Именной высочайший указ, данный правительствующему сенату 20 июля (2 августа) 1914 года 2 страница

Но Зничев уже давно привык к этому несоответствию. Для Егора Савельевича оно началось много лет тому назад - здесь, в этом городе, кишащем захватчиками из Великой Армии и превращенном в настоящее море огня. Иное пламя, таинственное, малиновое вспыхнуло в одном из арбатских домов, охватив четырнадцать человек. Тринадцать оно мгновенно испепелило, а вот одного не тронуло, а наделило молодостью и жизнью, пределы которых не известны и поныне. Зато со временем стали известны дальнейшие цели. Они оказались грандиозными и судьбоносными. Таинственные предметы из серебристого металла ради обладания которыми многие готовы идти на любые жертвы, раса «прозрачных» беспощадная в своем дьявольском стремлении заморозить всю планету, не считаясь с мнением человечества, буканьер Клод Дюпон со товарищами, хранители, невидимая война, потери друзей и врагов, многолетнее ожидание и, наконец, теперешнее нежданное «эхо минувшего». Зничев чувствовал, что его далекое прошлое как будто бы навсегда оставшееся там, в лесах подмосковья, в дремучей смоленщине, в Париже, возвращается к нему, ожидая продолжения и неминуемой развязки. Давний враг внезапно дал о себе знать. Он уже тут в России, готов выполнять то, что ему повелят хозяева-нелюди.

Зничев мог бы и не обращать внимание на это, продолжать, как и прежде носить обычную «обывательскую маску», надетую десять лет назад, все так же принимать пациентов в своей квартире с медной табличкой на двери, леча всего за двадцать копеек, а кого и даром (а можно и подороже, как его коллеги-венерологи, рекламирующие свои услуги краткими и лаконичными вывесками, вроде: «Сифилис 606 и 914 по Эрлиху. Триппер хронический»). Но Зничев был воином, как и все его предки, как весь род, стоящий на защите Отечества от посягательств извне. Доктор – это призвание, воин – долг. Пока воин жив – он должен. Когда воин уходит – должны ему. Так было и так будет, даже если воину исполнилось уже сто двадцать девять лет, он не стареет, полон сил, окончательно смирился с потерями и давно уже приспособился не замечать бега проносящихся мимо него эпох. Если воин не утерял себя в этом океане времени, сохранил и приумножил свои знания и опыт (жизненный, медицинский, боевой), то выбор тут только один – воевать.

«Значит, будем воевать», - Зничев вырвал из себя последние ростки сомнения. Жалел он лишь об одном. На сей раз, как и всегда, ему предстояло действовать, опираясь лишь на собственные умения и возможности, ведь малиновое пламя оказалось полно сюрпризов, которые вовсе не ограничиваются вечной (судя по всему) молодостью. Пламя наделило доктора и «особым статусом». В руках Зничева предметы не действовали, как и оказывались бессильны против него, уже будучи очутившись в чужих руках. Не изменяли они и цвета глаз – у Зничева зрачки оставались по - прежними серо-голубыми, тогда как у прочих владельцев предметов делались разноцветными. Вреда для здоровья тоже не было. Абсолютный и бескомпромиссный нейтралитет. Зато к целительному, врожденному дару беспредметника пламя прибавило еще один - Зничев мог «слышать» предметы. Не как другие немногие, владеющие этим даром, а много лучше. Своим «магическим зрением» при необходимости Зничев способен был охватывать довольно внушительные расстояния, но лишь в виде одной тонкой линии - нити. Как капитан с подзорной трубой – смотришь в окуляр, видишь то, что вдали, но только в пределах объектива. К тому же «собирающая линза» не всегда выдает четкое изображение, и не понимаешь, что там виднеется впереди. Вот такие вот ограничения, природу которых так и не удалось разгадать и самому Зничеву. Саламандра, Ягуар, Лев, Скорпион, Медуза, Морской конек, Спрут, Сверчок, Мантикора… Сколько еще фигурок встретит доктор на своем пути, и сколько еще раз он испытает облегчение и одновременно сожаление? Ответа не было, а долго размышлять на эту тему Зничев не любил – он научился жить со своими противоречиями, а остальное… остальное подождет…

