Общественное мнение и разговор 6 страница

до того, как письмо приобрело способность служить для всеоб­щего употребления, для переписки между друзьями и родствен­никами, для письменных разговоров, оно было пригодно только для надгробных надписей, надписей религиозного или монархи­ческого происхождения, для торжественных записей или для священных повелений. С этих высот, после вековых усложнений и вульгаризации, искусство письма спустилось до той ступени, когда существование легкой почты сделалось необходимым. То же было и со словом. Задолго до того, как слово стало у потреб­ляться для разговора, оно могло быть только средством выра­жать приказания или уведомления начальников, или же поуче­ний поэтов-моралистов. Словом, оно было сначала по необходи­мости монологом. Диалог образовался только впоследствии, сог­ласно с законом, по которому одностороннее всегда предшествует взаимному.

Приложение этого закона к интересующему нас предмету до­пускает несколько объяснений, одинаково законных. Прежде все­го, вероятным является то, что на заре слова, в первой семье или орде, где раздался первый лепет, именно наиболее одаренный индивидуум обладал монополией языка; другие только слушали; они уже могли при известном усилии понимать его, но не могли еще подражать ему. Этот особенный дар должен был содейство­вать возвышению одного человека над другими. Отсюда можно вывести заключение, что монолог главы семьи, говорящего сво­им рабам или своим детям, начальника, командующего своими солдатами, предшествовал диалогу рабов, детей, солдат между собой или со своими начальниками. При другом объяснении, противоположном первому, низший позднее стал обращаться к высшему, чтобы восхвалять его, прежде чем этот последний удо­стаивал его ответом. Не принимая того объяснения, которое дает Спенсер относительно происхождения приветствий, которые, по его мнению, своим появлением были обязаны исключительно военному деспотизму, следует признать, что приветствие было от­ношением односторонним; принимая постепенно характер взаим­ности, по мере уменьшения неравенства, оно превратилось в раз­говор, который я назвал обязательным. Молитва, обращенная к богам, точно так же, как приветствие, обращенное к начальни­кам, есть ритуальный монолог, так как монолог естественно присущ человеку, и в форме псалма или оды, в лиризме всех времен он обозначает первую фазу религиозной или светской поэзии. Следует заметить, что молитва по мере развития имеет тенденцию превратиться в диалог; мы видим это на примере

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

католической мессы; и известно, что песнопения Бахусу были первым зародышем греческой трагедии. Эволюция этой пос­ледней представляет нам много ступеней перехода от монолога к диалогу при посредстве замены хора, роль которого все умень­шается.' Греческая трагедия как была в самом начале, так и оста­лась до конца религиозной церемонией, которая, как и все рели­гиозные церемонии, достигшие последней степени своего развития в высших религиях, вмещает в себе вместе ритуальные монологи и диалоги¹, молитвы и разговоры. Но потребность разговаривать все более и более берет верх над потребностью молиться.

Во все времена собеседники говорят о том, что преподали им их священники или их профессора, их родители или их учителя, их ораторы или их журналисты. Итак, монологи, произносимые высшими, служат пищей для диалогов между равными. Приба­вим, что весьма редко у обоих собеседников роли бывают совер­шенно равны. Чаще всего один говорит гораздо больше другого. Диалоги Платона служат этому примером. Переход от монолога к диалогу подтверждается в эволюции парламентского красноре­чия. Торжественные, напыщенные, непрерывные речи были обычными в прежних парламентах; в современных парламентах он - - явление исключительное. Чем дальше мы подвигаемся вперед, тем больше заседания палат депутатов напоминают если не салоны, то споры в тесных кружках или в кафе. Между ре­чью во французской палате, часто прерываемой остановками — с одной стороны и известными бурными разговорами — с другой, расстояние сводится к минимуму.

