Европа и восток: структурный анализ

Как о том уже шла речь в первой части работы, европейская (античная) модель общества сложилась на основе ранней модификации восточной, бывшей в то отдаленное время единственной исходной структурой для развития цивилизации и государственности. Можно спорить на тему о том, были ли в Греции до реформ Солона структуры, в чем‑то близкие к ней (например, крито‑микенская), но несомненно, что эти предшественники гораздо ближе к типичной для ранних восточных обществ структуре, нежели к античности. Иными словами, античная Греция складывалась на фундаменте, подготовленном ранними политическими структурами восточного типа. Общность исходного фундамента – даже при условии радикальных изменений, которые имели характер социальной мутации и вызвали к жизни феномен античности, – означает существование какого‑то минимума общих исходных элементов структуры. Попытаемся вычленить их.

Прежде всего, это производительное хозяйство на базе достижений неолитической революции и ранней металлургии, знакомое с избыточным продуктом и, как следствие этого, с разделением труда, обменом общественно полезной и необходимой для общества деятельностью, с восходящими к реципрокным связям первобытности принципами обязательного взаимообмена продуктами, товарами и услугами в натуральной либо товарно‑денежной форме. Формами организации социума являются община с традиционными свойственными ей элементами самоуправления и политическая организация (надобщинная структура) с тенденцией к превращению ее в более или менее развитое государство, как централизованное, так и децентрализованное, вплоть до города‑государства, полиса. Оба типа социума знакомы с неравноправием различных категорий населения, вплоть до бесправия чужаков‑рабов, и, следовательно, с эксплуатацией чужого подневольного труда, хотя степень и формы неравноправия и эксплуатации во многом зависели именно от типа социума. Для каждой из сравниваемых структур характерна определенная система общественных отношений, соответствующая уровню, образу и принципам жизни коллектива, регулирующая жизнедеятельность общества и контролирующая все стороны его жизни, включая брачно‑семейные отношения. Имеется также система жестко фиксированных нормативных установок, санкционированная религией и ставящая своей целью легитимизировать всю систему связей и статус каждого слс1я населения.

Общих элементов, как видим, не так уж мало. К тому же они фундаментальны по характеру и значению – обстоятельство, во многом объясняющее привычку не придавать большого значения различиям между Востоком и Западом и связанное с этим стремление втискивать восточные общества и историю в жесткие рамки европейского стандарта. Однако, при всей их фундаментальности, эти общие элементы явственно отступают на второй план, как только заходит речь о различиях. Обратим внимание именно на них.

Производительное хозяйство античного общества, связанное с торговлей и мореплаванием, ориентировалось на рынок, было товарным и находилось в руках частных собственников, коллектив которых и составлял гражданскую общину. Она состояла из равноправных, но в имущественном плане неодинаковых граждан, тогда как остальная (как правило, меньшая) часть населения общины‑полиса принадлежала к неполноправным, включая и рабов. На базе традиций общинного самоуправления сложилась политическая организация, государство, считавшееся органом власти коллектива (лат. res publica). Причастность к власти не давала ни материальных выгод, ни привилегий; скорее напротив, это была обременительная, хотя и престижная обязанность. Демократическая процедура выборов обеспечивала регулярную сменяемость стоявших у власти, а правовые гарантии способствовали гражданской защищенности члена общины от посягательств со стороны властей. И хотя античный мир знал не только демократию, но и олигархию, даже тиранию, элементы античной структуры с древности оказались теми несущими конструкциями, на которые Опирался каркас общества: понятия и представления о правах, свободах, гарантиях, демократических процедурах, достоинстве гражданина и прерогативах собственника формировали нормы жизни, мировоззрение и всю духовную культуру. Общество безусловно доминировало над государством, а государство было его слугой (или, по Марксу, орудием в руках господствующего класса) – при всем том что на практике бывало разное, особенно в период упадка Римской империи, при господстве императоров типа Нерона или Калигулы.

Структура античного типа подверглась существенной деформации после падения Рима. Германская Европа раннефеодального типа была структурно чуждой ей. Правда, христианизация способствовала усвоению цивилизационного наследия античности, но процесс шел медленно. Только с начала II тысячелетия н. э. во многом благодаря развитию городской жизни и городских республик (Венеция, Флоренция, Ганза и пр.), где в силу необходимости элементы античной структуры с их правами и гарантиями частного собственника, покровительством торговле и мореплаванию стали выходить на передний план, наследие античности начало усваиваться более быстрыми темпами, которые еще возросли в эпоху Возрождения и в последующие столетия, когда на смену германскому феодализму пришли абсолютистские государства с поднимающим голову третьим сословием, т. е. зарождающимся классом буржуазии. Капитализм в интересующем нас плане структурного анализа – наследник, детище античности, проявивший свои потенции в условиях преодоления феномена феодализма, чуждого ей. Именно он не только возродил основные элементы античной структуры (господство частногб собственника, ведущего ориентированное на рынок товарное хозяйство; защищающие этого собственника‑гражданина права, свободы и гарантии; конституционное государство с демократическими процедурами и нормами; свобода мысли, развитие наук, искусств и т. п.), но и, опираясь на них, достиг небывалых темпов развития буквально во всех сферах экономики, что к эпохе колониализма создало ему выгодные позиции, особенно по сравнению с Востоком, куда и была устремлена его экспансия.