- Время покажет, - твердо произнес Егор Савельевич, еще раз окинув взором каменные черты Скобелева. - Время покажет…

* * *

Обе стрелки часов сошлись на отметке XV. К памятнику медленно начали стекаться студенты. По всему выходило, что намечается очередная демонстрация, кои за последнее время стали в Москве обычным явлением. Собираются жители первопрестольной в многоликую толпу и начинается! Австро-Венгрию и Германию на штыке русском им подавай. Но это днем, когда все стараются вести себя более-менее прилично, а что ночью делается?! Про то лучше спросите у квартирантов. Вот кто страдает:

- Я не могу спокойно выспаться, дорогой коллега! - сокрушался по этому поводу знакомый Зничева доктор Шульц. - Просыпаюсь и думаю, что кого - нибудь дерут – такой неистовый вопль раздается с Тверского бульвара! Вскакиваю, бегу к окнам! Оказалось – демонстрация!..

А в ресторанах что?! Оркестры гимн сербский играют по полсотни раз на дню, всюду свист, гам, шум! Хочется иногда сказать: дамы и господа, сочувствуйте Сербии, ненавидьте Австрию, ругайте Германию, но не ребячьтесь! Не уподобляйтесь фортовым ребятам с Хитровки…

Однако насчет хитровцев Шульц несколько ошибался. Тех словно подменили, да и «Московский листок» это подтверждает:

«Даже так называемые «фортовые ребята» изменили традициям. Конечно, обывательский карман – предмет соблазнительный, но… Вот поди же: чего бы, кажется, удобнее вытаскивать чужие «шмели», как московские воры называют кошельки, во время ночных манифестаций, а между тем совсем не слышно во время их обычных возгласов:

- Батюшки, часы срезали!

Настроение ли этому виной или отсутствие «напитков», а может быть, и то и другое вместе, но только на сей раз «фартовые ребята» совершенно бескорыстно смешиваются с толпой…»

И ведь не дадут особо смешаться. Призовут на войну как запасных. Пообмоются, пообчистятся эти запасные и совсем другой вид. В солдатской гимнастерке, в лихо сбитой набекрень бескозырке-фуражке, в шароварах, в начищенных сапогах – никак не узнать уже в них вчерашних «стрелков» или «головых», выпрашивающих у почтенной публики на «мерзавчика». По всему люди военные, призывные. А кадровые? Они восприняли известие о войне с радостью. Сколько их тут в Москве квартирует – не счесть. 1-й, 2-й и 3-й полки гренадерских дивизий. В Спасских казармах – Ростовский полк, в Покровских – Самогитский и два батальона Екатеринославского, а еще два в кремлевских казармах. Фанагорийский – в Беляевских казармах на Немецкой улице. У Киевского и Таврического дом родной на Павловской улице, в Александровских казармах. В Астраханском один батальон в Крутицких казармах, а остальные три в Лифортове. В Хамовниках стоят гренадеры из Пернского и Несвежского. Кавалерия тоже имеется – 1-й гусарский Сумский и 5-й Донской казачий. Гвардейцы опять же – в Сокольниках саперный батальон, а в Николаевской казарме на Ходынке Артиллерийская бригада.