Говорят для того, чтобы поучать, чтобы просить или прика­зывать, или, наконец, для того, чтобы спрашивать. Вопрос, со­провождаемый ответом, — вот уже зародыш диалога. Но если вопрос задает все один и тот же, а другой отвечает, то такой од­носторонний допрос не есть разговор, т. е. допрос обоюдный, ряда переплетенных между собой вопросов и ответов, обменных поучений, взаимных возражений. Искусство разговаривать мог­ло родиться только после продолжительного изощрения умов столетиями предварительных упражнений, которые должны бы­ли начаться с самых отдаленных времен.

Но не в самые отдаленные доисторические времена люди должны были разговаривать всего меньше, или меньше всего

В юридических церемониях первоначального Рима (при исполне­нии закона) есть также ритуальные разговоры. Не предшествовали ли и им также монологи?

пытаться разговаривать. Так как разговор предполагает прежде всего досуг, известное разнообразие в жизни и в поводах для собрания, то полная случайностей и часто праздная жизнь пер­вобытных охотников или рыболовов¹, которые часто собирались, чтобы охотиться, ловить рыбу или поедать вместе плоды своих коллективных усилий, могла только благоприятствовать оратор­ским боям лучших говорунов. Поэтому эскимосы, одновременно и охотники и рыболовы, говорят очень много. Этот народ-дитя знает уже визиты. «Мужчины собираются отдельно, чтобы бол­тать между собой, женщины собираются с своей стороны и, оп­лакав умерших родственников, находят предмет для разговора в сплетнях. Разговоры во время еды могут продолжаться целыми часами и вращаются около главного занятия эскимосов, т. е. около охоты. В своих рассказах они описывают с мельчайшими подробностями все движения охотника и животного. Рассказы­вая эпизод из охоты на тюленя, они изображают левой рукой прыжки животного, а правой рукой все движения каяка (лодки)

и оружия ».

Пастушеская жизнь дает столько же досуга, как и охота, но она более урегулирована и более монотонна, она рассеивает лю­дей на более продолжительное время. Пастухи, даже кочующие, как арабы и татары, отличаются молчаливым характером. И если буколики Вергилия и Феокрита как будто и показывают обратное, не надо забывать, что оба эти поэта изображали нравы пастухов, цивилизованных соседством больших городов. Но, с другой стороны, пастушеская жизнь связана с патриархальным режимом, при котором процветает добродетель гостеприимства, а

В палеолитическую эпоху, называемую эпохой Магдалины, когда процветало наивное искусство, когда все показывает существование мирного и счастливого населения (см. по этому предмету книгу Де Мортилье Formation de la nationalite franfaise), без сомнения, должно было говориться очень много в прекрасных казармах, где жили в те времена. — В Lettres edlfiantes часто упоминается о любви диких аме­риканских охотников, а в особенности их жен, к разговору. Один мис­сионер хвалит новообращенную молодую дикарку за то, что она избега­ла тратить свое время на «многочисленные визиты», которые делают друг другу женщины той страны (Канада). В другом месте говорится, что все единогласно хвалят эту девушку, несмотря на склонность дика­рей «злословить». Иллинойцы, говорит нам другое письмо, «не лишены ума, они умеют вести довольно остроумно шутливые беседы».

Тенишев, «Деятельность человека», 1898 г.

И — 2856

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

эта последняя может точно так же, как и социальная иерархия, родившаяся во время этой же социальной фазы, дать происхож­дение обязательному разговору.

Одной из причин, которые наиболее должны были задержи­вать появление разговора раньше утверждения сильной иерар­хии, была та, что некультурные люди, при сношениях между равными, склонны говорить все зараз и беспрестанно прерывать друг друга . У детей нет недостатка, с большим трудом поддаю­щегося исправлению. Давать говорить собеседнику есть признак вежливости, на которую решаются сперва из уважения к выс­шему, и которую оказывают по отношению ко всем, когда она вошла уже в привычку. Эта привычка, однако, могла сделаться общей в какой-нибудь стране только благодаря довольно про­должительной внешней дисциплине. Вот почему, я думаю, сле­дует полагать, что успехи искусства разговаривать, в таком виде как мы его знаем, ведут свое начало от обязательных, а не от произвольных разговоров.