Восток структурно был во многом противоположен античнокапиталистической Европе, о чем было уже немало сказано. Альтернативой частной собственности здесь была власть‑собственность, альтернативой гражданской общины‑полиса и демократии, прав и свобод были всесильное государство с административным аппаратом власти и приниженность, «поголовное рабство» подданных, не имевших представления о свободах и гарантиях частноправового характера, но живших по нормам санкционированного религией обычного права и объединенных при этом в рамки социальных корпораций, растворявших в себе все индивидуально‑личностное. Конечно, в обществах Востока, как об этом тоже шла речь, на определенном этапе их развития возникали и частная собственность, и товарно‑денежные отношения, и эксплуатация зависимых. Все это, однако, существовало как бы на другом уровне, вне сферы взаимоотношений между государством и его подданными, вносившими, рентуналог в казну. Кроме того, государство, как правило, бывало недовольным, если частный сектор чрезмерно развивался. Для подавления частного собственника использовались, причем весьма успешно, рычаги власти, что превращало частнособственнические отношения не просто во вторичный, но в подконтрольный власти и всецело зависимый от. нее сектор народного хозяйства. Собственно, обо всем этом уже шла речь в первой и второй частях работы. Но напоминание об этом имеет свой смысл, как то сейчас станет очевидным.

Дело в том, что было бы неверным недооценивать роль и место, даже жизненно важную значимость сектора частной экономики, о вторичности, зависимости и несамостоятельности которого только что шла речь. Восточная структура как гигантская саморегулирующаяся система отнюдь не случайно всегда сохраняла этот сектор, хотя и держала его под контролем. Здесь нет противоречия. С точки зрения самосохранения структуры, частный сектор нельзя было выпустить из‑под контроля, ибо стихия частнособственнического предпринимательства в этом случае грозила не просто немалыми экономическими и социальными потрясениями. Она была в состоянии подорвать структурные основы и тем поставить под сомнение стабильность, даже само существование социума и государства – речь не о создании иной структуры, скажем, капиталистической, а именно об ослаблении существующей и о крушении ее, о гибели соответствующего государства, об уходе с исторической арены соответствующего социума, а то и вообще данного народа. В то же время с точки зрения устойчивости и стабильности сложного и развитого социума и государства частнопредпринимательская активность, этот второй и, в отличие от первого, государственного, необычайно активный, тесно связанный с рынком и товарно‑денежными отношениями сектор хозяйства всегда был жизненно важным, необходимым. Почему?

Потому что это своего рода антично‑капиталистический механизм в миниатюре. Без прав и свобод, без демократии и конституции, без гарантий и даже в условиях жесткого контроля и повседневного надзора властей частный сектор и в условиях традиционного Востока делал примерно то, что он с несравненно большим успехом делал и делает в античной и капиталистической Европе. Он способствовал нормальному функционированию экономически развитого гигантского социального организма, наполнял его разветвленные кровеносные сосуды, всю систему кровообращения свежей, незастоявшейся кровью. Конечно, чрезмерная активность этого сектора могла привести, как только что упоминалось, к кризису и гибели традиционной структуры – своего рода апоплексическому удару. Примеры тому в немалом количестве даются самой историей, и об этом уже шла речь, особенно в связи с династийными циклами в Китае. Но чрезмерное ослабление рыночного сектора и тем более насильственная его ликвидация чреваты не менее серьезными кризисами и последствиями, что опять‑таки показала история на примере того же Китая, правда, в несколько иные времена и при других обстоятельствах, но тем не менее в структурно аналогичной ситуации (речь об экспериментах Мао, попытавшегося было в годы «большого скачка» отменить товарно‑денежные отношения).

Сказанное означает, что, помимо общности фундамента, есть и еще нечто общее в структуре Востока и Запада – частный сектор в экономике. Но, если этот сектор на традиционном Востоке исполнял функции, аналогичные тем, которые он осуществлял в Европе со времен античности и до капитализма, то в чем же разница? Разница есть, и принципиальная. Однако она заключена не столько в структуре, хотя в ней несходство кардинальное, сколько в характере и иерархии типовых язей, соединяющих между сооой различные элементы и тем придающих структуре тот или иной облик.

