Часть четвертая трудно быть богом

Глава первая ТРИ ТАНКИСТА

Сидней Дарк, один из первых исследователей творчества Уэллса, сказал: «Если он отказался от своего кредо, он будет разоблачать его тщетность с тем же энтузиазмом, с каким только что защищал его». Воинственный Эйч Джи стал пацифистом: «Через несколько месяцев я понял неприглядную правду: „война за цивилизацию“, „война против войны“ была утешительной выдумкой. А правда заключалась в том, что Франция, Великобритания и союзные державы, следуя своим интересам, договорам и тайным намерениям, воспользовались проверенным историей средством и под водительством военных властей вступили в войну с противником. <…> Мы воевали „за короля и родину“, они — „за кайзера и фатерлянд“; что же до Всемирного Государства, это было всем безразлично».

Уэллс начал осознавать эту истину еще в конце 1914 года: тогда дописывался «Бун» и делались первые наброски к новому роману: «Мистер Бритлинг пьет чашу до дна» (Mr Britling Sees It Through)[60]. «Мистер Бритлинг», по словам автора, «автобиографичен только в самом общем смысле слова»; герой «представляет не столько меня, сколько мой человеческий тип и социальный слой». Тем не менее автобиографично в «Бритлинге» почти всё. Сам он — преуспевающий литератор, который «говорил обо всем, имел мнение по поводу всего; он не мог удержаться от того, чтобы не высказать свое мнение обо всем на свете, как собака не может удержаться, чтобы не обнюхать ваши пятки». Его жена похожа на Кэтрин, среди персонажей мы обнаруживаем леди Уорвик и всех соседей Уэллсов, в сюжет включено множество эпизодов, которые случались в семье автора. Есть лишь одно существенное различие между автором и героем: сын Бритлинга старше, чем сыновья Уэллса, и он ушел на фронт, и был убит, и его потрясенный отец осознал, что война — это «убийство и больше ничего», как и говорил Бун, и даже еще хуже: это — «убийство мальчишек».

«Временами меня пугает то, как мало я знаю об этом мальчике. Я не знаю, верит ли он в Бога. Я не знаю, что ему известно о сексе и подобных сторонах жизни. Я не знаю, в чем он видит красоту. Обо всем этом я могу только догадываться — иногда он чем-то выдает себя… Пока у вас нет детей, вы не можете знать, что такое любовь. Можно не любить женщин, правда, можно. Даешь и получаешь — это сделка. Можно испытывать потрясающие волнения и настойчивые желания. Все это годится до поры до времени. Но любовь к ребенку — душераздирающая нежность…» Кажется, этот человек пытался нас уверить, что никакой любви к своим детям не испытывает и «просто уважает» их? С этих размышлений о сыне начинается переворот в душе Бритлинга: до него начинает доходить, что своими патриотическими проповедями он, быть может, виновен в смерти чьих-то детей, и «внезапно вся боль мира и раскаяние за все несчастья мира обрушились на него».

Потом пришла похоронка. «Я не знаю, как обычно бывает между отцами и сыновьями, но я — я восхищался им… Я находил в нем столько прелестного… Я не уверен, что другие люди замечали это. Он был тих. Он казался неловким. Но он обладал исключительной утонченностью чувств. Он на все откликался необыкновенно чувствительно и быстро… Это не моя отцовская пристрастность… Это так и было… Знаете, когда ему было всего несколько дней от роду, он вдруг начал издавать такие чудные звуки… Он всегда был певун, как эолова арфа… И его волосы — у него было много волос на голове, когда он родился — они были точь-в-точь как перышки на грудке у птицы, в самом низу. Я помню — помню как сейчас — как я любил гладить их. Это был шелк, шелковые пряди… Когда ему еще двух не исполнилось, он уже умел говорить — целые фразы… У него было очень чуткое ухо… ему нравились длинные слова… И теперь, — сказал он (Бритлинг. — М. Ч.) плача, — все это чудесное утонченное существо, этот ум, эта чистая жизнь, быстрая как ручей, упругая как стальная пружина, — все это уничтожено…»