При такой точке зрения следует думать, что жизнь земле­дельческая, которая одна допускала образование городов и госу­дарств с твердым правлением, должна была вести к прогрессу разговора, хотя при большем разъяснении людей, однообразии их работ и уменьшении их досуга, она часто делала их молчали­выми. Промышленная жизнь, собирая их в мастерской и в горо­дах, возбуждала их склонность к разговору.

Много говорилось о известном законе рекапитуляции, по ко­торому те фазы, которые проходит ум ребенка при своем посте-

Во время путешествия в Триполитанию (1840) Пезана поражал ог­лушительный шум на аудиенциях одного бея: «Мамелюки и негры, — говорит он, — вмешивались в спор, и кончали тем, что начинали гово­рить все разом, производя такой содом, который оглушил меня, когда я в первый раз присутствовал на этих дебатах. Я спросил, почему бей встре­чал столько возражений против своих решений, и каковы были побуди­тельные причины столь шумных споров; не будучи в состоянии ответить мне категорически, они сказали мне, что это их обычная манера рас­суждать между собой*. - Есть и исключения. Если верить Lettres edifiantes, иллинойцы были исключительно одарены искусством разгова­ривать. «Они очень хорошо умеют шутить, они не знают, что значит спорить и раздражаться во время разговора. Никогда они не прервут вас во время вашей речи. Мужчины, — говорили нам, — ведут вполне праздную жизнь; они болтают, куря свои трубки, вот и все. Женщины работают, но отнюдь не лишают себя также удовольствия поболтать».

пенном формировании, в известной неопределенной мере являют­ся кратким повторением эволюции первобытных обществ. Если этот взгляд не лишен справедливости, то изучение разговора у детей могло бы помочь нам разгадать, что представлял собою разговор в первые времена существования человечества. Задолго до диалога дети начинают с вопросов. Этот допрос, которому они подвергают своих родителей и посторонних взрослых людей, является для них первой односторонней формой болтовни. Позд­нее они становятся рассказчиками и слушателями рассказов или попеременно рассказчиками и слушателями. Наконец, еще позд­нее они делают замечания, они выражают общие наблюдения, которые представляют собою уже зародыш речи; и когда речь в свою очередь становится взаимной, получается спор, затем раз­говор. Действительно, ребенок верит гораздо раньше, чем начи­нает противоречить. У него бывает фаза противоречия точно так же, как раньше была фаза спрашивания.

Но спрашивать, рассказывать, разговаривать, спорить -- все это упражнение ума ребенка. Ему предшествует упражнение во­ли. Ребенком повелевают, и он сам повелевает гораздо раньше, чем его начнут учить и он сам станет учить. Приказание идет прежде указания. Ребенок борется, прежде чем станет рассуж­дать и даже спорить; он чувствует противоречие желаний друго­го, прежде чем начнет чувствовать противоречие суждений дру­гого. Он может почувствовать противоречие этих желаний, затем этих убеждений только тогда, когда сам подвергнется их при­вивке. Его послушание и доверие являются предварительным и необходимым условием его духа непослушания и противоречия. Таким образом, ребенок бывает спорщиком и болтуном потому, что сначала и прежде всего он был подражатель.

Если мы по этим наблюдениям станем догадываться о том, каково должно было быть прошлое разговора у человеческих рас, то согласимся прежде всего, что, несмотря на весьма глубо­кую доисторическую древность, разговор не может восходить к самому началу человечества. Ему должен был предшествовать не только длинный период молчаливого подражания, но и следую­щая затем фаза, когда люди любили рассказывать или слушать рассказы, но не болтать. Это - - фаза эпопей. Греки сколько угодно могли быть самой болтливой расой, но не менее достовер­но и то, что во времена Гомера болтали мало, если только целью не было задавать друг другу вопросы. Все разговоры носили утилитарный характер. Герои Гомера много повествуют, но очень мало болтают. Или же их беседы представляют собою

и*

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

только попеременные рассказы. «При первых лучах Авроры, — говорит Менелай в «Одиссее» (песня IV), - - мы обменяемся с Телемаком длинными речами и будем вести взаимную беседу». Обменяться длинными речами — это называлось в ту эпоху вес­ти беседу.

