Христианство не создает и не изменяет цивилизаторские способности

Из всех аргументов по поводу институтов и климатическо-географического положения выделю один, кото­рый, по правде говоря, мне следовало поставить впереди всех остальных, но не потому, что я считаю его самым сильным, а из уважения к фактору, на который этот ар­гумент опирается. Если справедливы предшествующие выводы, тогда напрашиваются два следующих утверж­дения: во-первых, большинство человеческих рас вооб­ще не способны цивилизоваться без смешения с другими; во-вторых, не только такие расы не обладают внутрен­ней движущей силой для того, чтобы подниматься по ле­стнице прогресса, но и любая внешняя сила не в состоя­нии оживить их врожденную бесплодность, независимо от возможностей этой силы. Здесь, конечно, сразу возни­кает вопрос: выходит, христианство не может освещать путь всем нациям? Получается, что есть народы, обре­ченные на то, чтобы никогда не узнать учения Христа?

Некоторые авторы отвечают на этот вопрос утвер­дительно. При этом они беспардонно противоречат Еван­гелию, отрицая совершенно особый характер нового за­кона, предназначенного для всех людей без исключения. Такое мнение есть повторение «местнической» доктри­ны евреев. Я нисколько не расположен согласиться со сторонниками этой идеи, осужденной Церковью, и готов признать, что все человеческие расы наделены одинако­вой способностью войти в христианскую семью. В этом смысле речь не идет о первоначальных грехах или о ка­ких-то помехах, заключающихся в природе рас, и нера­венство здесь тоже ни при чем. Как бы ни хотелось этого некоторым ученым, религии на земле вовсе не распреде­ляются по географическим зонам вместе с людьми, ис­поведующими их. И нет истины в том, что христианство должно доминировать от такого-то до такого-то мери­диана, а начиная от определенной границы до каких-то пределов вступает в свои права ислам, а дальше — буд­дизм или брахманизм, между тем как шаманистам и фе­тишистам достанется то, что осталось.

Христиане живут на всех широтах и во всех климати­ческих зонах. Об этом убедительно свидетельствует ста­тистика, разумеется, неполная. Монголы кочуют на рав­нинах срединной части Азии, дикари занимаются охотой на кордильерских плато, эскимосы ловят рыбу во льдах Арктики, а китайцы и японцы умирают под бичом угне­тателей. Факты не оставляют никаких сомнений на сей счет. Но те же факты не дают оснований смешивать в кучу, как это обычно делают, христианство, способность всех людей признать его истины и проповедовать его заветы и совершенно другую способность — способность той или иной расы осознать насущную необходимость со­вершенствования социального порядка и пройти этапы, необходимые для того, чтобы подняться на уровень, на­зываемый «цивилизацией»: речь идет как раз о том уров­не, который служит мерой неравенства человеческих рас.

В прошлом веке утверждали, разумеется без всяких на то оснований, что доктрина отречения, которая составля­ет главную часть христианства, по своей природе совер­шенно противоположна социальному прогрессу, и что люди, чьей высшей целью должен быть отказ от всего земного и устремление всех желаний к небесному Иерусалиму, не годятся для того, чтобы служить интересам этого мира. Этот аргумент опровергается несовершенством человечес­кой природы. Никто и никогда всерьез не опасался, что че­ловечество откажется от мирской жизни, и как бы настоя­тельно ни звучали рекомендации и советы, очевидно, что они не возымели действия. Кроме того, христианские запо­веди представляют собой мощный социальный инструмент в том смысле, что они смягчают нравы, способствуют бла­готворительности, осуждают любое насилие, призывают к разуму и предоставляют душе почти неограниченную власть, что в конечном счете идет во благо плоти. В силу метафизической природы своих догматов религия призы­вает дух к восхождению, между тем как благодаря чисто­те своей морали она стремится вырвать его из болота сла­бостей и пороков, пагубных для материального прогресса. В отличие от философов XVIII в., мы склонны назвать хри­стианство цивилизаторской силой, но здесь следует соблю­дать меру, ибо преувеличение такой роли может привести к серьезным ошибкам.