Уэллс представил себе, что было бы, если бы Джип или Фрэнк… представил так же живо, как в молодости представлял нашествие марсиан (в этом сравнении нет кощунства — ведь речь идет о писателе) — и «Бритлинг» получился очень хорошо. Он сделан не по-журналистски, а «по-нормальному», как хотел Генри Джеймс: с тонко прописанными персонажами, с живым, а не газетным диалогом, с тысячью мелочей, печальных и милых. В первой части романа много рассказывается о молодом гувернере-немце — в комическом ключе: как его возмущала британская привычка гулять в любую погоду и ужинать не вовремя, как он полюбил белку, купленную для маленьких Бритлингов, но оказавшуюся неуправляемой (самец белки действительно проживал в доме Уэллсов, своим необузданным нравом наводя ужас на прислугу и котов); эти подробности выглядят какой-то «диккенсовщиной», не идущей к делу, но в «Мистере Бритлинге» каждое лыко в строку. Молодой немец уходит на фронт, хотя не чувствует ни малейшей воинственности, уходит потому, что «так надо», — и его убивают тоже. «В его мыслях не было места факту, что Генрих был врагом, что в „войне на истощение“ смерть Генриха была расплатой и возмездием за смерть Хью. Он видел главное — что оба они были прекрасными, доброжелательными существами, и что одна и та же вещь убила их обоих… Никакими умственными усилиями он не мог заставить себя думать о них как о противниках… Еще один сын мертв — и весь мир терял своих сыновей…»

Семью Уэллсов смерть на самом деле не тронула. Но она взяла свою дань с других. Погиб молодой Бен Килинг, друг и соратник Эмбер Ривз: когда было опубликовано собрание его писем, Уэллс в предисловии к нему почти дословно повторил сказанное о Хью и Генрихе. Сын Киплинга был убит и тело его не найдено — Киплинг, сделавший все, чтобы его ребенок, которого не брали на войну из-за слабого зрения, все-таки попал туда, до конца своих дней так и не смог оправиться от этого удара. Сесил Честертон был трижды ранен в боях — в конце войны он умрет во французском госпитале; с войны не вернутся сын и младший брат Конан Дойла. Страдающий человек ищет оправдания своим страданиям, за которым он иногда обращается к Богу. Так поступил и Бритлинг. «Одиночество поразило его как удар. У него была семья, которая от него зависела, у него были заботы. Но у него никогда не было никого, перед кем он бы мог плакать…» Но вот он — и автор — наконец понял, что Бог есть: «Здесь был Бог, он был рядом, и сам он знал, что Бог — здесь, словно все это время двигался на ощупь, впотьмах, думая, что он — один среди скал, волчьих ям и жестокости, и вдруг рука, крепкая и сильная, прикоснулась к его руке».

Осиротевший Бритлинг разговаривает с Летти, молодой женщиной, у которой на фронте погиб возлюбленный: горе озлобило ее против Бога. «В этом мире нет ничего, кроме жестокости. Ничего, кроме болезней, смерти, несчастных случаев. Что до Бога — или никакого Бога нет, или он — идиот, идиот со слюнотечением изо рта. Он похож на идиота, обрывающего мухам крылышки… Как вы можете верить в Бога после того, что случилось с Хью?» Летти говорит, что Бог ответствен за войну и все зло, раз позволяет таким вещам происходить; Бритлинг отвечает ей: «Это богословы ответственны за все. Они исказили Бога. У них были дурацкие идеи о том, что Бог всемогущ. Но здравый человеческий смысл говорит нам другое. Реальный Бог христиан — Христос, бедный гонимый и раненый Бог, распятый на кресте. Однажды он одержит победу. Несправедливо говорить, что он является причиной того, что сейчас происходит. <…> Бог не абсолютен; Бог не бесконечен. Он — ограниченный, смертный Бог, что борется в меру своих сил против того же, что и мы. Если бы я верил в существование всемогущего Бога, который глядит свысока на все ужасы этой войны — он может предотвратить их, но позволяет им случаться, чтобы поразвлечься, — я плюнул бы в его пустое лицо».

Верил ли Уэллс в Бога до «Мистера Бритлинга»? Да как сказать… Еще в 1902 году он писал в «Предвидениях»: «Можно либо признать, что вселенная едина и сохраняет известный порядок в силу какого-то особого, присущего ей качества, либо счесть ее случайным хаосом, не связанным никаким внутренним единством. Вся наука и большинство современных религиозных систем исходят из первой предпосылки, а признавать эту предпосылку для всякого, кто не настолько труслив, чтобы прятаться за софизмы, — и значит верить в Бога». В «Первом и последнем» он видоизменил эту мысль: «Я не называю порядок, управляющий Вселенной, Богом, но и не отрицаю, что он может носить имя Бога. Я иногда говорю о Божьей воле или Божьем замысле и верю, что этот Божий замысел, как его называют многие люди, работает во мне и через меня и определяет все самое лучшее, честное и правильное в моей душе и мыслях».