Единственные разговоры, по-видимому праздные, — это раз­говоры влюбленных, даже и те имели утилитарный характер. Гектор, колеблясь идти к Ахиллу с предложениями условий ми­ра, говорит под конец: «Я не пойду к этому человеку, он не по­чувствует ко мне никакого сожаления.... Не время теперь разго­варивать с ним о дубе и о скале, как разговаривают между собой юноши и девы. Лучше сразиться». Таким образом юноши и девы уже флиртовали тогда, и их флирт состоял в разговоре «о дубе и о скале», т. е., вероятно, о предметах народного суеверия. — Только в эпоху Платона, уже достигнув известной степени циви­лизации, греки любят диалог, как времяпрепровождение под сенью тополей, окаймляющих Илисс. - - В противоположность древним эпопеям, а также chansons de geste, где разговоры только попадаются в редких местах, современные романы, начиная с романов мадемуазель де Скюдери, отличаются все возрастающим обилием диалогов.

III

Для того чтобы хорошо понять исторические видоизменения разговора, существенно важно проанализировать как можно ближе его поводы. Поводы его бывают лингвистические: язык богатый, гармоничный, выражающий много оттенков предрас­полагает к болтовне. Он имеет поводы религиозные: его течение изменяется сообразно с тем, будет ли национальная религия ог­раничивать в большей или меньшей степени свободу слова, за­прещать под страхом более или менее суровых наказаний флирт, злословие, «распущенность ума»; будет или не будет противить­ся прогрессу наук и народному образованию, будет или не будет налагать правило молчания на известные группы, на христиан­ских монахов или на пифагорейские братства и введет ли в моду тот или этот предмет теологических споров: воплощение, искуп­ление, непорочное зачатие . Поводы его бывают политические: в

Проезжая по югу Испании, Дюмон Дюрвиль замечает следующее: «бои быков и споры о непорочном зачатии, споры, родившиеся в монас­тырях провинции, занимают все умы, без исключения». Теперь он не-

демократическом обществе разговор питается теми сюжетами, которые доставляет ему трибуна или избирательная жизнь, в абсолютной монархии — литературной критикой и психологиче­скими наблюдениями, за недостатком других тем. Поводы его бывают экономические¹, из которых главный я уже отметил: до­суг, удовлетворение наиболее настоятельных потребностей. Сло­вом, нет ни одной стороны социальной деятельности, которая не была бы в тесном отношении с ним, и видоизменения которой не видоизменяли бы его. Я позволю себе просто напомнить то влия­ние, какое могут оказывать на него некоторые особенности в обычаях, имеющие гораздо меньший интерес. Тон и ход разгово­ра находятся в зависимости от положения тела во время речи. Разговоры, которые ведутся сидя, бывают наиболее обдуманны­ми, наиболее существенными; такие разговоры наиболее часты в наше время, но они отнюдь не были в моде при дворе Людовика XIV, когда привилегия табурета принадлежала только принцес­сам, и все должны были болтать стоя. Древние народы в своих триклиниях больше всего любили беседовать лежа , и эти беседы,

шел бы, что все погружены в политику, — единственный сюжет для разговоров как в Испании, так и во всех испанских республиках Юж­ной Америки.

¹ Одним из самых значительных препятствий к учреждению коопе­
ративных потребительных обществ, представляющих такие очевидные
преимущества для потребителя, является, по словам одного превосходно­
го наблюдателя, «привычка к сплетням, практикующимся в лавках. Там
встречаются, там обмениваются новостями квартала, и вся эта мелочная
болтовня, столь драгоценная для женщин, привязывает их к поставщи­
кам. Именно благодаря этой склонности женщин, некоторые общества (в
виде исключения) решаются продавать публике (и не только одним чле­
нам общества), потому что тогда магазин не имеет обособленного вида, и
женщины как бы приходят в обыкновенную лавку». Отсюда мы видим,
насколько силен и неотразим поток разговоров, раз уже получивший
начало. Мы можем видеть другое доказательство во всеми признаваемой
трудности сохранить секрет, если знают, что он может интересовать собе­
седника, даже тогда, когда молчать бывает прямая выгода. Эта труд­
ность, иногда столь большая, может служить мерилом симпатической
склонности, потребности устного общения с подобными себе.