А еще на Ходынке сейчас жарче обычного. Там учения, стрельба. Другой знакомый Зничева капитан Митрофанский хвалился:

- Стреляют быстро. По поясной мишени, лежа с трехсот шагов. Почти все попадают больше трех, а многие и пять. Но есть и неудачи. Огорчают нестроевые. Эти дают сплошные рикошеты даже с двадцати шагов. А сколько народу еще к нам направят…

Зничев знал, что много. Будут и дальше действовать правила «общего жеребометания» по всем шести участкам Москвы собирая очереди у здания Городской думы на Воскресенской площади. Там перекличка, заявления, списки корректировки. Если нет отсрочки, то жеребьевка и медкомиссия. Вне номеров принимают лишь «охотников», а таковых немало. Многим хочется на войну, и многие на нее попадут. Ну а Зничеву в очередях стоять не нужно. У него на этот случай припасен «особый пропуск». Так что остается лишь собраться в путь и, возможно, навсегда попрощаться с теперешней московской жизнью. Жалел Зничев лишь об одном: Кларочка наверняка сойдет с ума от разлуки, ведь любит она его…

«Как-нибудь справиться», - утешил себя Егор Савельевич, но все же решил посвятить этот вечер и ночь прощанию. Воин должен, пока жив…

Примечание

1 - Исаакиевский собор.

2 - Литературно – артистическое кабаре или арт-подвал «Бродячая собака». Было открыто в Санкт - Петербурге 31 декабря 1911 года антрпретером Борисом Прониным в доме № 5 по Михайловской площади. Закрыто 3 марта 1915 года вскоре после того, как в его стенах состоялось антивоенное выступление Владимира Маяковского. «Собака» являлась одним из центров культурной жизни петербуржской творческой богемы.

3 – Литературный псевдоним русского поэта-символиста Владимира Пестовского (1886 – 1940).

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ФЕРЗИ И ПЕШКИ

Российская империя, Санкт-Петербург - Москва – Варшава – Санкт-Петербург, 6-13 августа 1914 года.

Роскошный дворец великого князя на Знаменке, мирно соседствующий со скромным царским Алескандровским «коттеджем», встретил Бьюкенена каким-то торжественным напряжением. Казалось, что от этого напряжения гудели сами стены, перенявшие теперешнее настроение своего хозяина. Николай Николаевич действительно буквально источал кипучую, непреодолимую энергию. Он говорил о предстоящей блестящей победе, о божественном провидении, о союзническом долге, посвящал Бьюкенена в военные планы:

-…Я прикажу наступать при первой же возможности! Может быть, я даже не стану дожидаться окончательного сосредоточения моих войск, а сразу же перейду к скорейшему выполнению всей операции! Это случится, вероятно, четырнадцатого августа! Вот взгляните! – великий князь стремительно начал водить пальцем по карте (в кабинете все столы оказались завалены картами) показывая направления ударов. Три армейских группы: первая – действует в Восточной Пруссии, вторая – в Галиции, третья – в Польше (будет дожидаться броска на Берлин, когда войскам на юге удастся «зацепить» и «установить» неприятеля).

«Многообещающе и довольно амбициозно, - размышлял Бьюкенен, - и, судя по всему, вполне выполнимо, раз уж подкрепляемо столь горячими уверениями».

С каждым последующим мгновением посол убеждался в том, что Волшебник не зря выделил именно этого человека. Какая решимость, нервные движения, блеск в глазах, речь четкая и резкая, словно барабанная дробь, исполинский рост! Было в облике великого князя что-то грандиозное, вспыльчивое, деспотичное, непримиримое. Что-то от русских воевод старой, допетровской Московии – то же простодушное благочестие, суеверное стремление, горячая жажда жизни. Такие «монолитные» военачальники напоминают львов – один стремительный прыжок и либо грандиозная победа, либо роковая ошибка и столь же грандиозное поражение.

Кроме всего прочего великий князь популярен в армии, а это еще одна причина для беспокойства. Слабое утешение то, что он состоит в ложе - в России это скорее обычная придворная формальность, нежели неукоснительное и священное правило. И поэтому риск недопустим! Слишком много поставлено на карту, чтобы рисковать! Хищник может быть полезен до определенной поры, выполняя всю «грязную работу», но вот затем от него следует избавляться!!..