Уэллс был настроен не против Бога, но против религии и ее материального воплощения — церкви, в которой видел средство разобщения человечества. Особенно много он критиковал догмат о Троице, но, что любопытно, Бог Бритлинга тоже существует в трех ипостасях. Во-первых, это старший друг, добрый, чуткий, не плаксивый, но мужественный, надежный, подающий пример. Во-вторых, это «Невидимый Король» — сила, что борется со злом и рано или поздно одержит победу. В-третьих, это причина всего доброго и прекрасного, что есть в нашей жизни. «Если бы не было ничего в целом мире, кроме нашей доброты друг к другу или любви, что заставляет вас плакать в этот тихий октябрьский день, и той любви, которой я люблю Хью, — если бы повсюду, кроме этого, были только грязь, жестокость, горечь, насмешка — все равно это был бы Бог любви и справедливости». И, чтобы Летти уверовала, Бог Уэллса, как полагается Богу, совершает чудо: ее любимый возвращается домой…

«Религия — первая вещь и последняя вещь, и когда человек обрел Бога и обретается Богом, он становится на путь, не имеющий ни начала, ни конца. У него могут быть дружбы, привязанности, честь. Но все эти вещи, как и сама жизнь, существуют только с Богом. Бог, что сражается через нас со слепыми силами зла, тьмою и небытием, Бог, что есть венец всего и смысл всего — единственный Король… <…> И перед пришествием истинного Короля, неизбежного Короля, Короля, который всюду, где люди объединяются, эти окровавленные обломки старого мира, эти маленькие короли и мишурные императоры, коварные политики и ловкие адвокаты, эти люди, которые грабят, обманывают, принуждают, эти вояки и угнетатели будут съеживаться и исчезать, как бумага в огне». Придумав себе такого Бога, Бритлинг находит силы написать отцу молодого немца: «Наша боль и муки не могли быть бессмысленны — быть может, они необходимы. Я понес тяжкую утрату и я несчастен — но я надеюсь. Никогда еще завеса войны не была так черна; но никогда и не была так изношена. Через тысячи дыр в ней сияет свет».

* * *

В 1915 году об Уэллсе впервые написали книгу. Это сделал Ван Вик Брукс, американский литературный критик. Книга называется «Мир Эйч Джи Уэллса»[61]: это не биография, а большое эссе. Брукс замечает, что для Уэллса с его безграничной фантазией «Вселенная подобна волшебной лавке игрушек, где с вами может случиться все что угодно», и что Уэллс «смотрит на наш мир сверху, как если бы с воздушного шара наша планета представлялась ему маленьким шариком». Брукс считает, что Уэллс «не художник, а интеллектуал, интерпретирующий жизнь в свете идей, а не реальности и практики», и что «в его идейных романах характеры прямолинейны, упрощены, рационалистичны». А вот самое любопытное: рационализм Уэллса Брукс определил как «японскость»… Из того, что люди будущего были названы самураями, Брукс развил теорию о том, что Уэллс видел свой идеал в японском характере и японском искусстве: отсюда его любовь к четкости, строгости, бесстрастности. На наш взгляд, тут все поставлено с ног на голову. Идейные романы Уэллса отличаются чем угодно, но только не четкостью и строгостью: напротив, они многословны, неряшливы и рыхлы. И трудно найти что-либо более чуждое Уэллсу, чем самурайская культура с поклонением императору. Но то, что мы называем «западным» рационализмом Уэллса, западный человек Брукс воспринял как восточное, то есть чужое. Марсиане, надо думать, назвали бы рационализм Уэллса венерианским.

Работа над «Бритлингом» продолжалась весь 1915 год и первые месяцы 1916-го, а войне не видно было конца. Осенью войска Антанты понесли ужасные потери во Франции; немцы оккупировали Сербию; Штаты тянули со вступлением в войну. В начале 1916-го союзникам наконец удалось разработать общий стратегический план, знаменитая Верденская операция продолжалась до сентября, погибло полтора миллиона человек с обеих сторон. В марте 1916-го Россия провела Нарочскую операцию, которая заставила германские войска временно ослабить атаки на Верден; в мае Брусиловский прорыв очень помог Антанте — все это стало изменять прохладное отношение англичан к союзнику. Потепление нужно было закрепить, вызвать к русским симпатию. В феврале Хьюберт Райт[62], переводчик, знаток России, организовал визит группы наших писателей в Англию.