² Не будем смешивать эти беседы с теми, о которых говорит нам
Дюмон Дюрвиль по поводу Гавайских островов: «В числе странных
обычаев этой страны, — говорит он, — нужно упомянуть о манере вес­
ти беседу, растянувшись на животе на циновках».

Г. Тард «Мнение и толпа»

т

Общественное мнение и разговор

должно быть, были не менее прелестны, если мы будем судить о них по характерной медлительности, по очаровательной тягуче­сти и плавности записанных диалогов, которые остались нам от древних народов. Но разговоры перипатетиков во время прогу­лок имеют характер более быстрый и оживленный. Вполне дос­товерно, что речь, произносимая стоя, глубоко разнится по сво­ему характеру и большей торжественности от речи, произноси­мой в сидячем положении, более фамильярной и более краткой. Что же касается речей в лежачем положении и речей во время прогулок, то я не знаю примера таковых. Еще одно замечание. Довольно часто, и тем чаще, чем ближе к первобытной жизни, мужчины и женщины, особенно женщины, болтают между со­бой, только занимаясь чем-нибудь другим, либо делая какую-нибудь легкую работу, как делают крестьяне, которые переби­рают овощи в то время, как женщины прядут, шьют или вяжут, либо закусывая и выпивая в кафе и т. п. — Садиться друг про­тив друга нарочно, и исключительно для того, чтобы болтать, — есть утонченная привилегия цивилизации. Ясно, что то занятие, которому предаются во время разговора, не может не оказывать влияния на манеру болтовни. - - Еще другой род влияния: ут­ренний разговор всегда несколько отличается от разговора после обеда, или вечером. В Риме, когда во времена империи визиты происходили утром, ничего сходного с болтовней наших five o'clock'oB не могло быть. Мы не будем останавливаться на этих мелочах .

Прежде всего нужно принять во внимание время, которое можно посвятить болтовне, количество и натуру тех лиц, с кото­рыми можно болтать, количество и природу тех сюжетов, о ко­торых можно болтать. Время, которое можно употребить на бол­товню, увеличивается вместе с досугом, доставляемым богатст­вом, благодаря усовершенствованиям производства. Число лиц, с которыми можно болтать, возрастает по мере того, как уменьша­ется первоначальная многочисленность языков, и расширяется область их распространения . Количество сюжетов для разговора

Демулэн в своей книге о современных французах, как бы созданной и выпущенной в свет нарочно для того, чтобы служить пробным кам­нем для его общих идей, объясняет влиянием оливкового дерева и каш­тана любовь южан к разговорам и их склонность к преувеличениям.

Оно возрастает, само собой разумеется, вместе с количеством и с густотой населения. Болтают гораздо меньше — caeteris paribus — в деревнях, нежели в городах; значит, передвижение деревень ближе к

увеличивается вместе с прогрессированием наук, вместе с умно­жением и ускорением сведений всякого рода. Наконец, при по­мощи изменения нравов в демократическом смысле, не только увеличивается число людей, с которыми можно вести беседу, но изменяется также и их качество. Представители различных со­циальных слоев свободно вступают в разговор; и, благодаря пе­реселению деревень в города, благодаря как бы превращению в города даже самих деревень, благодаря поднятию среднего уров­ня общего образования, природа разговоров становится совсем другой, новые сюжеты водворяются на место прежних. Словом, говорить на одном и том же языке, иметь знакомства и общие идеи, быть свободным от работы - - вот необходимые условия болтовни. Итак, все, что объединяет и обогащает языки, все, что объединяет воспитание и образование, усложняя их задачу, все, что увеличивает досуг, укорачивая работу более продуктивную, совершаемую с помощью естественных сил, -- все это способст­вует развитию разговора.