Христианство является цивилизатором до тех пор, пока делает человека более мягким и разумным, и в то же вре­мя оно исполняет эту роль только опосредованно, т. к. не ставит целью применять мягкость и разумность к земным делам и не пытается исправить социальный порядок, при котором живут неофиты, каким бы несовершенным он ни казался. Главное для него — убрать все, что вредит здо­ровью души, а остальное неважно. Ему безразлично, что китайцы носят халаты, а эскимосы ходят в шкурах, что первые едят рис, вторые китовый жир, и оно совершенно не интересуется тем, что они ведут свою особую жизнь. Если образ жизни этих людей служит ему на пользу, христианство будет его поощрять, но не станет изменять при­вычки и обычаи, которые застало у обращенного наро­да, или способствовать переходу от одной цивилизации к другой, поскольку оно выше всех и любых цивилиза­ций. Примеров тому предостаточно, и я буду говорить о них, но сначала мне хотелось бы признаться в том, что мне всегда была непонятна современная доктрина, которая настолько отождествляет закон Христа с инте­ресами нашего мира, что утверждает, будто бы в оби­ход вошла некая христианская цивилизация.

Нет сомнения в существовании цивилизации языческой, брахманской, буддистской, иудаистской. Существовали и существуют общества, которым религия служит основой, дала форму, сформировала законы, обозначила границы, указала опасности; такие общества живут только по более или менее явным предписаниям теократической доктрины, и их невозможно представить без веры и ритуалов, а вера и ритуалы немыслимы без народа, который их создал. По этим правилам строилась вся античность. Легальная тер­пимость — изобретение римской политики — и система ас­симиляции и слияния культов как результат декадентской теологии появились в язычестве не очень давно. Однако пока оно было юным и сильным, на земле было столько же Юпитеров, Меркуриев, Венер, сколько городов, а ревни­вый бог признавал лишь своих. Таким образом, каждая та­кая цивилизация образуется и развивается под эгидой кон­кретного божества. Культ и государство связаны настоль­ко тесно, что оба несут ответственность и за добро и за зло. И если в Карфагене находят политические следы куль­та Тирского Геракла, то нетрудно спутать влияние докт­рины жрецов с политикой суфетов и направлением социального развития. Я также не сомневаюсь в том, что собакоголовый Анубис, Исида Нейтская и Ибис научили жителей долины Нила тому, что они знали и умели; но са­мое крупное новшество, которое принесло на землю хрис­тианство, — это образ действий, совершенно отличный от методов предшествующих религий. У тех были свои наро­ды, у христианства своего не было: оно обращено ко всем людям, и богатым и бедным, но прежде всего оно получило от Святого Духа всеобщий язык [1], чтобы разговаривать с каждым на языке его страны и объявлять о новой вере посредством образов, наиболее понятных для каждой нации. Оно пришло не для того, чтобы изменить внешний облик человека или материальный мир, а для того, чтобы пожа­леть его. Оно претендовало только на внутреннюю суть. В одной апокрифической книге, чтимой за ее древность, го­ворится: «Пусть сильный не чванится своей силой, а бога­тый своим богатством, а тот, кто хочет прославиться, про­славлен будет в Господе». Сила, богатство, власть — ни­чего не стоят в нашем законе. Ни одна цивилизация, каковой бы она ни была, не проявляла своих привязанностей или своего превосходства, и только исходя из вытекающих по­следствий этот закон был назван «католическим», универ­сальным, т. к. он не принадлежит ни одной цивилизации, не проповедует ни одну форму земного существования и ни одну из них не отрицает.