В составе делегации были Чуковский, Алексей Толстой, Набоков-старший, Василий Немирович-Данченко (журналист и беллетрист, брат знаменитого режиссера), журналисты Александр Башмаков и Ефим Егоров. Сопровождал делегацию российский корреспондент «Таймс» Уилтон; в Лондоне к ней присоединился русский фабианец Алексей Аладьин, живший в эмиграции. Членов делегации принимали Георг V, Эдвард Грей, министр обороны лорд Китченер, командующий флотом Джон Джеллико; Ассоциация британских журналистов устроила в честь русских грандиозный банкет. Для троих — Набокова, Толстого (Уэллс назвал его «автором изящных рассказов») и Чуковского («тонкого критика») — Райт организовал поездку в «Истон-Глиб». Все трое упоминали об этой встрече в книгах: Толстой — «В Англии, на Кавказе, по Волыни и Галиции» (1916), Набоков — «Из воюющей Англии» (1916), Чуковский — «Англия накануне победы» (1917). Уэллс — за рулем — встречал гостей на станции, дома пили чай, говорили о книгах, потом гуляли пешком, посетили деревенский трактир. Были и другие гости — зашедший по-соседски Блюменфельд с дочерьми, Лалла Вандервельде — дочь композитора Эдварда Элгара и жена лидера бельгийских социалистов Эмиля Вандервельде. Устроили игру в мяч — как обычно, с правилами, выдумываемыми на ходу, — потом ужинали и музицировали. Толстой остался недоволен скудостью угощения, Набокову и Чуковскому (они оба были худые) еды хватило. Со всеми троими Эйч Джи еще будет встречаться при разных обстоятельствах. И там тоже будет много разговоров о еде…

Воспользовавшись помощью России, союзники летом начали наступление, венцом которого стала битва на реке Сомме — в этом сражении были впервые использованы танки. С танками в жизни Уэллса связана любопытная история. В 1903 году в «Стрэнде» был опубликован рассказ «Земноходные броненосцы», в котором Эйч Джи описал, как бронированная машина, поставленная на гусеничный ход, становится оружием. В сентябре 1916-го, когда началась битва на Сомме, английские газеты стали цитировать «Броненосцев» как гениальный образец провидчества. Черчилль хорошо помнил этот рассказ. Он прислал Уэллсу письмо с поздравлениями (такое же письмо Эйч Джи получил от Мастермена); когда танки стали выходить с завода в Бирмингеме, Уэллс был приглашен их осмотреть. «Они были моими внуками, — писал он, — и я чувствовал себя немного королем Лиром. Все же хочу сразу оговориться, что я, конечно, не был их главным создателем».

В 1932 году отставной генерал Эрнст Суинтон опубликовал книгу, в которой описывал, как он изобрел танк. Он упомянул, что читал «Земноходных броненосцев», назвал рассказ «изумительным предвидением» и признался, что тогда Уэллсова машина казалась ему чистейшей фантазией. Уэллсу эта книга попалась только в 1939-м, и он, позабыв, что «конечно, не был их главным создателем», написал очень сердитую статью, где говорилось, что танк изобрел он. Затем, 15 февраля 1940 года, Суинтон выступал в программе «Слушатель» на радио Би-би-си и снова рассказывал, как изобрел танк. Уэллс пришел в негодование и отправил в адрес «Слушателя» письмо, в котором утверждал, что: 1) танк изобрел он, а не Суинтон; 2) Суинтон даже не понял описанную им идею. Редакция Би-би-си письмо Уэллса озвучила. Тогда Суинтон написал «Слушателю» негодующее письмо, требуя от Уэллса извинений. Тот извинений не принес. Тогда Суинтон предъявил в суд иск о клевете — Уэллс и Би-би-си выступали соответчиками. Он требовал, чтобы Уэллс выплатил ему 400 фунтов, а Би-би-си — 100[63]. В защиту Уэллса выступил Черчилль — но клевета, возведенная на Суинтона, была слишком явной.

В мае 1941-го Уэллс и Би-би-си признали свою вину. Уэллс платить 400 фунтов не желал, и редакция Би-би-си сообщила Суинтону, что они оплатят ему возмещение совместно. (Так и не известно, заплатил ли Эйч Джи хоть что-нибудь.) Было опубликовано официальное письмо от Би-би-си с извинениями. В своем последнем письме адвокату Суинтон писал, что не удовлетворен, ибо основную тяжесть понесла редакция, которая была ни в чем не виновата, а «клеветник Уэллс» остался безнаказанным. Но продолжать тяжбу Суинтон не стал. Уэллс, разумеется, остался при своем мнении. «Открытия и выводы, которые доставили бы славу человеку менее умному, чем он, казались пустяками, когда их делал он…» Интересно, что даже старавшийся быть объективным Смит полагает, что Уэллсу действительно принадлежит громадная роль в изобретении танка. Так ли это? Попробуем разобраться.