Типовыми связями господствующего типа для антично‑капиталистической Европы являются рыночные, которые соединяют основные элементы структуры (собственников и производителей, свободных и зависимых, общество и государство) при наличии соответствующих прав, свобод и гарантий как фундамента этих связей, явно господствующих. Есть, конечно, и иные – семейные, клановые, сословные, властные связи, причем временами, особенно на первом этапе феодализма в Европе, они весьма давали о себе знать, порой даже выходя на передний план. И ксе же в целом для античнокапиталистической Европы была всегда характерна именно только что описанная иерархия связей: на первом плане рыночные, опосредованные частной собственностью, на втором – все остальные.

Совершенно иная иерархия связей на традиционном Востоке. Связи рыночные, опосредованные не только и даже не столько частной собственностью в ее привычной для Европы форме (недаром Маркс считал отсутствие таковой «ключом к восточному небу»), сколько многочисленными иными нормами привычных взаимоотношений. на Востоке в любом случае вторичны и второстепенны, при всей их жизненной важности для структуры в целом. На первом месте в иерархии типовых связей здесь находятся иные – те, что опосредованы государством, властью‑собственностью и просто властью, господством административного аппарата или аналогичного ему аппарата военно‑административного, т. е. системой централизованной редистрибуции. Речь идет о традиционных типовых связях между социальными низами (производителями) и правящими верхами, независимо от конкретных форм их, вплоть до таких, которые имеют облик варново‑кастовых. Второй важный тип связи, характерный для традиционного Востока, это связи корпоративные, сила которых вполне ощутима на протяжений всей его истории, вплоть до наших дней. Сущность таких связей сводится прежде всего к вертикальным патронажно‑клиентным связям, жизненно необходимым для выживания небольших социумов в условиях произвола власти и отсутствия прав, свобод и гарантий. Этот тип связей тесно переплетается как с первым (официальным, государственным, административным), так и с третьим, опосредованным частнособственническими отношениями. Таким образом, на традиционном Востоке можно зафиксировать определенную иерархию переплетающихся типовых связей. Высшее место занимают официальные, государственные, второе – корпоративные патронажно‑клиентные, тесно переплетенные с официальными, а третье – рыночные, тоже, к слову; далеко не свободные, как на Западе, но, напротив, опутанные связями двух других типов.

При всей кажущейся усложненности общая схема здесь предельно проста, как и в Европе. Только там она ясна и сравнительно чиста, стройна, ибо рыночные связи лишь в очень незначительной степени сплетаются и тем более обусловливаются чем‑то привходящим, будь то связи других типов (семейно‑клановые, сословные, властные, патронажно‑клиентные) или вообще любые формализованные и неформальные контакты. Решения диктуются обычно или, во всяком случае, прежде всего жестким законом прибыли, перед которым любые иные расчеты, связи, контакты, интересы и т. п. отходят на задний план, а то и исключаются вовсе. Что же касается традиционного Востока, то именно рынок и прибыль здесь не то чтобы мало ценятся, но в любом случае иерархически подчинены иным ценностям и зеками складывающимся типовым связям, от официально‑административных, властных, командных до патронажноклиентяых, семейно‑клановых, формализованных и неформальных. Едва ли не все типы связей на Востоке более предпочтительнее, нежели товарный рынок и прибыль, как бы отстраненные от людей, от общества, от привычех, интересов и предпочтений коллектива. Словом, здесь господствует иная, чем на Западе, система общепризнанных ценностей.

Дело, таким образом, не только в отношении к частной собственности и тем более к прибыли, которая, как известно, является признаком прежде всего развитого капитализма. Вопрос следует поставить шире и провести грань между ориентацией на материальную выгоду индивида‑собственника в одной структуре и корпоративными связями, коллективизмом, свойственными другой. И речь здесь отнюдь не о предпочтениях либо склонностях. Имеется в виду жесткий закон жизни: либо он на стороне собственника, либо на стороне коллектива, завершающей и высшей формой организации которого является всемогущее государство. Закон, о котором идет речь, – это не только и даже не столько материальные условия бытия, формы организации хозяйства или соответствующие им правовые нормы, права, свободы и гарантии. Это нечто гораздо большее. Это весь стиль жизни, санкционированный веками складывавшейся нормативной практикой, за спиной которой стоит тот самый религиозноцивилизационный фундамент, которому было уделено специальное внимание в предществукпцем изложении. Это именно тот порядок, который гарантирует незыблемость и стабильность данной структуры, того или иного традиционного государства и общества. Поколебать – такой порядок крайне рискованно, ибо это грозит структуре кризисом и крушением, не говоря уже о том, что внутри самих традиционных структур практически нет сил, которые были бы столь мощны и опирались на достаточно надежную опору для того, чтобы изнутри взломать традицию. Для этого необходимо было вмешательство извне.