Доказательства этого безразличия к внешним формам социальной жизни, к самой общественной жизни во мно­жестве встречаются, прежде всего, в канонических кни­гах, затем в писаниях отцов Церкви, далее в рассказах миссионеров с незапамятных времен по день сегодняш­ний. Главное, чтобы вера пронизывала человека, чтобы во всех своих поступках человек ничем не оскорблял ре­лигиозных заветов — все прочее в глазах закона не име­ет значения. Что значит для обращенного форма его жи­лища, покрой его платья, система правления, степень дес­потизма или свободы? Какая разница, кто он: рыбак, охотник, рабочий, мореплаватель, солдат? Разве что-ни­будь может помешать человеку — будь он англичанин, турок, житель Сибири, американец, готтентот — уви­деть свет христианства и принять его? Повторяю: это самое главное, а прочее неважно. Дикарь способен сде­латься таким же убежденным верующим, как и самый правоверный прелат из Европы. В этом заключается вы­дающееся свойство христианства, которое придает ему такую притягательность, и не стоит лишать его столь ценного качества только ради того, чтобы угодить из­любленному принципу нашего времени и нашей страны, а именно: искать всюду, даже в самых святых вещах, материальную пользу.

Церковь существует уже восемнадцать столетий, в ее лоно пришло немало наций, и у всех она сохранила существовавшую политическую систему. В самом на­чале, в окружении античного мира, именно в этом состояла главная ее идея. Иногда ее даже упрекали за избы­ток терпимости в этом плане (например, отношение иезу­итов к китайским церемониям). И мало кто замечает, что она никогда не настаивала на том, чтобы верующие вос­приняли какой-то один тип цивилизации. Она приспосаб­ливается ко всему, даже к лачугам; там же, где встреча­ется упрямец, не желающий понять пользу убежища, все­гда найдется терпеливый миссионер, который сядет рядом с ним на голые камни и постарается вложить в его душу основные принципы спасения. Следовательно, христиан­ство несет цивилизаторскую функцию совсем не в обыч­ном смысле; христианство может быть воспринято самы­ми разными расами без ущерба для их привычек и незави­симо от их способностей.

Христианская вера возвышает душу величием своих догматов и питает дух своей человечностью. Но это про­исходит лишь в той мере, в какой душа и дух способны возвыситься и впитать новые идеи. Она не ставит целью распространять свой гений и внушать свои идеи тому, кому их недостает. Ни гений, ни идеи вовсе не обязатель­ны для спасения. Напротив того, христианская вера об­ращена скорее к слабым и униженным, нежели к силь­ным. Она дает только то, что хочет получить взамен. Она удобряет почву и ничего не создает; она поддержи­вает, помогает и ничего не отбирает; она принимает че­ловека таким, какой он есть, и помогает ему идти по жизни: если он хромой, она не заставит его бежать. Мно­го ли среди святых людей ученых? Нет, совсем мало. Сонм праведников, чьи имена и память чтит Церковь, включает в себя главным образом людей, известных своей добродетельностью и набожностью, тех, кто обладал ге­нием в делах небесных и кому его недоставало в делах земных; когда мне указывают на святую Розу из Лимы, почитаемую под именем Бернарды, святую Зиту, кото­рой молятся как святой Терезе, всех англосаксонских свя­тых, большую часть ирландских монахов и египетских отшельников, и эти легионы мучеников, которые выде­лились из толпы наподобие яркой молнии, чтобы вечно сиять во славе наравне с самыми мужественными защит­никами веры, с ее самыми учеными проповедниками, я повторяю еще раз: христианство не является цивилиза­тором в узком обыденном смысле этого слова, а посколь­ку оно требует от каждого человека лишь то, что тому дано, оно и от каждой расы требует только то, на что она способна, и не собирается поставить ее на более вы­сокую ступень в политической структуре народов зем­ли, чем та, которая принадлежит ей по праву способнос­тей. Вследствие этого я не могу принять эгалитарный аргумент, который путает возможность принять хрис­тианскую веру со способностью к интеллектуальному развитию. Большинство племен Южной Америки, напри­мер, уже несколько веков находятся в лоне Церкви и при этом остаются дикими и далекими от европейской циви­лизации, которая осуществляется на их глазах. Я не удив­ляюсь тому, что на севере нового континента чероки большей частью обращены в нашу веру усилиями мето­дистов, но я был бы весьма удивлен, если бы эта народ­ность создала, разумеется, сохранив свою первобытную чистоту, одно из государств или штатов американской конфедерации и имела хоть какое-то влияние в конгрес­се. И я нахожу вполне естественным, что датские люте­ране и моравы открыли эскимосам глаза на религиоз­ный свет, но не менее естественно и то, что эти неофиты оставались абсолютно в том же социальном состоянии, в каком пребывали прежде. Наконец, в заключение ска­жу следующее: нет ничего необычного в том, что швед­ские лапояне находятся в состоянии варварства, хотя не­сколько столетий назад им принесли спасительные докт­рины Евангелия. Я искренне считаю, что все эти народы смогут породить и, возможно, уже породили немало лич­ностей, замечательных своей набожностью и чистотой нравов, однако я не представляю, что из их среды могут выйти ученые теологи, военачальники, способные мате­матики, искусные художники — словом, представители элиты, численность и преемственность которой состав­ляют силу и значение ведущих рас; еще меньше я верю, что редкое появление таких гениев, нетипичных для их народов и для пути развития последних, приведет к тому, что эти народы двинутся к прогрессу под их руковод­ством. Посему будет необходимо и справедливо, если христианство совершенно отступится от такой задачи. Если все расы в равной степени способны осознать и ис­пользовать преимущества христианства, это не значит, что оно должно делать их похожими друг на друга: мож­но смело заявить, что его царство, в том смысле, какой я здесь вкладываю, следует искать в другом мире.

