Артистка драмы и комедии, певица и танцовщица 11 страница

«Чарли, дорогой, я живу не на Елисейских полях (а на Мэдисон-авеню), но мы можем пообедать у меня или пойти к „Максиму“ (в „Колони“). А потом, если захотите, можем прокатиться в Буа де Булонь (в Сентрал-парк)…»


Правда, ничего этого мы не стали делать, а просто пообедали вдвоем в квартирке Мари.

Вскоре я вернулся в Лос-Анжелос и снова поселился в своей комнате в клубе «Атлетик» и начал думать о работе. «Собачья жизнь» снималась дольше и обошлась дороже, чем я предполагал. Но меня это не смущало – ко времени истечения моего контракта этот перерасход должен был покрыться. Меня гораздо больше беспокоило то, что я никак не мог найти темы для другой картины. И вдруг мне пришла мысль: а почему бы не сделать комедию о войне? Я рассказал о своем замысле кое-кому из друзей, но все они с сомнением покачивали головой.
– В такое время смеяться над войной опасно, – сказал де Милль.
Опасно или нет, но эта мысль завладела мною.
Сперва я собирался сделать комедию «На плечо!» в пяти частях. Начало должно было изображать «жизнь дома», середина – «войну», а конец – «банкет», на котором все монархи Европы чествовали бы меня за героическое пленение кайзера. А «под занавес» я, разумеется, просыпался.
Все эпизоды до и после войны были потом выброшены. Банкет даже не был отснят, но начало мы снимали. Тут комический эффект достигался недоговоренностью: Шарло идет домой в сопровождении своих четырех детей. Он оставляет их на минуточку, а потом возвращается, на ходу утирая рот и рыгая. Едва он входит в дом, как в голову ему летит сковородка. Его жена на экране не появляется, но на веревке в кухне сушится женская сорочка чудовищного размера, которая позволяет судить о пропорциях этой дамы…
В следующем эпизоде Шарло проходит медицинский осмотр и раздевается догола. На стеклянной двери кабинета он видит надпись: «Доктор Фрэнсис»; стекло матовое, на нем появляется тень человека, собирающегося открыть дверь. Шарло кажется, что это женщина, он выскакивает в другую дверь и попадает в лабиринт разделенных стеклянными перегородками комнатушек, где работают девушки-клерки. Когда одна из них подымает голову, он прячется за конторку, но оттуда он хорошо виден другой девице. В конце концов он убегает в третью дверь, но снова видит там стеклянные клетки. Так он бежит все дальше и дальше от призывного пункта и, наконец, оказывается голый на балконе, выходящем на очень оживленную улицу. Этот эпизод был отснят, но в фильм не вошел. Я решил оставить Шарло человеком без адреса, без семьи и без определенных занятий и показать его сразу на войне.
Мы снимали «На плечо!» в страшную жару. Играть в дупле дерева (как мне приходилось в одном из эпизодов) было не очень приятно. Я ненавижу работать на натуре, потому что там все время отвлекаешься – и сосредоточенность и вдохновение словно уносятся ветром.
Съемки этой картины потребовали очень много времени, я был недоволен фильмом; этим настроением я заразил всех на студии. Но тут картину пожелал посмотреть Дуглас Фербенкс. Он приехал с кем-то из приятелей, и я предупредил их, что фильм мне не очень нравится и я раздумываю, не бросить ли его в корзину. В просмотровом зале мы были втроем. С первых же кадров Фербенкс начал хохотать и умолкал только, чтобы перевести дух и откашляться. Милый Дуг, он был самым лучшим моим зрителем. Когда фильм кончился, и мы вышли из зала, я увидел, что он смеялся буквально до слез – глаза у него были мокрые.
– Ты в самом деле считаешь, что это смешно? – спросил я недоверчиво.
Он повернулся к своему приятелю.
– Ну что ты скажешь? Он собирается выбросить этот фильм в корзину! – Больше Дуглас не произнес ни слова.
Фильм «На плечо!» имел сногсшибательный успех, особенно у солдат. Но и на этот раз я снимал фильм дольше, чем предполагал, и обошелся он еще дороже «Собачьей жизни». А мне теперь уже хотелось превзойти самого себя, и я считал, что «Фёрст нейшнл» должна мне помочь. С тех пор как я начал у них работать, компания процветала – теперь другим режиссерам и звездам платили по двести пятьдесят тысяч долларов за картину и еще пятьдесят процентов с прибыли. Их фильмы стоили дешевле, и их легче было снимать, чем мои комедии, но зато они давали меньше прибыли.