Ну, или хотя бы надеть ошейник с цепью, тем более что момент для этого сложился самый подходящий:

-…Я надеюсь в свою очередь на то, что ваша страна будет верна союзническому долгу и в полной мере окажет нам помощь в наискорейшем завершении войны.

- Можете в этом не сомневаться, ваше высочество. Мы всегда держим свое слово. И дабы подкрепить его, разрешите мне преподнести вам небольшой презент, - на ладони Бьюкенена появилась миниатюрная резная шкатулка. Крышка открылась легко.

- Что это? – великий князь недоуменно смотрел на лежащую, на атласной подушечке серебристую металлическую фигурку в форме рыси.

- Талисман, - пояснил Бьюкенен. - Очень древний талисман. По преданию он принадлежал Киру Великому и помогал ему в час раздумий и трудного выбора укрепить свой дух и принять правильное решение. Я буду очень рад, если эта вещь послужит и вашему высочеству.

- Благодарю за столь необычный подарок. Я непременно испытаю его.

«Врет!» - заключил посол, зная склонность великого князя к религиозности и неприятию всякого мистицизма (а уж как набожен: каждое утро и вечером молитву на коленях читает с поклонами). Но посол все же был уверен и в обратном. Волшебник оказался прав, когда с некоторой иронией говорил о том, что длинные люди от природы своей обладают любопытством, побороть которое не в силах. Очень часто именно любопытство подводит их, заставляет совершать роковую ошибку. И если поблизости нет того, кто способен предотвратить эту ошибку, то тогда исход может оказаться лишь один: ослепленный Циклоп ревет и бесится, ищет виновных, грозится карой. А тут еще кто-то подсказывает ему стеречь вход в пещеру! Что делать тогда пленникам? Лишь хитрить, чтобы еще больше сбить с толку великана. У Одиссея и его воинов это получилось. Весьма показательный пример удачной хитрости и спасения. Учитесь, джентльмены, учитесь. Герои античности были мудры и изобретательны. Они отлично знали, на что идут и чем рискуют.

* * *

Торжественное богослужение по случаю двадцатипятилетия со дня бракосочетания великого князя Петра Николаевича и великой княжны Милицы Николаевны завершилось, и протопресвитер военного и морского духовенства Российской империи Георгий Иванович Шавельский облегченно вздохнул. Сегодня все прошло с должным вниманием и торжественностью. Немного расстраивало лишь одно: среди собравшихся не оказалось родного брата великого князя. Николай Николаевич в это самое время был в Петербурге, на заседании у государя, а потому не только не попал на богослужение, но и, кажется, опоздает к завтраку. Разумеется, до его приезда гости за стол не садились и терпеливо ждали…

Это томительное ожидание вознаградилось сполна, когда на пороге, наконец-то, появился Николай Николаевич:

- Я очень, очень рад, что вместе будем служить, - сказал он Шавельскому, протягивая тому руку. Тут же рядом оказалась и Стана Николаевна:

- А помните наш разговор, когда вы в первый раз были у нас?

- Прекрасно помню, - Шавельский никогда не забывал событий трехлетней давности, когда он сменил на посту своего предшественника старого Аквилова умершего от саркомы в городе Казлове родной Томбовской губернии. Интриг с назначением тогда плелось много, но все же именно голос Николая Николаевича оказался решающим в общем споре. И был визит в Отрадное в десять утра, и были слова, сказанные великим князем новому протопресвитеру у порога своего кабинета:

- Очень рад с вами познакомиться. После вашего назначения я внимательно следил за всеми газетами. Ни одна не отзывалась о вас худо…

А далее своим чередом шли литургия в церкви, завтрак и разговор с вопросом: где должен находиться протопресвитер во время войны? В Петербурге или на фронте? По положению в Петербурге, но если верховным назначат Николая Николаевича, то тогда… Стана Николаевна все слышит и восклицает:

- Это великолепно! Запомните это и не оставьте великого князя, если он окажется главнокомандующим на фронте…