Три главные составляющие идеи танка — это броня, двигатель внутреннего сгорания и гусеничные треки. Первая (еще железная) начала применяться в Англии в 1850-е годы для обшивки кораблей. В 1892 году Крупп получил броню из легированной стали. А во время Англо-бурской войны англичанин Темплер предложил бронировать повозки, предназначавшиеся для транспортировки английских частей. Двигатель внутреннего сгорания изобрел еще в 1860 году француз Ленуар, а усовершенствовал в 1876-м немец Отто. Гусеницы изобретались несколько раз: их запатентовал англичанин Эджворт еще в 1770-м. Конструкцию гусениц, наиболее близкую к современной, разработали в конце XIX века в британской компании «Хорнсби», которая продала патент американцу Бенджамину Холту, чья фирма в 1904-м начала производство гусеничных тракторов. Другие американские фирмы тоже производили гусеничные тракторы разных модификаций. Так что к началу Первой мировой все три компонента были реальностью — осталось их только соединить. Сделал ли это Уэллс?

Вот как описана в его рассказе боевая машина: «Это покрытая броней (из какого материала, не уточняется. — М.Ч.) машина высотой в десять футов, длиной в восемьдесят, формой похожая на крейсер». По бокам у нее множество иллюминаторов, через которые стрелки стреляют из полуавтоматических винтовок. Внутри есть капитанская рубка; капитан глядит в телескоп и командует стрелкам, когда и куда стрелять. Машина ползает по земле, поднимаясь на пригорки высотой в один фут, может становиться «на дыбы» и боком взбираться на самый крутой склон. Герою рассказа сперва показалось, что передвигается машина с помощью «толстых и приземистых опор, напоминающих ноги слона или ножки гусеницы», но потом он узнал, что машина ездит «на восьми парах громадных колес», причем «каждое колесо укреплено на оси и вращается на шарнире относительно главной оси». Эту систему колес, как признавал сам Уэллс, он позаимствовал у американского производителя тракторов Диплока. Его собственное новаторство заключалось в том, что он сделал из диплоковского трактора нечто похожее на огромный корабль, который описал лишь в самом общем виде.

У танка нет одного, всеми признанного, изобретателя. Русские считают, что танк изобрели наши конструкторы Менделеев и Пороховщиков, австралийцы пишут, что это сделал их соотечественник Моле, немцы в лице изобретателя Гебеля также претендуют на первенство. Ограничимся Великобританией: в декабре 1914 года Диплок, чей трактор вдохновил Уэллса, предложил Черчиллю, в ту пору первому лорду Адмиралтейства, чертеж гусеничной конной повозки. Черчилль к тому времени уже писал премьер-министру Асквиту о необходимости постройки машин, способных преодолевать окопы, но недодумался до такой повозки. Диплок по его просьбе разработал проект сухопутного корабля. Этот агрегат без башни по сути представлял собой БТР на 50 человек. Фирма Диплока производила только коротенькие гусеницы — на двух парах таких гусениц, крепившихся к общей раме с двигателями, должен был передвигаться его корабль. Штуковина весьма напоминает ту, которую описал Уэллс в 1903-м, так что если он и мог кому-то предъявлять претензии, то не Суинтону, а прежде всего своему же вдохновителю Диплоку.

Диплоковский военный корабль был отклонен. Но параллельно с ним развивался другой проект. В октябре 1914-го Суинтон, тогда еще полковник, пришел к мысли о необходимости бронированной машины, которая была бы в состоянии прокладывать дорогу через проволочные заграждения, переходить через окопы и раздавливать пулеметные гнезда. Он послал в военное министерство проект «гусеничных истреби-телей-пулеметов», которые должны были быть тяжело забронированы и вооружены пушками[64]. Что касается гусениц, то Суинтон предложил взять за основу не маленькие диплоковские, а длинные гусеницы Холта. Черчилль взялся курировать проект, в котором Суинтон стал координатором. Был создан Комитет сухопутных кораблей под председательством д’Эйнкерта, начальника отдела кораблестроения Адмиралтейства, в состав которого вошел Триттон, исполнительный директор фирмы «Уильям Фостер и сыновья» — эта фирма и построила первые танки. Благодаря колоссальным усилиям Черчилля — он без брони, просто лбом пробивал бюрократическую стену, — уже в 1915-м опытный образец танка был сделан англичанами. Танки были очень неповоротливы и неуклюжи; тем не менее главнокомандующий Хейг оценил их как перспективный вид вооружения, и в феврале 1916-го началось их серийное производство.