Колониализм на Востоке

Но не всякое вмешательство имеется в виду. Вспомним еще раз тысячелетний период эллинизации, романизации и христианизации Ближнего Востока. Медленно и крайне неэффективно шел здесь процесс преодоления восточных традиций – там, где он все‑таки шел. Но что поразительно: стоило исламу начать свое победоносное шествие, как на протяжении жизни одного поколения ситуация решительно изменилась. От западных влияний почти ничего не осталось, если не считать немногочисленных элементов античной духовной культуры, запечатленных на арабском языке и переданных в таком виде европейскому средневековью (в самом мире ислама, как о том уже упоминалось, эти элементы не закрепились).

Пример весьма убедительный. Он наглядно демонстрирует силу традиции на Востоке. Силу эту практически можно было преодолеть только еще большей силой. Поэтому нет ничего удивительного в том, что структурная трансформация Востока началась лишь с эпохи колониализма, да и то не сразу, но только после того, как торговая колониальная экспансия была заменена промышленной, капиталистической, настоятельно требовавшей для своих нужд расширения рынков сбыта, превращения всего мира в гигантский рынок. Именно сила частнособственнической стихии, безудержно растущей, хорошо организованной и надежно защищенной всей мощью европейских государств, оказалась необходимой и достаточной для того, чтобы взломать защитный панцирь восточной традиции и заставить восточные общества приспосабливаться к изменившимся обстоятельствам. Выше было показано, как конкретно происходило это в разных регионах Востока. Теперь необходимо дать теоретический анализ этого процесса.

Что происходит с традиционной структурой, когда она подвергается воздействию со стороны колониального капитала? На первых порах, если не поставить преград активности торгового капитала (как то было сделано, в частности, в странах Дальнего Востока в XVI–XIX вв.), идет процесс постепенного усиления того вида типовых связей, который m нашей типологии находился на последнем месте, т. е. связей рыночных. Постепенно, как это происходило наиболее заметно в юго‑восточноазиатском регионе, а затем также в Индии, на Цейлоне, на побережье Африки, чуть позже и в других странах Востока, рыночные связи укреплялись и развивались, причем происходило это не только за счет усиления позиций местных торговцев и подключения к торговым операциям все новых слоев населения, от крестьян до правителей (стоит напомнить, что именно вожди и правители прото – и раннегосударственных образований были чуть ли не главными поставщиками живого товара, как это особенно характерно было для Африки), но и вследствие создания многочисленных торговых форпостов европейцев. Форпосты, о которых идет речь, становились не просто анклавами чужой структуры; сосредоточивая в своих пределах едва ли не всю предназначавшуюся на экспорт торговую массу (а также соответственно импорт, т. е. европейские товары, как ни мало их было), эти центры оказывались гигантскими рынками, причем рынками нового, капиталистического типа.

Практически это означало, что торговые связи на территории форпостов, как и вообще стимулированные колониальным капиталом предприятия, в том числе выращивавшие пряности и иные продукты плантации, реализовывались на иных основах, нежели то было принято в мире восточных традиций. Законы раннекапиталистического рынка со всеми их жесткими нормами, с их откровенным культом удачливого собственника постепенно обретали права гражданства и в некотором смысле, в частности, в сфере торговли, начинали задавать тон. Речь не о том, что нравы на Востоке были мягче или человеческая жизнь стоила дороже. Имеется в виду нечто иное: традиционный Восток столкнулся с незнакомым ему жестким индивидуалистическим поведением собственника (пусть собственники объединялись в компании – все равно они оставались именно частными собственниками, а компании лишь усиливали их позиции). К этому столкновению он не был готов; от такого контакта он многое терял, причем не столько в материальном плане, сколько во всем остальном, включая ослабление традиционной структуры. Неудивительно, что те государства, что были сильнее, пытались ставить процессу проникновения определенные преграды. Одни закрывали свою территорию для иностранной торговли, другие всячески ограничивали эту торговлю. Однако рано или поздно, путем введения льготных режимов капитуляций либо прямо военными экспедициями типа «опиумных войн» все восточные рынки были открыты для колониальной торговли. Что за этим следовало?

Как упоминалось, вначале торговля носила несколько односторонний характер: восточный экспорт в значительной степени покрывался ввозом европейского (а точнее – американского) серебра. И коль скоро торговля шла однобоко, затрагивая лишь небольшие зоны производства, специально работавшие на экспорт, рынок в странах Востока не был единым. Было как бы два рынка: один по‑прежнему обслуживал нужды местного общества традиционными для него товарами и в традиционных формах, тогда как другой, все развивающийся и связанный с европейскими форпостами, был элементом внесенной на Восток и укрепившейся там колониальной капиталистической структуры. Конечно, связь между обоими рынками существовала, причем один из них – капиталистический – все более очевидно питался за счет соков другого, или, иначе, через посредство местного рынка питался соками колонизованного общества в целом. Позже, однако, ситуация стала изменяться.

