствующее объяснение и прогнозирование поведения субъектов, а также выявление условий, при которых они избирали бы совмест­но предпочтительные стратегии. При решении своих задач неоин-ституционалисты широко используют пространственное и матема­тическое моделирование политического процесса.

32 Происхождение и развитие сравнительной политологии

Не менее существенны и отличия неоинституционализма от бихевиоризма. Все приверженцы нового направления — от полити­ческих теоретиков до эмпириков, осваивающих огромные массивы статистических данных, — сходятся по поводу двух базовых предпосылок. Во-первых, в отличие от бихевиоризма неоинс-титуционализму чуждо представление о том, что добросовестный и вооруженный научными методами наблюдатель имеет все необхо­димое и достаточное, чтобы судить об истинных мотивах челове­ческого поведения. С точки зрения неоинституционалиста, люди ведут себя так или иначе не потому, что им так хочется, а потому, что довлеющая над ними система институциональных ограничений диктует тот или иной образ действий. Один и тот же индивид может действовать совершенно по-разному, будучи поставлен в разные институциональные условия. Поэтому политические интересы, ко­торые в рамках бихевиоризма принимались за наблюдаемую дан­ность, в рамках неоинституционализма подлежат реконструкции. Для наглядности огрубляя ситуацию, можно сказать, что для бихе-виориста суждение «я не люблю киви» (и соответствующее ему по­ведение) выражает вкусовые пристрастия индивида, а для неоинсти­туционалиста это чаще всего означает, что киви данному индивиду не по карману, или экзотический плод отсутствует в продаже, или что-то еще. Задача неоинституционального анализа — выяснить, что именно. Во-вторых, бихевиористы были склонны рассматривать ин­тересы групп как суммы интересов входящих в эти группы индиви­дов. Группа рабочих ведет себя так, а не иначе, ибо все ее члены — рабочие. Для неоинституционалистов, напротив, коллективные ин­тересы формируются в процессе трансформации (порой до неузна­ваемости) индивидуальных, а логику этого процесса задают опять-таки институты.

Новый теоретический инструментарий открывает широкие пер­спективы для сравнительных исследований. Возьмем традиционную для компаративистики проблему взаимоотношений между испол­нительной и представительной властями. Уже в рамках формально-юридического институционализма были описаны несколько вари­антов таких взаимоотношений. Неоинституционализм, сводя эти варианты к поддающимся теоретическому моделированию процес­сам, позволяет перейти от их описания к объяснению. Например, показано, что хроническая нестабильность систем с двойной ответ-

Развитие и современное состояние... 33

ственностью правительства (перед президентом и парламентом) объясняется отсутствием в таких системах эффективных санкций против выбора индивидуально предпочтительного поведения. Зна­чение такого рода исследований особенно возросло в 80-х гг., когда целый ряд стран оказался перед проблемой выбора оптимального демократического устройства. Не случайно исследовательское на­правление, занимающееся сравнительным анализом процессов де­мократизации (так называемая транзитология — наука о переходах к демократии, о которой речь пойдет в гл. 3), широко использует средства теории рационального выбора.

В настоящее время теория рационального выбора и неоин-ституционализм во многом определяют облик политической науки. А претензия на лидерство всегда оборачивается ожесточенной кри­тикой со стороны конкурентов. Многие ученые подвергают сомне­нию и мировоззренческие основания «рационалистики», и ее позна­вательную ценность. Затрону лишь один — и далеко не самый сильный — аспект этой критики, имеющий непосредственное отно­шение к сравнительным политическим исследованиям. Предполо­жим, перед нами стоит задача объяснить поведение политических партий определенной идеологической ориентации в ходе избиратель­ных кампаний. В нашем распоряжении есть данные по нескольким десяткам стран. С точки зрения теории рационального выбора, пер­вый шаг в таком исследовании — определение цели, которую пре­следуют все эти партии. Только после этого можно будет сопостав­лять стратегии, говорить о точках эквилибриума, развертывать математический аппарат и т. д. Проблема, однако, состоит в том, что приписывая всем без исключения одну и ту же цель — скажем, увеличение количества поданных за партию голосов, — мы уже до­пускаем сильное искажение познавательной перспективы. Как по­казали крупнейшие специалисты по партийной политике Роберт Хармель и Кеннет Джанда, существуют также партии, стремящиеся войти в правительство (а они могут сознательно уступать часть своих избирателей потенциальному партнеру по коалиции), привлечь вни­мание публики к той или иной проблеме, укрепить свою организа­цию или расширить внутрипартийную демократию. Больше того, отдельные партии могут комбинировать эти цели и менять их в ходе одной кампании. Невнимание к этому, утверждают критики, резко снижает ценность результатов исследования.

34 Происхождение и развитие сравнительной политологии

Исследовательская практика покажет, насколько состоятельны претензии теории рационального выбора и неоинституционализма на методологическое лидерство в политической науке. Следует при­знать, что старт был достаточно впечатляющим, а некоторые из полученных результатов уже не вычеркнуть из истории дисципли­ны. Очевидно, во многом успех «рационалистики» объясняется тем, что ей удалось воплотить в жизнь давнюю мечту политологов о боль­шей «научности», которая часто ассоциируется с применением ко­личественного анализа и формального моделирования.

Несмотря на относительную молодость, сравнительная политоло­гия прошла достаточно сложный путь развития. Его логика видится в постепенном переходе от изучения формальных институтов правления к анализу реального политического процесса. Но мы видели, что по­литическая наука все-таки не может обойтись без анализа институтов власти. Вот почему институциональный подход, критикой которого началась история сравнительной политологии, ныне — пусть в каче­ственно измененном виде и с приставкой «нео» в названии — вновь доминирует. С этой точки зрения, сравнительная политология прошла цикл развития. Можно надеяться, что этот цикл не станет последним. К тому же лидерство неоинституционализма вовсе не безраздельно. Сегодня мало кто рискнет утверждать, что какой-то подход является единственно верным и применимым к такому сложному объекту, как политика. Поэтому другим важным итогом сорокалетней истории дис­циплины можно считать утверждение в ней методологического плю­рализма, многообразия теоретических моделей. Многие из них оста­лись зарамками настоящей главы только из-за необходимости жесткого отбора материала. Свою задачу я видел в том, чтобы выделить то глав­ное в истории сравнительной политологии, что особенно отчетливо сказывается на ее современном облике.

Глава II

Наши рекомендации