И вот час настал. Николай Николаевич получил назначение и нужно сдержать обещание. Все для этого готово, и остаются лишь светские формальности. Одна из самых надоедливых - отвечать в очередной раз за столом на вопрос о деятельности священнослужителя на фронте. А ведь все уже давно расписано в изданной год назад брошюре «Служение священника на войне». И хотя писал ее Шавельский для «внутреннего пользования», брошюра неожиданно заинтересовала светскую печать. Газетчики, фильетонист Разов из «Нового времени», придворные чины, госслужащие – все тогда в один голос твердили, что сей печатный труд, поднял вопросы, освещающие деятельность священника в совершенно новой, неизвестной ранее точке зрения. Но Шавельского вновь спрашивают. На сей раз пасынок великого князя – молодой герцог Сергей Георгиевич Лейхтенбергский, с прямодушием настоящего моряка встающий горой за всех Николаевичей и нещадно критикуя шалопаев и кутил Владимировичей, стяжателей Михайловичей, несуразных (это мягко сказано) Константиновичей. Отказывать нельзя, следует непременно дать ответ:

- Могу смело заметить, что, с тех пор, как существует военное духовенство, оно впервые только теперь отправляется на войну с совершенно определенным планом работы и с точным пониманием обязанностей священника в разных положениях и случаях при военной обстановке: в бою и вне боя, в госпитале, в санитарном поезде… Всюду…

Больше вопросов ни у кого нет, зато есть какая-то новость от Николая Николаевича. Тот рассказывает о забавном подарке английского посла Бьюкенена.

Когда поставленная на стол шкатулка открылась, и Шавельский увидел серебристую фигурку грациозного лесного зверя, память сразу же тревожно встрепенулась. С похожей фигуркой, но в виде тритона протопресвитер уже однажды столкнулся, когда впервые встретился с «всероссийским пастырем» Иоанном Кронштадтским. В праведных руках великое чудо творила та фигурка, но что будет, когда попадет она в руки злые? Шавельский не знал. Но теперь, когда перед ним опять лежит вещь, способная творить чудо, вопросы одолевают с новой силой. Какое это чудо доброе или худое? Не ведомо, а потому приводит к искушениям. Искушения повсюду, и с ними надобно бороться и укреплять веру свою. Лишь она одна ведет к свету. Прочее - мирская суета и не более. Лишь суета.

* * *

- Это черт знает, что такое! Настоящий кабак устроили как в японскую! – штабс-капитан Константин Арефьевич Степенский с трудом сдерживался, чтобы не высказаться еще более жестко обо всем, что сейчас происходило в Петербурге. Мало того, что шумно, так еще и толкотня страшная. Военная братия запрудила столицу, словно разлившаяся река. Улицы, скверы, рестораны, вокзалы – всюду военные.

В поездах не лучше – их до отказа заполнили запасные, которые ехали и в классных вагонах, не считаясь ни с какими нормами приличия: «На войну едем! Кровь проливать!» - вот и весь сказ.

Однако штабс-капитану в этом отношении несказанно повезло, хотя ему и пришлось изрядно потолкаться, протискиваясь к поезду. Зато теперь он в купе и едет в расположение своего полка. Немного расстраивало лишь внезапное прерывание отпуска. Как же хорошо отдыхалось в родном Петербурге в эту летнюю пору. Там было так отрадно и торжественно в отличие от уже опостылевшей своей европейской, слабо прикрытой польской ненавистью Варшавы (ну куда их беломраморному Яну Собесскому против медного Петра Алексеевича – не тот масштаб, не тот размах). Там на Лубенской у Обводного канала жил дядюшка Максим Данилович – старый генерал артиллерист, горько переживший смерть любимой супруги Аграфены Родионовны, и оттого впавший в чудачества, усугубляемые напитками: иной раз дядюшка договаривался до того, что якобы состоит капитаном в личной охране Римского Папы и способен летать по воздуху, словно индийский йог.