Капиталистическая Европа все активнее завоевывала восточные рынки за счет экспорта своих товаров, проникавших на местные рынки Востока. Это вело к сближению колониальных рынков‑форпостов с традиционными рынками восточных обществ, к постепенному втягиванию части традиционного рынка в операции с капиталистическими товарами. А это, в свою очередь, означало, что законы капиталистического рынка все ощутимее проявляли себя уже не только на территории форпостов, но и на всей территории восточных государств, прежде всего в городах. В тех странах, которые были превращены в колонии ранее других (Индонезия, Индия), такому процессу весьма активно способствовала колониальная администрация, которая на первых порах даже организована была в торговые компании, т. е. вполне откровенно ставила своей целью завоевать рынки. Такая же судьба, безусловно, постигла бы и Африку в XVII–XVIII вв., если бы Африка не была Африкой и тем самым не ограничивала бы реальные возможности колонизаторов тех времен.

На той стадии колониализма, о которой пока что шла речь (торговый колониализм XVI–XVIII вв.), традиционная структура в обществах Востока еще почти не была поколеблена, даже в тех странах, что были превращены в колонии. Правда, в колониях, и прежде всего в Индии, давление колониализма было уже весьма заметным, а рыночные связи с метрополией вели ко все усиливавшемуся выкачиванию материальных ценностей. Колонизаторы, стремясь укрепиться в колониях и будучи заинтересованными в последующей их рыночной эксплуатации, начинали все более очевидно заботиться о налаживании оптимальной администрации, что и привело, как известно, к ликвидации Ост‑Индских компаний. Процесс такого рода был тесно связан с изменением характера колониализма, что в свою очередь было обусловлено становлением в метрополиях развитого промышленного капитализма, заинтересованного в рынках сбыта и источниках сырья. Собственно, именно с этого момента, как о том шла речь в начале третьей части работы, и начинается период колониализма на Востоке в собственном (полном) смысле этого слова.

Промышленный капитализм по‑прежнему был заинтересован в развитии восточных рынков, в продаже там промышленных товаров и закупке во все возрастающих количествах сырья. Но для того, чтобы обеспечить удовлетворение бурными темпами возраставших потребностей в том и другом, следовало столь же быстро наращивать в странах Востока производство сырья (хлопка, каучука, минеральных ресурсов или чего‑либо иного) и, главное, превращать все произведенное в товар, т. е. создавать все новые рынки, а точнее – единый всеохватывающий мировой рынок, организованный по капиталистическим стандартам и служащий интересам колониального капитала. А для того, чтобы такой рынок на всем Востоке был создан и достаточно эффективно функционировал, следовало, во‑первых, поставить страны Востока в политическую зависимость от европейских капиталистических держав, а во‑вторых, создать в этих странах ту инфраструктуру, от банков и предприятий до железных дорог, портов, баз и т. п., без которой рынок нормально существовать не может. К этому следует добавить необходимое количество грамотных и образованных людей, кадровых администраторов, работников банков и предприятий, без которых необходимая новая инфраструктура не р состоянии функционировать. Важно также поставить поевропейски образованных людей, проникнутых европейскими ценностными ориентациями, во главе стран Востока или хотя бы на ключевые социальные, экономические и политические позиции в этих странах.

Как легко заметить из материала предшествующих глав, именно все это и стремились осуществить колонизаторы и в захваченных ими колониях, и в тех странах Востока, от Турции до Китая, которые хоть в какой‑либо степени находились от них в зависимости. Но как реагировал на это Восток?

Первой и естественной реакцией побежденной или, во всяком случае, потесненной со своих привычных позиций стороны было стремление приспособиться к новым условиям существования. Для традиционной структуры это означало многое, даже очень многое. Прежде всего переоценку привычных ценностей при сравнении их с теми, что несли с собой колонизаторы, будь то торговцы или бизнесмены, солдаты или колонисты, миссионеры или администраторы. А сравнивать, конечно, было что. Европейская наука и техника, включая в первую очередь военную, говорила сама за себя. Быстро растущий западный стандарт уровня жизни, непривычные и все завоевывавшие новые позиции конституционно‑демократические права, свободы, гарантии, защищавшие не только интересы собственника, но и достоинство гражданина, наконец, плюрализм политической жизни, ограниченная роль религии и санкционированных ею традиций – все это оказало немалое воздействие на социальные верхи Востока. Они были готовы активно сотрудничать с европейцами, жадно перенимали достижения науки и культуры, получали европейское образование и, пользуясь столь же активной поддержкой со стороны колониальной администрации, стремились сотрудничать с ней. Симптомом и проявлением такой позиции были и реформы соответствующего, плана как в колониях, так и в иных странах Востока. Реформы XIX в., если взять их в целом, были именно отражением стремления Востока вырваться чуть ли не единым резким рывком из состояния отсталости и в чем‑то главном сравняться с демонстрировавшими свое превосходство европейцами.