Уэллсу танки не понравились. Они показались ему чем-то вроде «гигантских слизней, ползающих и принюхивающихся, тычущихся мордами», — гадкие утята по сравнению с тем огромным лебедем-кораблем, который представлялся ему (и Диплоку). Потому он и писал четверть века спустя, что Суинтон «не понял его идею». Но ведь в таком случае получается, что Уэллс придумал иную машину, а вовсе не танк… Однако это не самое важное. Написать «вот хорошо бы была какая-нибудь эдакая машина» и тут же забыть о ней — это одно дело, а пройти тяжелый путь борьбы с бюрократами, обивать пороги, полтора года бегать по инстанциям — совсем другое. Лучше всего об этом сказал Черчилль: «Итак, все три необходимых компонента для создания танка оказались в нашем распоряжении. Но оставались трудности иного рода: а) кто-то должен решиться и взять на себя ответственность за начало и поддержку работ по воплощению танка в металле; б) надо верить, что основные принципы верны и пройти весь путь до материализации идеи по терниям сложнейших технических задач». Ни на то, ни на другое Эйч Джи был неспособен.

* * *

Когда Уэллс вышел из Фабианского общества, ему казалось, что с политикой покончено; оказалось, что это не так. У власти с 1908 года находилось коалиционное правительство Асквита; оно было половинчатым и непоследовательным. Война требовала к власти других людей — энергичных, с радикальными идеями. Оппозицию возглавлял Ллойд Джордж, в мае 1915-го назначенный главой министерства вооружений; на этом посту ему удалось сразу провести закон о всеобщей воинской повинности. В июне 1916-го погиб военный министр Китченер, и Ллойд Джордж занял его место. Но он хотел большего. Одним из его приближенных был Нортклифф, друг Уэллса; Ллойд Джордж и Нортклифф много говорили о необходимости перемен в обществе, Уэллс поверил, будто Нортклифф — такой же социалист, как и он сам. Весной 1916-го Нортклифф обратился к Уэллсу с просьбой написать серию статей о том, как он видит социальное устройство Англии после войны. Статьи должны были печататься под псевдонимом, чтобы никто из знавших о близости Уэллса к Нортклиффу не заподозрил автора в партийной пристрастности.

Уэллс согласился с радостью — «мы должны выработать и реализовать всеобъемлющие, эффективные, экономичные и расово приемлемые схемы образования, торговли, выборов, управления», то есть «всего», — и написал шесть статей, которые были опубликованы с 17 июля по 4 августа за подписью «D.P.» и затем вышли в виде сборника «Элементы реконструкции» (The Elements of Reconstruction). После войны, говорилось в них, должна образоваться новая Британская империя, включающая в себя все доминионы, с единой конституцией и единым парламентом. Имперское правительство будет контролировать вопросы вооружений, транспорта, торговли и образования, которое должно наконец-то быть очищено от старого хлама и поставлено на современную научную основу. Для Уэллса такая империя была, разумеется, только первым шагом на пути к Всемирному Государству; он очень огорчится, когда поймет, что Нортклиффу и Ллойд Джорджу эта идея была абсолютно чужда.

В конце лета Нортклифф рекомендовал Уэллсу побывать на фронте, чтобы написать патриотическую книгу. Мастермен предлагал ему сделать это год назад — тогда он отказался: «Я не переношу поездок. Я очень плохо говорю по-французски, я пацифист и ненавижу военную службу. И я не хотел писать что-либо под гнетом инструкций». Не стоит видеть в этом отказе проявление трусости: все литераторы, совершившие подобный вояж, отмечали, что появляться туристами там, где люди воюют, — неловко, стыдно. Тем не менее ездили — Шоу, Беннет, Джозеф Рейнак, Патрик Макгилл и многие другие. Был на фронте и сам Нортклифф. Эйч Джи не посмел отказаться.

До чего же беспомощен человек в руках биографов; у всех, кто относился к своему подследственному с неприязнью, читаешь, что Уэллс «не заметил на фронте ничего героического», что ему «не нравилось отсутствие комфорта». Приводятся только те цитаты, которые это подтверждают: фраза из его мемуаров «Время, потраченное на эту бесцельную экскурсию, я мог бы с успехом использовать дома, делая что-нибудь важное для военных нужд», письма к Кэтрин, в которых он называл свою экспедицию «идиотской» и жаловался на плохие бытовые условия, при этом обращаясь к жене «Дорогая мамочка» и подписываясь «твой бедный старый папочка». Сразу перед глазами жалкий человечек — всех призывал бороться за лучшую жизнь, а едва оказался на передовой, так и захныкал. Это неверно. Уэллс пробыл на фронте не меньше других — три недели, оказался очень неплохим военным корреспондентом и написал толковые отчеты «Война в Италии» и «Западный фронт», которые со значительными цензурными купюрами публиковались в газетах и потом составили книгу «Война и будущее» (War and the Future)[65]. С другой стороны, некорректно утверждение Смита, что Уэллс «единственный из всех британских писателей посетил итальянский фронт» и что это было проявлением особенной ответственности с его стороны. На фронт Уэллс поехал вовсе не по собственной инициативе. Италия до войны была союзником Германии, в Англии к итальянцам относились плохо, и по просьбе итальянского правительства британские литераторы должны были изменить отношение англичан к новому союзнику. Кроме Уэллса на итальянском фронте были Беллок, Сидней Лоу, Нортклифф, Конан Дойл. Не был Эйч Джи ни трусом, ни смельчаком, а был самым обыкновенным корреспондентом.