Отсюда мы можем видеть то огромное воздействие, какое ока­зали на него великие изобретения нашего века. Благодаря им пресса могла наводнить целый свет и пропитать его до самых по­следних народных слоев. И величайшей силой, управляющей со­временными разговорами, является книга и газета. Когда книги и газеты еще не наводняли мир, в разных городах, в разных стра­нах не было ничего более различного, как сюжет, тон и ход бесе­ды, и ничего более однообразного в каждом из них во всякое вре­мя. Теперь же совершенно наоборот. Пресса объединяет и ожив­ляет разговоры, делает их однообразными в пространстве и разнообразными во времени. Каждое утро газеты доставляют сво­ей публике материал для разговора на весь день. Можно всегда с уверенностью приблизительно сказать, о чем разговаривают люди в каком-нибудь кружке, в курительной комнате, в коридоре суда. Но сюжет разговора меняется каждый день или каждую неделю, за исключением случаев, к счастью весьма редких, национального или интернационального помешательства на одном предмете. Это все возрастающее сходство одновременных разговоров на все более

городам благоприятствует разговору и преобразовывает его. Но в ма­леньких городах, где жители по большей части ведут праздный образ жизни, и все знают друг друга, не болтают ли там больше, чем в боль­ших городах? Нет, потому что там не достает предметов для разговора. Разговор, заслуживающий этого названия, представляет там собою только отголосок разговора больших городов.

/-t

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

и более обширном географическом пространстве является одной из наиболее важных характерных черт нашей эпохи, так как она в значительной степени объясняет нам все возрастающее могущест­во общественного мнения против традиции и даже против разума, и это все увеличивающееся несходство последовательных разгово­ров объясняет точно так же непостоянство мнения, этот противо­вес его могущества¹.

Отметим одно обстоятельство, весьма простое, но имеющее известное значение. Эволюция разговора происходила вовсе не самопроизвольно, только в силу того, что люди болтали друг с другом. Нет, нужно было, чтобы новые случаи и новые источни­ки разговора проявлялись благодаря последовательному ряду, частью случайному, частью логическому, разных открытий, гео­графических, физических, исторических, изобретений земледель­ческих или промышленных, идей политических или религиоз­ных, произведений литературы или искусства. Эти-то новшества, появляясь в каких-нибудь местах одно после другого, и делав­шиеся достоянием избранных групп, прежде чем распростра­ниться дальше, совершенствовали и преобразовывали там искус­ство разговора, заставляя отвергать известные архаические фор­мы беседы, старинные обороты речи, шутовство, смешное же­манство. Если же под эволюцией разговора мы разумели бы бес­прерывное и самопроизвольное развитие, то это было бы заблуж­дением. И это замечание приложимо ко всем родам эволюции, которые, если присмотреться к ним, представляются в виде по­переменных введений, в виде последовательных и наложенных друг на друга прививок новых начал. В каком-нибудь маленьком городке, куда, предположим, закрыт доступ газете, и где нет удобного сообщения с внешним миром, как в прежние времена, жители могут болтать сколько угодно, но разговор не поднимет­ся сам по себе выше фазы простых сплетен. Без помощи прессы деревенские обыватели, как бы они ни были болтливы, будут почти всегда говорить только об охоте или о генеалогии, и наи­более болтливые магистраты будут говорить только о праве или о

¹ Но сходные или непостоянные разговоры свидетельствуют собою об огромном прогрессе в смысле социальном, так как слияние классов и профессий, моральное единство отечества могут считаться настоящими только с того момента, когда люди, принадлежащие к самым различ­ным классам и профессиям, будут в состоянии поддерживать друг с другом разговор. Мы обязаны этим благодеянием — взамен скольких зол — ежедневной прессе.