Европейский эталон в то время был если и не знаменем, то во всяком случае надежным ориентиром для власть имущих. И хотя структура в целом обычно сопротивлялась реформам (олицетворением сопротивления были, как правило, религиозные круги, опиравшиеся на консервативную массу крестьянства), это сопротивление сравнительно легко преодолевалось, особенно в колониях, где политическая власть находилась в руках колонизаторов. Как в колониях, так и в других странах Востока осуществлялись конституционно‑демократические преобразования по европейскому образцу, создавались законосовещательные советы или парламенты, начинала реализовываться процедура демократических выборов. Словом, вторая половина XIX в. была в некотором смысле временем надежд на то, что с традиционной структурой Востока справиться сравнительно легко и что в результате ряда реформ и умелой администрации Восток впишется в европейские стандарты или, во всяком случае, легко смирится с той ролью, которую он издавна играл в масштабах мирового рынка, а может быть и добьется большего на пути экономического развития. Иллюзия такого рода во многом объясняется тем, что в XIX в. Восток еще не был пробужден, что от его имени выступали немногочисленные слои социальных верхов, находившие общий язык с колониальными властями.

Ситуация стала изменяться к концу XIX в. и особенно в начале XX в. Меньше всего это было заметно в колониях, где шел непрерывный процесс преобразований, а административная власть была в руках колонизаторов. Правда, и здесь преобразования сопровождались сопротивлением пробуждавшейся традиционной структуры, все острее ощущавшей свое кризисное состояние и мобилизовывавшей силы для самосохранения. Однако, лишенная реальной политической власти структура в колониях оказывала преимущественно пассивное сопротивление. Зато в тех странах, где политическая власть находилась в руках местных правителей и где вмешательство колониального капитала рассматривалось как вторжение чуждых сил, угрожающих привычному существованию, обстановка накалялась. Не превращенные еще в колонии страны Востока быстрыми темпами пробуждались. Но каков был характер этого пробуждения, наиболее яркое выражение которого олицетворено младотурецкой, иранской и китайской революциями?

Снова обратимся к экономической сути процесса взаимодействия колониального капитала и традиционных восточных структур. В колониях создание промышленных предприятий, банков и всей инфраструктуры шло за счет соответствующей активности колониального, т. е. европейского капитала, и лишь сравнительно небольшая доля частнособственнической активности приходилась на местное население, причем и среди его представителей ведущую роль часто играли представители не коренного населения, а мигранты, как, например, китайцы‑хуацяо в Юго‑Восточной Азии. Связанная с рынком частнопредпринимательская деятельность, хотя в принципе она и была знакома традиционному Востоку, по‑прежнему стояла как бы особняком по отношению к привычной структуре и в гораздо большей степени была элементом капиталистической (т. е. чужой) структуры в данной колонии. В аналогичном положении была и вся созданная колонизаторами и приспособленная для нужд предпринимательской деятельности и мирового рынка система администрации. Хотя и опиравшаяся на местное население, вписывавшаяся в местные реалии, эта администрация тоже была как бы чуждой для большинства народа. Возникал феномен своего рода симбиоза, вынужденного сосуществования. На нижнем уровне (в Индии – в общине, в Африке – тоже в общине, но несколько иной по характеру и уровню развития; примерно то же и в других колониях) господствовала традиция с характерными для нее типовыми связями семейно‑кланового и корпорационного типа, с патронажно‑клиентными отношениями, опутывавшими все другие, в том числе и рыночные, товарно‑денежные. На верхнем – колониальная администрация и капиталистические предприятия, работавшие по законам мирового рынка. Где‑то посередине одно с другим состыковывалось, традиционные связи сочетались с рыночно‑капиталистическими, но ситуация в целом напоминала именно симбиоз, пусть не всегда в чистом виде.