По договоренности с военным министерством он отправился на фронт в августе 1916 года. Маршрут был такой: Париж — Северная Италия (Удине, Трентино) — Суассон, французский фронт — британский фронт близ Арраса. На фронте он вел себя обычно. Никакой доблести не проявил, а просто описал то, что видел — местами критично, а местами даже и восторженно: «Одна из важных особенностей этой войны — она не произвела на свет героев и великих вождей вроде Наполеона или Цезаря. Это — драма без героя… <…> Действующее лицо этой войны — обычный маленький человек, коим несть числа. В молодости я был циником; теперь, когда мне за пятьдесят, я признаю, что эта война привела к тому, что я влюбился в людей».

Одного героя, впрочем, Уэллс обнаружил — это маршал Жоффр, французский главнокомандующий, «настоящий лидер без имперских амбиций», который «говорил о войне как инженер». Вообще о французах Уэллс, как и все британские корреспонденты, был самого высокого мнения и во всем ставил их в пример англичанам: воюют основательно, умеют окапываться, вести скучнейшую позиционную войну, на что англичане неспособны. Кроме того, французы воевали, защищая свою землю, так что к ним не могло быть претензий морального толка. Понравился Уэллсу и король Италии, с которым его познакомили: хотя он и не задумывался об изменении миропорядка, но был «храбр и справедлив». И даже принца Уэльского, посещавшего фронт, Эйч Джи похвалил за достойное поведение.

На итальянском фронте осматривали артиллерийские батареи — Уэллс, как любой мужчина или мальчишка, собрал сувениры: патроны, гильзы, предохранители от снарядов. Ему поручалось вызвать симпатию к итальянцам — он сделал это, назвав их самым трудолюбивым и выносливым народом из всех принимавших участие в войне, а также «самым великодушным и дружелюбным». В современной войне тыл — это тоже фронт; участок такого фронта Уэллс видел во Франции, когда ему показывали завод «Ситроен», перешедший на выпуск артиллерийских снарядов. Именно здесь он впервые увидел цеха, в которых работали одни женщины, хладнокровно обращавшиеся со взрывчатыми веществами; его поразили «абсолютная точность» и «расчетливая эффективность» их движений и их спокойный вид.

Но больше всего воображение Уэллса захватили, конечно, летчики. Большинство из них летали без парашютов (тогдашние парашюты в тогдашних кабинах мешали управлению), то есть фактически были смертниками. В этих людях он увидел романтических героев; ему уже казалось, что авиаторы могут стать чем-то вроде нравственной элиты общества, провозвестниками новой, крылатой расы. (После войны он примет участие в работе Комитета по гражданской авиации, но, обнаружив, что Комитет интересуется прибылями от авиастроения, а не созданием Всемирного Государства, оттуда уйдет.) Авиаторы действительно были своего рода элитной кастой, и у них встречались проявления джентльменства: так, если одной воюющей стороне становилось известно об участи вражеского летчика, то, пролетая над аэродромом противника, сбрасывали записку с сообщением. Уэллса это и восхищало, и раздражало: противник, по его мнению, не заслуживал такого обращения. Поражает наивностью его замечание о немецких летчиках: немцы-де настолько приземленный народ, что хороших летчиков среди них быть не может. Авиатору нужен полет души, которого нет у немцев. Поэтому немецкие летчики — неуклюжие, летать не умеют. То обстоятельство, что Германия для бомбежек поначалу использовала не самолеты, а цеппелины, Уэллс также расценил как факт врожденной неспособности немцев к летанию: «Их цеппелины, похожие на свиней, — проявление идиотизма». Рожденный ползать, как известно, летать не может, так что бояться немецкой авиации нечего. Его бы слова да Мессершмиту в уши….

Танкам была посвящена отдельная статья (а потом — отдельная глава в «Войне и будущем»): Уэллс сокрушался о том, что они такие неуклюжие, но еще больше — о том, что их применение ограниченно: «После долгих проволочек их испробовали в деле так нерешительно, оценили так неадекватно, что колоссальные возможности их внезапного использования, которые могли бы предрешить окончание войны, были совершенно упущены». Уэллсу всегда хотелось блестящих результатов и сразу, но в данном случае он был прав, ибо то же самое писал и Черчилль: «К концу 1917 года многие высокие чины британской армии склонились считать танк бесполезным новшеством… Счастье, что и германцы сочли неудачи, проистекавшие из неправильного применения машины, проявлением ее органической бесплодности и в очередной раз упустили возможность поразить нас нашим же оружием». Тем не менее танки были довольно успешно использованы в битве на Сомме и год спустя, в ноябре 1917-го, в битве при Камбре, где их впервые применили массированно.