Я решил поговорить об этом с мистером Дж. Д. Уильямсом, президентом «Фёрст нейшнл», однако он сказал, что должен обсудить этот вопрос с директорами компании. Просил я немного – только компенсировать перерасход, который не превышал десяти-пятнадцати тысяч долларов на картину. Уильямс ответил, что на этой неделе директора соберутся в Лос-Анжелосе и я смогу сам с ними побеседовать.
В те годы прокатчики были обыкновенными торговцами, и в фильмах они видели только товар по такой-то цене за метр. Мне казалось, что, защищая свое дело, я говорил хорошо и искренне. Я сказал им, что нуждаюсь в дополнительных средствах, так как потратил больше, чем рассчитывал. Но с равным успехом не состоящий в профсоюзе рабочий мог бы требовать прибавки у боссов «Дженерал моторс». После моей речи наступило молчание, а затем один из директоров компании заявил от имени остальных:
– Но, Чарли, это же деловое предприятие. Вы подписали контракт, и мы полагаем, что вы будете выполнять его условия.
– Я тоже мог бы месяца за два выпустить ваши несчастные шесть картин, если вам нужны такие картины, – ответил я кратко.
– Это уж ваше дело, Чарли, – невозмутимо сказал он.
– Я прошу об увеличении суммы, чтобы сделать фильм лучше, – продолжал я. – А ваше безразличие свидетельствует о том, что вы не психологи и недальновидны. Поймите, вы же не колбасой торгуете, вы имеете дело с творческой индивидуальностью.
Но их ничем нельзя было пробрать. Я никак не мог понять их позиции – ведь я считался самым крупным «козырем» американского кино.
– Мне кажется, – сказал после этого разговора мой брат, – что тут дело в предполагающемся объединении кинокомпаний. Ходят слухи, что все компании по производству фильмов сливаются.
На другой день Сидней навестил Дугласа и Мэри. Они тоже были встревожены – срок их контрактов с «Парамаунт» истекал, а компания молчала. Дуглас, как и Сидней, полагал, что это связано с возможным слиянием кинофирм.
– Неплохо было бы нанять сыщика и разведать, что они там затевают.
Мы все согласились нанять сыщика и обратились к очень ловкой девушке, изящной и привлекательной. Вскоре глава крупной кинофирмы уже назначил ей свидание. Она сообщила нам, что прошла мимо «указанного лица» в вестибюле отеля «Александрия», улыбнулась ему и сразу же извинилась, сказав, что приняла его за своего старого друга. В тот же вечер он пригласил ее пообедать с ним. Из ее сообщения следовало, что «указанное лицо» отличается слабостью к прекрасному полу и редкой хвастливостью. Три вечера подряд она обедала с ним, уклоняясь от дальнейшего с помощью обещаний и разных отговорок. За это время она успела выведать у него все, что происходило в кинопромышленности. Он и его партнеры решили создать объединение кинокомпаний с капиталом в сорок миллионов долларов, связав всех прокатчиков Соединенных Штатов контрактами сроком на пять лет. Он ей рассказывал, что они собираются поставить кинопромышленности на деловую основу и унять сумасшедших актеров, получающих астрономические гонорары. Такова была суть добытых ею сведений, и нам этого было совершенно достаточно. Мы четверо показали ее отчет Д.-У. Гриффиту и Биллу Харту [67], и они отнеслись к этому так же, как и мы.Сидней сказал, что мы можем провалить их объединение, если объявим прокатчикам, что создаем собственную кинокомпанию и, оставаясь независимыми, будем свободно продавать свою продукцию. А в то время мы были наиболее популярными фигурами американского кино. Впрочем, осуществлять этот проект мы тогда не собирались. Мы хотели только помешать прокатчикам подписать пятилетний контракт с предполагающимся кинообъединением – ведь без «звезд» оно ничего не стоило бы. Мы договорились, что накануне их совещания все вместе явимся в ресторан отеля «Александрия» и за обедом сообщим представителям печати о нашем намерении.