Иначе обстояло дело в политически самостоятельных странах (к их числу следует отнести и те, что формально не были самостоятельными, но обладали весомой автономией, как многочисленные вассальные от Османской империи арабские государства). Здесь наряду с двумя только что описанными чуждыми друг другу секторами экономики, жившими по различным законам, существовало и нечто третье, как бы соединявшее признаки обоих. Это третье, синтетическое по характеру, – государственное хозяйство. Остережемся именовать описываемое явление госкапитализмом и обратим внимание на суть его. В политически самостоятельных структурах власть и связанная с нею верховная собственность (власть‑собственность) традиционно была атрибутом государства, выступавшего в функции совокупного хозяина по отношению к платившим ренту‑налог в казну подданным. Функции хозяина традиционно сводились к праву на избыточный продукт производителя с последующей его редистрибуцией в интересах структуры в целом и государства как аппарата власти в первую очередь. В условиях, когда в трансформировавшейся под воздействием колониального капитала традиционной структуре появился новый сектор экономики, связанный с мировым рынком и быстро прогрессирующий во многих направлениях, государство от имени общества и во имя сохранения и укрепления существующей и приспосабливающейся к новым условиям структуры берет на себя функции совокупного частного предпринимателя и создает государственный сектор ориентированной на рынок, промышленной экономики.

Этот третий, протокапиталистический по типу сектор в трансформирующемся восточном обществе (или, если угодно, третий уклад в его хозяйстве) генетически восходит к первым двум, но не похож ни на один из них. Это принципиально новый сектор экономики Востока, возникающий в конце XIX в. и усиливающийся в XX в. По‑разному выглядит он в Турции, Иране, Китае или Японии, но везде суть его одинакова: государство традиционно берет на себя функции генерального субъекта в системе производства, выступает р, функции предпринимателя и в то же время представителя общества, гарантирующего стабильность структуре в целом. Риск неудачи тем самым сводится до минимума (момент конкуренции – одно из наиболее уязвимых мест для тех, кто к ней не привык), но соответственно резко уменьшается и средняя экономическая эффективность сектора в целом и всех его предприятий в частности. Неэффективность государственного протокапиталистического хозяйства объясняется многими факторами и причинами (незаинтересованность обеспеченной гарантированным окладом государственного жалованья администрации, неповоротливость на рынке, отставание в темпах модернизации и т. п.), но прежде всего тем, что это хозяйство опутано теми самыми типовыми связями традиционного восточного общества, о которых уже шла речь, т. е. связями первых двух типов – официальными государственными и патронажно‑клиентными. Эти связи не просто искажают рыночно‑капиталистический тип отношений, они делают государственную экономику современного типа не только неконкурентноспособной, но обреченной на отставание от капиталистической. Какую же роль сыграл сектор государственного протокапиталистического хозяйства в судьбах традиционного Востока?

Восток после пробуждения (XX в.)

В первом‑втором десятилетиях нашего века, по свежим следам революций в ряде неколониальных стран Востока, многое казалось в иной перспективе. Революционеры, стоявшие у истока соответствующих революций, предпринимали очередное отчаянное усилие с тем; чтобы вырвать свою страну из пут отсталости и традиционной косности, чтобы резким рывком изменить характер власти; всю систему администрации, веками господствовавшие социальные и политические связи и, заимствуя у развитого капиталистического Запада многие из его идей и институтов, не просто резко ускорить, но и кардинально изменить характер и направление развития. Как известно, иранская революция потерпела поражение, а младотурецкая и синьхайская победили. Но парадоксален тот факт, что далеко идущих и различных по значению последствий эта разница не имела, ибо и победившие революции к подлинному пробуждению (если иметь в виду под этим термином преобразование традиционных порядков быстрыми темпами, да к тому же с ориентацией на европейские стандарты, идеи и институты) не привели Правда, победившие революции вызвали к жизни следующие (кемалистскую – в Турции, гоминьдановскую – в Китае), несколько более радикальные и результативные, но и в этом случае следует говорить не столько о пробуждении всей страны, всего народа, сколько об определенной поляризации сил, характерной для всего Востока в XX в.

Дело в том, что реформы и революционные преобразования шли в основном сверху, порой осуществлялись силами революционной армии, но при этом далеко не всегда встречали понимание и признание со стороны низов. Создавалась парадоксальная ситуация: преобразования будили страну, а разбуженный народ не понимал и не принимал их, что привело в конечном счете в Китае к массовому антирыночному, антикапиталистическому крестьянскому движению, возглавленному КПК, а в Иране – к не менее массовой и такой же по характеру исламской революции 1978 г. В странах, где массовые движения не были характерны, эквивалентом их было пассивное сопротивление преобразованиям или навязываемым колонизаторами порядкам; там, где это было привычной нормой (в частности, в Индокитае), сопротивление принимало характер мощных народных движений. Ситуация совершенно очевидная: крестьянские массы преобразований по буржуазно‑демократическому стандарту не желали, причем это было общей нормой.