Уэллс называл танки «монстрами, что смогут содрать кожу с германской земли». Потом он заметит, что «некоторые пассажи из „Войны и будущего“ были весьма воинственны и кровожадны, хотя их автор и назвал себя пацифистом» — вероятно, эта фраза относится к числу таких пассажей. Однако главное предназначение танков, по его мнению, заключалось не в том, что они могут «содрать кожу» с противника; он считал, что это — вооружение overkill, сам факт наличия которого удержит желающих повоевать. Об атомной бомбе мы тоже так говорили и, похоже, будем говорить каждый раз, как изобретем новое средство убийства. «Самое главное в книге, — писал Уэллс о „Войне и будущем“ много лет спустя, — настойчивая мысль, что прогресс в механизации военного дела не позволит вести войну странам, у которых нет высокоразвитой промышленности и соответствующих природных ресурсов. Вести современную войну могут пять-шесть держав, и соглашение между ними навсегда покончит с войной». Ему не приходило в голову, что люди XXI века, не будучи в состоянии вести современную войну, займутся несовременной, взрывая вокзалы, школы и самолеты с пассажирами.

От описания войны техники Уэллс переходит к тому, что он назвал «войной идей». Его интересовало, что люди думают о войне — и он был разочарован. Военных «интересовали вопросы продвижения по службе, будущее армейских офицеров, но сама война казалась им чем-то несомненным и неизбежным, словно это была планета, на которой они жили». Мирным гражданам война казалась дурной, но тоже неизбежной вещью — бывает мир, а бывает война, как бывает день и ночь. Политики «делали голословные заявления о том, что войн больше не будет — и при этом не пытались задуматься о том, что же конкретно сделать, чтобы их не было». На ту же тему — «Что люди думают о войне» — Уэллс опубликует серию статей в «Дейли ньюс» с декабря 1916-го по август 1917-го — и вновь обнаружит, что люди думают только о частностях (как правильно рыть траншеи и т. п.), не желая видеть за ними общего и не чувствуя ответственности за войну. Больше всего его возмущало то, что люди считали войну делом естественным, как плохую погоду.

Были те, кому война не казалась естественной, — пацифисты. Эйч Джи и сам объявил себя пацифистом — наверное, написал, какие это хорошие люди? Ничего подобного — значительная часть «Войны и будущего» посвящена критике пацифистов. В Англии с осени 1914-го действовала пацифистская организация «Противодействие призыву на военную службу», одним из активистов которой стал Бертран Рассел — он был заключен в тюрьму за памфлет, осуждающий преследование тех, кто отказывался служить в армии. Уэллс эту организацию возненавидел: «Я видел в траншеях раненых, смелых и жизнерадостных людей. Я могу оценить, что эти люди сделали и что им пришлось вынести. И поэтому я не могу отнестись к добросовестно возражающим (то есть пацифистам по религиозным или иным убеждениям. — М. Ч.) иначе как с презрением. В мой почтовый ящик кидают брошюрки, в которых описаны страдания этих субъектов, представляющих себя мучениками за идею. Некто на призывном пункте был обруган капралом, потом грубый человек приказал ему раздеться и вымыться, а ему мыло попало в глаза, потом ему предоставили плохую кровать с мокрыми простынями… Тут я вспоминаю о жизнерадостных людях, которых видел в окопах… Мы предложили освобождать от военной службы каждого, кто является искренним пацифистом. Тогда пацифисты и германофилы начали кампанию по регистрации возражающих против войны. Конечно, каждый уклонист, каждый трус и бездельник решил быть возражающим… Тогда мы организовали трибуналы, чтобы рассматривать каждый случай и решать, является ли человек добросовестно возражающим или просто не хочет идти на войну. Тогда пацифисты и германофилы стали выпускать брошюрки и открыли курсы, на которых людей учили лгать трибуналам».

Напомним, это слова человека, который уже написал «Мистера Бритлинга». Если бы после гибели брата младший сын Бритлинга попытался уклониться от службы — настаивал бы Бритлинг на том, чтобы сына предали трибуналу? Что бы сказал сам Эйч Джи, если бы его сыновья были постарше? Он так замечательно умел представлять «что было бы, если бы» — но, похо