В указанный вечер Мэри Пикфорд, Д.-У. Гриффит, У.-С. Харт, Дуглас Фербенкс и я сели за столик в большом зале ресторана. Эффект был потрясающим. Дж.-У. Уильямс, который, ничего не подозревая, зашел туда пообедать, увидев нас, сразу бросился вон. Один за другим в дверях появлялись продюсеры и, едва взглянув на нас, поспешно удалялись, а мы продолжали сугубо деловой разговор и покрывали скатерть колонками астрономических цифр. Стоило кому-нибудь из продюсеров войти в зал, как Дуглас вдруг начинал пороть какую-то чушь.
– В настоящее время весьма важны капуста плюс арахис и бакалейные товары плюс свинина, – объявлял он во всеуслышание.
Гриффит и Билл Харт решили, что он сошел с ума.
Вскоре вокруг нашего стола уже собралось человек шесть репортеров, записывая наше заявление о том, что мы организуем кинокомпанию «Юнайтед артистс», чтобы сохранить независимость и выступить против намеченного объединения. Заявление было помещено в газетах на первой полосе.
На следующий день руководители нескольких кинокомпаний изъявили желание занять у нас пост президента, соглашаясь на умеренное жалованье при условии участия в прибылях. Подобная реакция и побудила нас осуществить задуманный проект. Так возникла «Юнайтед артистс корпорейшн».

Мы устроили совещание в доме Мэри Пикфорд. Каждый из нас пришел со своим адвокатом и менеджером. Собралось так много народу, что если кому-нибудь из нас хотелось что-то сказать, это уже приобретало характер публичного выступления, и, беря слово, я каждый раз волновался. Я был потрясен деловитостью Мэри, ее умением разбираться во всех правовых вопросах. Она свободно пользовалась языком деловых людей, всякими этими словечками, вроде «амортизация», «отсрочки», «привилегированные акции» и т. п. Она назубок знала всю юридическую сторону корпораций и могла преспокойно рассуждать о неувязке в параграфе А, статьи 27, на странице 7, или указывать на противоречивость формулировки параграфа Д, статьи 24. В этих случаях Мэри даже не столько удивляла меня, сколько огорчала – этой стороны характера «любимицы Америки» я еще не знал. Я никогда не мог забыть одной ее фразы. Торжественно обращаясь к нашему представителю, она вдруг сказала: «Джентльмены, нам надлежит…» Я расхохотался и долго затем еще повторял: «Нам надлежит! Нам надлежит!»
При всей обаятельности Мэри у нее была репутация исключительно деловой женщины. Я вспоминаю, как Мэйбл Норман, знакомя меня с ней впервые, сказала: «Это Хетти Грин [68] по прозвищу Мэри Пикфорд».
Мое участие в этих деловых совещаниях было равно нулю. Но, к счастью, мой брат разбирался в делах не хуже Мэри. Однако Дуглас, всегда изображавший милую беспечность в делах, был, пожалуй, самым ловким из нас. Пока наши адвокаты договаривались по всем статьям, он дурачился, как школьник, когда же они начинали зачитывать параграфы условий объединения, он не пропускал ни единой запятой.
Среди продюсеров, изъявивших желание уйти из своих фирм и войти в наше объединение, был и Адольф Цукор, основатель и президент кинофирмы «Парамаунт». Это был очень живой и милый человек, небольшого роста, внешне похожий на Наполеона и такой же неукротимой энергии. Стоило ему заговорить о делах – и он становился неотразим и даже драматичен.
– Вы имеете полное право, – говорил он с явным венгерским акцентом, – целиком воспользоваться теми доходами, которые являются результатом ваших трудов, потому что вы художники! Вы творцы! И именно вас приходят смотреть.
Мы скромно соглашались с ним.
– Вы решили создать компанию, которая, по моему мнению, станет самой мощной во всей кинопромышленности, если только… – подчеркнул он, – ею будут умело руководить. Вы являетесь творцами в одной области нашего искусства, а я – в другой. Что же может быть лучше?
Он еще долго распространялся на эту тему, рассказывая нам о своих планах и мечтах, а мы жадно ловили каждое его слово. Он поверял нам свой проект объединения театров и киностудий, но тут же сказал, что готов от него отказаться ради того, чтобы связать свою судьбу с нашей. Он говорил с силой и авторитетностью патриарха.
– Вы думаете, я вам враг! А я вам друг, настоящий друг артистов. Вспомните, ведь я же первый понял, что таит в себе кинематограф! Кто изгнал дешевые «иллюзионы»? Кто посадил зрителей в плюшевые кресла? Это я построил первые большие кинозалы, повысил в них цены и тем самым дал вам возможность получать за ваши картины большие деньги. А теперь именно вы и хотите меня распять?!