Несмотря на вышесказанное, я боюсь, что некоторые мужи, привыкшие в силу естественной приверженности к идеям времени судить о достоинствах и заслугах христи­анства через призму предрассудков нашей эпохи, исходят из неточных понятий и, соглашаясь в целом с моими аргу­ментами, придают определяющее значение косвенному влиянию религии на нравы, нравов на институты, а ин­ститутов на социальную систему. Эти люди полагают, что хотя бы за счет личного влияния подвижников веры они могут существенно изменить политическую ситуа­цию обращенных и их представления о материальном бла­гополучии. Например, они скажут, что эти апостолы, вы­ходцы из более развитой нации, нежели та, которой они несут веру, приходят к мысли реформировать чисто чело­веческие привычки своих неофитов, одновременно совер­шенствуя их моральные установки. Когда они имеют дело с дикарями, с отсталыми и невежественными народами, они пытаются научить их полезным вещам и показать, как бороться с голодом посредством сельскохозяйствен­ных трудов и инструментов, которые они привозят. За­тем эти миссионеры идут еще дальше и учат туземцев строить более надежные жилища, разводить скот, управ­лять водоемами — либо сооружать дамбы против навод­нений, либо рыть ирригационные каналы. Постепенно они прививают им вкус к умственным упражнениям, учат пользоваться алфавитом, а иногда, как это случилось с чероки, создать свою письменность, о чем пишет Причард в своей «Естественной истории человека». Наконец, они добиваются поистине выдающихся успехов, и туземное население начинает имитировать нравы учителей и заво­дит, как, например, те же чероки или криксы, жители юж­ного берега Арканзаса, стада домашних животных и даже черных рабов для работы на плантациях.

Я специально выбрал два диких народа, которые счи­таются наиболее развитыми; я не хочу вступать в спор со сторонниками эгалитаризма, но, наблюдая эти при­меры, прихожу к выводу, что трудно представить себе более убедительные, которые говорят о неспособности некоторых рас выйти на дорогу, не внушенную им их первобытной природой.