Подытожим сказанное. Структурно трансформирующийся в период колониальной экспансии европейского капитала и соответствующего ему цивилизационного и частноправового стандарта Восток заметно изменился. Наряду с традиционным сектором его экономики, олицетворенным крестьянством и опутанным привычными типовыми связями, появились два новых – колониально‑капиталистический, свободный от традиционных типовых связей и ориентированный на мировой рынок, и государственный, созданный по образцу колониально‑капиталистического, но опутанный традиционными типовыми связями. Приспособление трансформирующегося Востока к изменяющимся обстоятельствам шло за счет двух новых сил и связанных с ними секторов хозяйства, т. е. за счет колониального капитала и государства. Основной силой сопротивления были традиционный сектор и связанные с ним крестьянские массы. Постепенное ослабление позиций колониального капитала, во всяком случае его политических позиций в зависимых странах, и деколонизация колоний привели в середине XX в. к тому, что основная тяжесть в решении нелегких экономических проблем легла на государство, выступившее в некотором смысле в качестве преемника колониального капитала – преемника не только в смысле политической власти, но во многом и в плане экономическом.

Перед государством и государственным протокапиталистическим сектором экономики в деколонизованном Востоке середины XX в. оказалась сложная задача: как наилучшим образом добиться желаемых преобразований, быстрых темпов развития? Конечно, перед всеми странами Востока был уже эталон, на который можно было бы равняться, т. е. Япония. Но она оказалась эталоном не для всех. Главным препятствием при поисках оптимальных возможностей для развития оказалось все то же несоответствие стандартов или, говоря проще, нежелание и неподготовленность основной части населения большинства стран Востока, особенно Африки, к тем радикальным структурным переменам, которые необходимы для ускорения развития. Естественно, что в этих условиях государство вынуждено было брать на себя основную долю усилий в области промышленного развития и всей экономической модернизации той или иной страны. Но практически это означало, что трансформирующиеся страны Востока оказались лишенными главного фермента, ускоряющего развитие: частнособственнического (капиталистического) скольконибудь развитого сектора экономики и пользующейся всеобщим престижем частнопредпринимательской деятельности. То и другое оставалось неразвитым.

Итак, трансформация пробужденного Востока вынужденно сводилась прежде всего к укреплению позиций традиционного государства. В колониях оно было возрождено после деколонизации, в зависимых странах стало укрепляться в процессе реформ и революционных преобразований. И хотя сформировавшиеся таким образом государства в разных странах Востока были весьма различными, хотя каждое из них соответствовало веками складывавшейся традиционной нормативной культуре общества, исконному религиозно‑цивилизационному фундаменту, а также обстоятельствам, вызвавшим его к жизни, все они в целом имели и нечто общее, функционально обусловленное. Этим общим была традиционная государственная система хозяйства. Разумеется, государственная протокапиталистическая экономика XX в., о которой идет речь, отличалась от того, что было характерным для доколониального Востока (характеристика традиционной государственной системы контроля над экономикой была дана в первых частях работы, что избавляет от необходимости вновь вести о ней речь). В новых условиях колониализма и тем более после обретения независимости и деколонизации государственное хозяйство стало иным, сочетавшим в себе признаки как традиционного, так и рыночно‑капиталистического, о чем только что шла речь. Это означает, что наряду с простым симбиозом двух чуждых друг другу секторов хозяйства, что было характерным для колониального мира на ранних этапах его существования, появлялся сектор хозяйства, являющий собой как бы синтез прежде чуждых друг другу структур.

Проблема синтеза, поднимаемая в последние годы специалистами для объяснения феномена современного Востока, отнюдь не проста и не однозначна. Существуют различные трактовки этого феномена, но чаще всего речь идет отнюдь не о полном и тем более не о гармоничном синтезе своего и чужого. Конечно, в ряде случаев, будь то развитые государства дальневосточного региона или процветающие разбогатевшие арабские монархии, синтез более или менее очевиден, порой, как японский, гармоничен. Но в большинстве случаев можно говорить лишь о вынужденном синтезе, неполном и уродливом, т. е. все о тех же попытках традиционного восточного государства взять на себя роль хозяина, собственника, предпринимателя. Государство на Востоке всегда выступало в функции хозяина и собственника. Но одно дело выполнять эти функции в условиях медленно развивающегося или даже почти не развивающегося, ограничивающегося простым воспроизводством традиционного общества и совсем другое – вступить в соревнование с капитализмом и попытаться добиться быстрых темпов развития, сопоставимых с капиталистическими. В невыполнимости этой задачи как раз и заключается уродливость, неполноценность вынужденного синтеза: государство не в силах справиться с бременем, которое на него легло. И это не может не сказаться на результатах, т. е. на процессе развития. Хотя, как о том будет идти речь в следующей главе, и здесь все далеко не однозначно: не все традиционные структуры Востока имели равные тенденции и возможности их реализации в процессе развития.

Глава 17