Цукор был великим актером и одновременно великим дельцом. Он создал самое крупное в мире объединение кинотеатров. Однако он требовал участия в прибылях, и потому из наших переговоров так ничего и не вышло.
В течение полугода только Мэри и Дуглас делали картины для вновь образованной кинофирмы, а мне еще предстояло сделать шесть комедий для «Фёрст нейшнл». Бестолковое упрямство руководителей этой фирмы так меня злило, что мне даже работать не хотелось. Я предложил им выкупить свой контракт, соглашаясь компенсировать им сто тысяч долларов в счет прибыли, но они отказались.
Так как Мэри и Дуг были единственными звездами, продававшими картины через нашу кинокомпанию, они все время жаловались мне, что на их плечи легло слишком большое бремя. Они давали картины в прокат по очень низкой цене, и в результате у «Юнайтед артистс» образовался дефицит в миллион долларов. Но с выпуском моего первого фильма – «Золотая лихорадка» – долги были выплачены, и это несколько умерило чувство обиды у Мэри и Дугласа. Больше они уже не жаловались.

Война становилась все беспощадней. В Европе шла жестокая резня и разрушение. В военных лагерях людей учили ходить в атаку со штыком, учили, как надо при этом кричать, бросаться на врага и колоть его прямо в кишки, а если штык застревал в паху, стрелять в живот, чтобы легче было вытащить штык. Истерия переходила все границы. Уклоняющихся от призыва в армию приговаривали к пяти годам тюрьмы, каждый мужчина обязан был иметь при себе регистрационную карточку. Гражданский костюм считался постыдным одеянием, почти каждый молодой мужчина был в военной форме, а если нет, то в любую минуту у него могли потребовать регистрационную карточку. И любая женщина могла обозвать его трусом.
Кое-какие газеты и меня обвиняли в трусости за то, что я не иду на войну. Другие, напротив, стали на мою защиту, объявив, что мои комедии приносят больше пользы, чем могла бы принести моя служба в армии.
Только что сформированная и еще необстрелянная американская армия, прибыв во Францию, жаждала немедленных действий и, несмотря на советы французов и англичан, закаленных тремя годами кровавых битв, пренебрегая опасностью, храбро бросилась в бой. Наши потери исчислялись сотнями тысяч. В продолжение нескольких недель приходили скорбные вести, печатались длинные списки убитых и раненых американцев. Затем наступило затишье, и американцы так же, как и остальные союзники, познали невыразимую скуку сидения в грязи и крови окопов в продолжение долгих месяцев.
Но наконец союзники зашевелились. Толпы народу ежедневно с волнением следили за передвижением наших флажков на картах. И вот ценою огромных жертв осуществлен прорыв. Газеты запестрели крупными заголовками: «Кайзер бежит в Голландию!» А вскоре вся первая полоса была заполнена двумя словами: «Подписано перемирие!» Я услышал эту новость в клубе «Атлетик». Внизу на улицах началось настоящее столпотворение, гудели автомобили, заводские сирены, весь день и всю ночь ревели трубы. Мир сходил с ума от радости – люди пели, танцевали, обнимали, целовали и любили друг друга. Наконец наступил мир!
Кончилась война, и людям показалось, будто их вдруг выпустили из тюрьмы. Однако за это время нас так приучили к дисциплине, так вымуштровали, что несколько месяцев мы еще боялись выйти без своих регистрационных карточек. Что бы там ни говорили, союзники все-таки выиграли войну. Но они и сами не были уверены в том, что они выиграли мир. Одно лишь было ясно: тот мир, который мы знали, уже никогда не будет прежним – та эпоха ушла в прошлое. Вместе с ней ушли в прошлое и все так называемые основы благопристойности, хотя, надо признаться, что ни одна эпоха не отличалась особой благопристойностью.