«движениях по службе», наподобие офицеров германской кава­лерии, которые, по словам Шопенгауэра, только и говорят, что о женщинах и лошадях.

Волнообразное, так сказать, распространение подражания, этого мало-помалу уравнивающего и цивилизующего начала, одним из самых могущественных агентов которого является разговор, объясняет нам без труда необходимость того двойного стремления, которое мы замечаем при первом взгляде на эво­люцию разговора, а именно, с одной стороны, численное увели­чение пригодных друг для друга собеседников и сходных меж­ду собой реальных разговоров, а с другой стороны, именно в силу этого увеличения, переход от сюжетов узких, интересую­щих только небольшую группу, к сюжетам все более и более отвлеченным и общим . Но если эта двойная наклонность и одинакова везде, то она не мешает течению эволюции разговора быть настолько же отличным друг от друга в различных нациях, при различных ступенях цивилизации, насколько русло Нила или Рейна разнится от русла Ганга или Амазонки. Точки отп­равления многосложны, как мы уже видели; пути и конечный пункт, если только есть конечный пункт, не менее разнообразны. Мы не везде видим придворных шутов, нелепые выходки кото­рых служили таким развлечением в средние века, не везде на­ходим отели Рамбулье, появление которых произвело несносных

До XVIII в. такой салон, как Гольбаха, не был возможен. Салон мадам де Рамбулье был салоном литературным и напыщенным, без малейшей свободы ума, — где если и было что-нибудь более или менее свободное, так это любовный и изящный разговор (еще бы!) — тогда как в салоне Гольбаха слышался, говорит Морелле, «разговор самый свободный, самый поучительный и самый оживленный, какой когда-либо можно было услышать; когда я говорю — свободный, я разумею свободу суждений о философии, религии, правительстве, так как воль­ные шутки из другой области были из него изгнаны». Совершенно про­тивоположное происходило в XVI веке и в средние века: gauloiserie -это была свобода разговоров на темы о половых отношениях, которая заняла место всякой другой свободы. Салон Гольбаха, как салон Гель-вециуса, как салоны всего конца XVIII в., собирал собеседников всех классов и всех национальностей — эклектизм совершенно немыслимый раньше. Как по огромному разнообразию происхождения собеседников, так и по необычайному разнообразию и свободе сюжетов для разговора, эти салоны сильно разнились от прежних собраний для разговора.

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

•И

Трибулэ . С достоверностью можно сказать, что во Франции исчезновение этих кривляк и шутов было лучшим признаком успехов разговора. Последним шутом был Ланжели при Людо­вике XIII. Но в Риме, в Афинах, на крайнем Востоке не было ничего подобного.

Благодаря чему -- флирту ли, или дипломатическим сноше­ниям, или же спорам церковным или школьным — искусство разговора достигло того, что стало сознавать себя? Это зависит от страны. Итальянский разговор особенно развился благодаря дипломатии, французский -- благодаря галантности, царившей при французских дворах, афинский разговор развился благодаря софистической аргументации, римский разговор - - благодаря дебатам на форуме, а во времена Сципионов — благодаря урокам греческих риторов. Можно ли удивляться, видя столь различные виды цветения, что цвета и ароматы цветка представляют собою такое большое разнообразие? Лансон видит в эпохе Сципионов такую эпоху, когда римляне научились разговаривать с изяще­ством и учтивостью. В диалогах Цицерона и Варрона он видит не только подражание диалогам Платона, но и «идеализиро­ванный, хотя живой и верный образ разговоров римского обще­ства», разговоров, впрочем, лишенных приятности, в которых чувствуется школа, а не двор. Женщины войдут в круг собесед­ников позднее, во времена Северов и Антонинов, между тем как у нас они царили там во все времена, под совместным влиянием христианства и рыцарской галантности. Но не будучи необходи­мым, как мы видели, для всех родов прогресса разговора, при­сутствие женщин в общественной жизни имеет один дар, а именно, оно ведет разговоры к той степени изящества и гибко­сти, которая во Франции придает ему неотразимую прелесть.