Но даже, несмотря на столь удручающие обстоятельства, дядюшка теперь оставался самым родным человеком для Степенского. Когда ваши родители, успевшие произвести на свет единственного сына, погибают во время крушения поезда, а прочая родня отказывается от вас, только дядюшка и тетушка возьмут к себе шестилетнего сироту на попечение. Племянник подрастет, возмужает, станет пехотным офицером как отец, дослужится до штабс-капитанского чина, пройдет через горнило японской войны и вернется живым. Его будет ждать мирная служба, учения с вверенной ротой, неудачный брак с рождением дочери, развод, снова служба, отпуск, Петербург, свежая порция дядюшкиных «сказок», непродолжительные и тайные встречи с хорошенькой дочерью отставного статского советника Кипарисова – Ксенией Ивановной (кто бы мог подумать – с виду сущий ангелочек с огненно рыжими локонами, а внутри похотливая, ненасытная фурия).

А после начнется вся эта свистопляска с войной. Первые подозрения о ее скорейшем приближении у Степенского появились сразу же после того, как всех юнкеров военных училищ вдруг ни с того ни сего досрочно выпустили и произвели в офицеры и при этом лишили положенного месячного отпуска, немедленно отправив в места службы. Грянувшие вскоре после этого Высочайший манифест и мобилизация окончательно все разъяснили – война началась. А до нее еще ехать и ехать и, слава богу, что с приличными попутчиками.

Первый – генерал-лейтенант Гриневич. Седой, грузный, призванный из запасных, всю жизнь прослужил в крепостях.

Второй – совсем молодой юноша, по фамилии Ночков. Судя по басонам¹ на красных погонах - из вольноопределяющихся. Должно быть из бывших студентов – те, как и полагается романтическим юношам, видят в войне лишь один сплошной героизм и рвутся на нее всеми своими силами.

Третий – артиллерийский капитан Мансуров. Примерно одного со Степенским возраста, худощав, жилист, мрачен и не особо разговорчив. А еще его глаза – они оказались разноцветными – правый – зеленый, левый – голубой. Но кроме Степенского на эту, по меньшей мере, странную деталь во внешности капитана, никто внимание почему-то не обратил. Гриневич и Ночков слишком были увлечены беседой:

- …Но ведь у нас есть преимущество в виде мобилизационного ресурса!

- Все это окажется крайне малоэффективным, когда супротив нас встанет природный фактор. Восточная Пруссия обеспечена линией Мазурских озер, хотя озерами их назвать можно с довольно большой натяжкой. Болотистые, глубокие, частые – они тянуться с севера на юг на почти сотню верст, и отделены друг от друга лишь узкими перешейками. Ведь это же идеальная природная оборонительная преграда. Одним единым и мощным ударом ее не преодолеть, а кроме всего прочего есть еще и тамошние крепости, а они скажу я вам…

Юный Ночков не унимался. Снова посыпались доводы, цифры, громкие похвалы или ругань в сторону начальства. Степенскому все это было любопытно, а вот Мансурову кажется ничуть. Тот спокойно сел у окна, когда поезд тронулся, и тут же начал крутить в руках небольшую фигурку из серебристого металла в форме крылатой змейки. В разноцветных глазах капитана заполыхал зловещий огонь.

* * *

- Эх, пацаны, сил моих больше нет – страсть как хочу на войну.

- Чего ты там забыл?

- Воевать стану. Немчуру бить и награды получать.

- Ты Гвоздь сбрендил не иначе. Это те не шмели на Ильинке тырить и от псов легавых драпать. На войне не до форсу.

- А и все одно хочу на войну. Надоело тут все. Кругом скука смертная…

Спорить дальше с Федькой Гвоздикиным пацаны не стали. Чего лясы зря точить, раз Гвоздь решил. Хоть тыщу раз его уговаривай, все одно на своем стоять будет. А как иначе, когда на Хитровке рожден, и уж десять годочков как по здешним улицам маешься - шляешься.