XVI

Том Харрингтон попал ко мне на службу почти случайно, но ему суждено было сыграть некоторую роль в драматической перемене моей судьбы. Он был костюмером и вообще подручным у моего друга Берта Кларка, английского актера варьете, работавшего вместе со мной в студии «Кистоун». Превосходный пианист, рассеянный и непрактичный человек, Берт как-то уговорил меня в компании с ним заняться изданием нот. Мы сняли комнату на третьем этаже дома, где находились различные деловые учреждения, и напечатали две тысячи экземпляров двух очень плохих песенок, и слова и музыка которых были моего сочинения. И стали ждать покупателей. Это было совершенно безумное предприятие. Насколько я помню, мы продали всего лишь три экземпляра: один – Чарльзу Кэдмену, американскому композитору, и два – случайным людям, проходившим мимо нашего «издательства».
Берт посадил туда управляющим Харрингтона, а месяц спустя уехал в Нью-Йорк, и наше предприятие закрылось. Том с ним не поехал, он сказал мне, что с радостью стал бы работать у меня в той же должности, что и у Кларка. К моему великому удивлению, он сообщил мне, что не получал у Кларка никакого жалованья – ему оплачивались лишь стол и квартира, а это стоило Кларку не более восьми долларов в неделю: будучи вегетарианцем, Том пил только чай, ел хлеб с маслом и картошку. Мне это показалось чудовищным, я уплатил ему приличное вознаграждение за то время, что он занимался делами нашего музыкального издательства, и Том остался у меня моим личным секретарем, камердинером и помощником.
Это был добрый, деликатный человек неопределенного возраста, молчаливый и немного загадочный. У него было кроткое аскетическое лицо святого Франциска, тонкие губы, высокий лоб и глаза, которые смотрели на мир с печальным беспристрастием. Ирландец по происхождению, он вырос в нью-йоркском Ист-Сайде, но ему больше подходило бы жить в монастыре, чем в самой гуще театрального бизнеса.
По утрам он появлялся с моей почтой и газетами в клубе «Атлетик» и заказывал мне завтрак. Иногда, ничего не говоря, он оставлял на столике возле моей кровати какие-то книги – Лафкадио Хирна и Фрэнка Харриса, авторов, о которых я и не слышал никогда. По милости Тома я прочел босуэловскую «Жизнь Джонсона». «Вот вам отличное снотворное», – усмехаясь, сказал он. Том никогда не заговаривал первый и обладал таинственной способностью испаряться, пока я завтракал. Вскоре он стал необходимым условием моего существования. Без него я был как без рук. Стоило мне лишь сказать ему, что надо сделать то-то и то-то, он кивнет, и считайте, что все уже сделано.

Если бы в ту минуту, когда я выходил из клуба «Атлетик», не зазвонил телефон, моя жизнь могла бы сложиться иначе. Звонил Сэм Голдвин [69] и приглашал меня к себе на виллу купаться. Было это осенью 1917 года.
День прошел весело, но довольно глупо. Среди приглашенных была ослепительная Олив Томас и много других красавиц. Позже приехала девушка по имени Милдред Харрис в сопровождении некоего мистера Хэма. Она мне показалась хорошенькой. Кто-то сказал, что мисс Харрис по уши влюблена в Элиота Декстера [70], и я заметил, что она все время строила ему глазки, но он не обращал на нее внимания. Я вскоре забыл о ней, но когда я собрался уходить, она вдруг попросила меня подвезти ее в город, объяснив, что повздорила со своим приятелем, и он уже уехал.
В машине я в шутку сказал, что не иначе, как ее приятель приревновал ее к Элиоту Декстеру. Она тут же призналась, что находит Элиота изумительным.
Я почувствовал, что она кокетничает, желая этой наивной болтовней вызвать к себе интерес.
– В таком случае его можно назвать счастливчиком, – сказал я, усмехнувшись.
Все это говорилось просто так, чтобы как-то занять время, пока мы ехали. Она рассказала мне, что работает у Луиса Вебера и сейчас снимается в ведущей роли в одном из фильмов «Парамаунт». Я довез ее до дому, и мы расстались. Мне она показалась довольно глупенькой, и я, с облегчением вздохнув, поехал к себе – мне хотелось побыть одному. Но не прошло и пяти минут, как вдруг зазвонил телефон: это была мисс Харрис.
– Я только хотела узнать, что вы делаете, – пролепетала она простодушно.
Меня удивила ее манера – она говорила так, словно мы были давними и более чем нежными друзьями. Я сказал, что собираюсь пообедать у себя в комнате, а потом сразу лечь в постель и почитать.
– О! – протянула она печально и тут же поинтересовалась, что я буду читать и какая у меня комната, чтобы ей легче было представить себе, как я лежу в постели один, уютно свернувшись калачиком.