Вот перед нами два племени, изолированные от многих дру­гих, уничтоженных или вытесненных белыми поселенцами, и мы видим, что эти племена в корне отличаются от остальных, потому что они ведут родословную от аллеганийской расы, которой приписывают остатки древних памятников, обна­руженных к северу от Миссисипи. Уже сейчас в голове тех, кто провозглашает равенство между чероки и европейца­ми, существует некоторое смятение и замешательство, по­скольку их главный аргумент заключается в том, что аллеганийские народности близки к англосаксам только тем, что они сами стоят выше остальных рас Северной Амери­ки. Кроме того, посмотрим, что случилось с этими двумя избранными племенами. Американское правительство ото­брало у них землю, на которой они жили, и придумало до­говор, чтобы заставить их переселиться на другую терри­торию. Там под надзором военного министерства и под ру­ководством протестантских миссионеров этим туземцам волей-неволей пришлось приспособиться к их нынешнему образу жизни. Некоторые авторы даже утверждают, что численность чероки увеличивается, и приводят в доказа­тельство такой факт: когда их посетил путешественник Адаир, у чероки насчитывалось 2300 воинов, а сегодня чис­ленность племени достигает 15 тысяч душ, правда, вклю­чая 1200 черных рабов; при этом добавляют, что их шко­лы, как и церкви, управляются миссионерами, что эти мис­сионеры, будучи протестантами, почти все женаты и имеют детей или слуг с белым цветом кожи, а также что-то вроде советников и служащих из европейцев, знатоков ремесел; исходя из этого, весьма трудно сказать, действительно ли имело место увеличение их числа, зато без труда можно констатировать сильное давление европейской расы на сво­их учеников [2].

Неспособные вести войну, лишенные земли, со всех сто­рон окруженные невероятной американской мощью, а с другой стороны, обращенные в религию своих властите­лей, причем, как я полагаю, добровольно, третируемые с мягкостью своими духовными наставниками и убежден­ные в необходимости трудиться по примеру своих учите­лей, хотя бы для того, чтобы не умереть с голоду, тузем­цы могут сделаться земледельцами. Им остается усвоить идеи, которые каждодневно практикуются вокруг них.

Как же низко надо низвести умственные способности даже самой чахлой ветви человеческого рода, чтобы уми­ляться при виде того, что имея терпение и умело играя такими свойствами человеческой натуры, как гурманство и воздержанность в пище, удается научить полулюдей-полуживотньгх тому, что не было заложено в их инстинк­тах. Когда сельские ярмарки заполнены учеными зверя­ми, которых заставляют выделывать разные трюки, сто­ит ли удивляться тому, что люди, подвергнутые суровому воспитанию и изначально лишенные всякой возможности избежать его, научаются исполнять те функции цивили­зованной жизни, которые в диком состоянии они могли бы, в конечном счете, понять и воспринять, даже не имея же­лания практиковать их? Ведь это равносильно тому, что поставить этих людей гораздо ниже собаки, наученной иг­рать в карты, или лошади, разбирающейся в гастрономии! Так, из желания превратить случайные факты в аргумен­ты, свидетельствующие о разумности тех или иных рас, появляются подобные доказательства, нелицеприятные для тех, в пользу которых они, якобы, выдвинуты.

Я знаю, что очень эрудированные и ученые люди поло­жили начало такой неумеренной реабилитации, заявив, что между некоторыми человеческими расами и большим от­рядом обезьян не существует четких различий, если не счи­тать нюансов. Поскольку я, безусловно, отвергаю это ос­корбление, мне будет позволено сказать следующее: в моих глазах человеческие расы неравны, и вместе с тем я не думаю, что хоть одна из них близка к животным. Самое последнее племя, самая неразвитая разновидность чело­веческого рода способна, как минимум, к подражанию, и если взять даже бушмена, можно развить у него, или его сына, или в крайнем случае внука, достаточно умствен­ных способностей для того, чтобы он мог научиться слож­ному ремеслу. Но следует ли из этого, что нация, к кото­рой принадлежит этот человек, может создать цивилиза­цию, подобную нашей? Считать так — значит рассуждать поверхностно и делать поспешные выводы. Есть большая разница между навыками в ремеслах и искусствах, являющихся продуктами какой-то цивилизации, и самой ци­вилизацией. Тем не менее миссионеры-протестанты, един­ственное звено, связывающее племя обращаемых дика­рей с цивилизаторским центром, пытаются выполнить эту непосильную задачу. Но могут ли они вложить в головы подопечных социальные науки? Я в этом сомневаюсь, и если вдруг порвется связь между американским правитель­ством и духовными наставниками в случае с племенем чероки, то через несколько лет мы увидим на фермах або­ригенов совершенно новую ситуацию — результат сме­шения белых поселенцев с краснокожими.