Федька Гвоздикин и в самом деле был хитровским, что называется «по рождению». Шла как-то по тамошним трущобам брюхатая солдатка – нищенка, дошла до помойки у ночлежки и тут же разрешилась от бремени мальчонкой, а после и душу господу богу отдала - не вынесла, значит, мук родовых. Ну а с младенцем ясно дело: раз незаконнорожденный то тогда одна дорога - в ночлежку. А дальше как обычно – до трех годов носят тебя побираться, а после за руку водят уже пешим стрелком. Растил Федьку дед Евсей – ночлежник не только грамотный, но и сердобольный. Это у него читать-писать Федька помаленьку выучился. Ну и прочему, само собой. Зимой ходили с дедом на церковные паперти, а летом в Сокольники и дальше, в Лосинный остров по грибы. За грибами Федька от Евсеича и узнал о матери своей. Та зимой прачкой прибивалась в ночлежках, куда письма от мужа приходили (он где-то на Кавказе служил), а летом грибным промыслом. Соберет лукошко и снесет на Охотный, а то и на хавку пустит. Тем и жила пока господь за грех к рукам не прибрал. Ну а уж когда и дед Евсей в ящик сыграл, то Федьке и вовсе туго пришлось. В ночлежке не побалдеешь, не дадут, не маленький уже. Работать надо. Р-а-б-о-т-а-т-ь!

По первости «в разувку» Федька промышлял, но быстро бросил – много ли босоногим по снегу набегаешь и деньгу сшибешь? Сошелся с карманниками. Вот где зацапать могут запросто! Конечно, мелким щипачам из шпаны до настоящих фортовых далеко, но все же псы легавые иной раз тоже ухватить норовят, потому как супротив закона ихнего идешь. Да только пацанам все нипочем. Потырят шмели в толкучке, хабар заныкают и снова на дело. А ежели запалишься, срисуют тебя, то дёром дуй в Хитровку родную. Та не выдаст: не то, что мусора какого, а и всякого баклана непрошеного встретит как надо - на перо насадят или еще чего похлеще учудят.

И все же видел Федька что Хитровка нынче не та – взболомучена она, взъерошена. Что ни день, то разговоры о войне слышны. Даже те, кто с каторги недавно прихрял, и те про войну думают. Взять того же Витьку - Сапога. Ведь какой домушник был! Хаты по всему городу лихо подламывал, иной раз и гоп-стопом промышлял, а нынче что? Таньку - маруху свою с хаты скинул, с делами завязал и на войну. Чудно!

Да и у публики (Федька и таких знавал) все будто перевернулось. Как у Сережки Есенина. Повстречал этого чудика Федька два года назад у Николького рынка, когда книжку покупал (любил Гвоздь иной раз почитывать и добрым словом деда Евсея за науку поминать). Мало того, что чудик стишки пишет, так еще и речи чудные ведет:

- Да, Федька, люби и жалей людей – и преступников, и подлецов, и лжецов, и страдальцев, и праведников: ты мог и можешь быть любым из них… Все люди одна душа.

Скажет так Сережка Есенин, о книжках с Федькой поболтает и к себе пойдет на Серпуховскую заставу, где с женой квартирует, или на работу - тюки бумажные таскать в типографии товарищества Сытина. Ну а нынче Сережка в Крыму на заработках. Знать, наскучило ему в Москве, погулять по России захотелось. Вот и Федьке тоже надоело каждый день одно и то же видеть, потому и решил на войну попасть. А раз на войну по малолетству не возьмут, то своим ходом тогда добираться нужно. Даром что ли Хитровка выучила зубами свое вырывать, пока фарт идет. Опыт - его не пропьешь. Опыт всюду с тобой.

* * *

На Александровском вокзале было невыносимо жарко и пыльно. Федька, мелькавший среди здешней толпы провожающих, старался не попадаться лишний раз на глаза городовым. Пусть им лучше попадается на глаза вон тот статный, крепкий, сильный, подтянутый молодец в форме военного врача. Уж как ловко он к вагону пробрался, умело «просачиваясь» через множество гимнастерок и штатских нарядов. По всему выходило, что человек знающий, не раз уже бывавший в толпе и умеющий в ней действовать. Да и барышня его провожать пришла прехорошенькая – в строгом платье, шляпке, с букетиком алых роз:

- Егор Савельевич! Жорочка! Как же я без вас?!

- Прощайте, Кларочка, прощайте!

- Куда же вы?!! Куда?!!..

Но доктор уже не слышит – залез в вагон и был таков.

«Экая фря!» - восхищенно подумал Федька и чуть было не попал под замес. Не зевай пацан, раз толпа напирает! Особенно бабы – вон как голосят, орут дурниной словно по покойнику, да так громко, что гармонь не слыхать. Тянут грудных дитятей к окнам: благослови, родитель, на прощание.

А барышня меж тем совсем потускнела. Цветы у нее уже и не цветы вовсе, а так - веник пыльный:

- Как же я без вас! – всхлипывала она. - Как же?!..

И только солдатушки - ребятушки все прибывают и пребывают. Для них вагоны не офицерские, другие – красные, из тех, что зовутся «сорок – человек – восемь лошадей». В один из таких вагонов прошмыгнул и Федька. Прошмыгнул и затаился на верхних нарах, вжавшись в угол. Потянулись минуты ожидания, прерванные хрипловатым голосом:

- Братцы, а тут свободно. Давай перегружайся. Чего зря толкаться, когда места есть…

То, что вскоре вагон наполнился солдатским говором, топотом ног и едким дымом махорки, Федьку ничуть не смущало – он умел, когда нужно быть незаметным и тихим словно мышь. Правда незаметность эта не могла длиться вечно и рано или поздно заканчивалась, вот только Федька об этом как будто позабыл.

* * *

Прощание с Кларочкой прошло быстро и без лишних слезливых сцен. Оные пусть господа кинематографисты снимают на потеху зрителя, а тут реальная жизнь, в которой Зничев уже успел повидать многое. Сегодня просто завершился очередной период его плавания по океану времени, а причаливать к старым берегам, когда впереди видны новые, Егор Савельевич не любил.

Но это уже сугубо морское сравнение, а доктор Зничев человек сугубо сухопутный и предпочитает перемещаться сухопутными путями. Как сейчас, когда он ехал в купе поезда и разговаривал с попутчиками, которые оказались такими же, как и он, врачами. Рядом с ним сидит опытный, умудренный жизнью старший полковой врач Павел Васильевич Солоухин, уже проделавший не одну операцию в полковом лазарете и прошедший через горнило японской войны, а напротив совсем еще юный Гена Шварценгольд – из вольноопределяющихся, зауряд-врач. Чуть позже к этой медицинской компании добавился ветеринар Копейкин, но этот молчал как сыч, слушая разговоры, которые, как и полагается, прежде всего, шли о практике и стаже, а уж потом о политике и войне.

Разговоры, конечно, отвлекали Зничева, но не настолько, чтобы сбить его с выбранной цели, пусть даже она и была видна не столь четко и ясно, как того хотелось бы. «Магическое зрение» уже сфокусировалось в длинную, протянутую на много верст нить. Та реагировала на малейшие вибрации и, конечно, сразу же дала сигнал хозяину, когда враг использовал предмет. Предмет, судя по всему, злой и опасный. Как Сверчок в руках красивой, но жутко фанатичной женщины, много лет назад выманившей на лед Сенатской площади мятежные полки из казарм, чтобы те, построившись в каре у медного всадника и крича «Виват Константин! Виват конституция!», были обречены на верную гибель от ядер, пуль и сабель. Сверчок тогда не помог своей владелице – против Зничева он оказался бессилен.