Часто упоминают негров, научившихся музыке, негров, которые служат в банках, которые умеют читать, писать, считать, танцевать и разговаривать не хуже белых; ими восхищаются и делают вывод, что эти люди способны на все! И одновременно с восхищениями и выводами те же самые авторы удивляются контрасту между нашей циви­лизацией и цивилизацией славянских народов. Они ска­жут, что русские, поляки, сербы, хотя они и ближе к нам, чем негры, цивилизованы только частично; они будут ут­верждать, что у славян только высшие классы разделяют наши мысли и идеи, в основном благодаря примеси анг­лийской, французской, немецкой крови, и не преминут от­метить врожденную неспособность масс влиться в систе­му западного мира, хотя эти массы приняли христианство много веков назад, а некоторые даже раньше нас! Итак, существует большая разница между подражанием и убеж­дением. Подражание не всегда предполагает существен­ный разрыв с социальным наследием, а настоящее присо­единение к какой-нибудь цивилизации происходит тогда лишь, когда народ оказывается в состоянии прогрессиро­вать сам по себе без посторонней помощи. Вместо того, чтобы умиляться способности дикарей управлять каре­той или читать, если их этому научили, пусть покажут нам хоть одно место на земле, где жители веками сосуще­ствуют рядом с европейцами и где идеи, институты, нра­вы наших наций были бы настолько хорошо усвоены вме­сте с нашими религиозными доктринами, что там наблю­дается такой же естественный прогресс, как в Европе; пусть покажут хоть одно место, где печатный станок дает такие же результаты, как у нас, где наши науки совер­шенствуются, где наши открытия находят новое приме­нение, где наша философия порождает новую философию, новые политические системы, искусства, книги, статуи, картины!

Ну да ладно, я не настолько требователен и приве­редлив. Я уже не требую, чтобы вместе с нашей верой чуждый нам народ впитал в себя все, что составляет нашу индивидуальность; я допускаю, что он может ее отверг­нуть и выбрать для себя другой для подражания пример. Пусть так! Но пусть мне покажут такой народ, который в тот момент, когда он осознает душой истинность Еван­гелия, в следующий понимает, что его земное существо­вание также ничтожно и неправильно, какой была совсем недавно его духовная жизнь; пусть я увижу, как он сам по своему желанию создает для себя новый социальный порядок, исходя из собственных идей, бывших до сих пор бесплодными, и переосмысливая чужой опыт. Я жду, ког­да это произойдет — пусть только такой народ отыщет­ся. Но, увы, пока ни один даже не пытался это сделать. Ни в одной исторической эпохе не существует нации, при­шедшей к европейской цивилизации в результате приня­тия христианства, ни единой, которую это выдающееся событие привело к самостоятельному развитию.

Но зато я вижу в обширных землях Южной Азии и в некоторых районах Европы государства, которые об­разовали несколько групп, представляющих различные религии. Вражда рас будет неизменно существовать рядом с враждой культов; и отличить ставшего христи­анином патана от обращенного индуса так же легко, как сегодня отличают русского из Оренбурга от кочев­ников, также принявших христианство, среди которых он живет. Повторю еще раз: христианство не есть ци­вилизующая сила, и оно сто раз право, что таковым не является.

Примечания

1) Деяния Апостолов, 11,4,8,9,10,11.

2) Я не собираюсь вступать в дискуссию с Причардом, но хочу сослаться на Токвиля, который в своей блестящей книге «О демок­ратии в Америке» так пишет о чероки: «Быстрому усвоению индей­цами европейских привычек способствовали метисы. Не забывая предков, не отказываясь полностью от диких обычаев своей расы, метис формирует естественную связь между цивилизацией и вар­варством. Всюду, где много метисов, дикари постепенно изменяют свое социальное устройство и свои нравы». К этому Токвиль при­бавляет, что даже будучи метисами, а не аборигенами, в скором времени чероки и криксы все равно исчезнут под натиском белых.

ГЛАВА VIII