Эта слащавая манера разговора была заразительна, и вскоре я в тон ей тоже начал ворковать.
– Когда мы снова увидимся? – спросила она.
Я в шутку упрекнул ее за измену Элиоту, она стала уверять меня, что никогда им всерьез не увлекалась, и я, отказавшись от своих благих намерений, совершенно неожиданно для себя пригласил ее пообедать со мной.
Хотя в тот вечер она была очень красива и мила, я не почувствовал того радостного возбуждения, которое обычно вызывает общество хорошенькой девушки. Я испытывал к ней определенное влечение, но затевать романтическое ухаживание, которого от меня ждали, мне было просто лень.
Я не вспоминал о ней до середины недели, когда вдруг Харрингтон сказал мне, что она звонила. И опять-таки я, наверное, и не подумал бы снова с ней встретиться, не обмолвись он случайно, что, по словам моего шофера, я тогда уехал от Сэма Голдвина с красавицей, каких ему еще не доводилось видеть в жизни. Это нелепое замечание польстило моему тщеславию, и с этого все и началось. Последовали обеды, танцы, лунные ночи, прогулки по морю, и произошло неизбежное. Милдред встревожилась.
Что бы ни было у Тома Харрингтона на уме, он умел скрывать свои мысли. Когда однажды утром за завтраком я небрежным тоном объявил ему, что собираюсь жениться, он и бровью не повел.
– Когда? – спросил он невозмутимо.
– А какой у нас день сегодня?
– Вторник.
– Значит, в пятницу,– сказал я, не отрывая глаз от газеты.
– Я полагаю, это мисс Харрис.
– Да.
Он деловито кивнул.
– У вас есть кольцо?
– Нет. Купите кольцо и договоритесь об остальном, но так, чтобы это не стало известно.
Он снова кивнул, и мы больше не упоминали об этом до дня свадьбы. Он договорился, что церемония произойдет в пятницу, в восемь вечера.
В этот день я задержался на студии. В семь тридцать Том тихонько вошел в павильон и шепнул мне:
– Не забудьте, что в восемь у вас назначена встреча.
Чувствуя себя очень скверно, я разгримировался и переоделся с помощью Харрингтона. Пока мы не сели в машину, Харрингтон молчал. Только тогда он сообщил мне, что я должен встретиться с мисс Харрис в доме мистера Спаркса, мирового судьи.
Милдред уже сидела в приемной, когда мы туда вошли. Она грустно улыбнулась, и мне стало ее немного жаль. В простом темно-сером костюме она выглядела прелестно. Не успел Харрингтон сунуть мне в руку кольцо, как в двери уже показался высокий, худой человек, который очень любезно пригласил нас в другую комнату. Это и был мистер Спаркс.
– Ну, Чарли, – сказал он, – у вас замечательный секретарь. О том, что это будете вы, я узнал только полчаса назад.
Церемония была до ужаса простой и деловитой. Кольцо, которое Харрингтон передал мне, я надел на палец Милдред, и мы стали мужем и женой. На этом церемония закончилась. Когда мы уже собирались уходить, мистер Спаркс мне напомнил:
– Чарли, не забудьте поцеловать новобрачную.
– О да, конечно, – улыбнулся я.
На душе у меня было смутно. Я чувствовал, что запутался в сети глупых случайностей, что все это бессмысленно и ненужно, и наш союз лишен прочной основы. Но, с другой стороны, мне уже давно хотелось иметь жену, а Милдред была красива и молода – ей еще не исполнилось девятнадцати, – и хотя я был на десять лет старше ее, все еще могло получиться неплохо.
На следующее утро я пошел в студию с тяжелым сердцем. Эдна Первиэнс была уже там. Она прочла утренние газеты, и, когда я проходил мимо ее уборной, выглянула в двери.
– Поздравляю, – сказала она негромко.
– Спасибо, – ответил я и прошел в свою уборную. Эдна меня смутила.
Дугласу я признался, что Милдред никак нельзя назвать светилом в интеллектуальном плане. Но я и не хотел жениться на «ходячей энциклопедии» – для интеллектуальных занятий существуют библиотеки. Но при всей оптимистичности этой теории меня не покидало беспокойство: не помешает ли женитьба моей работе? Хотя Милдред была молода и хороша, неужели я обречен всегда находиться в ее обществе? И хочу ли я этого? Я стоял перед трудной проблемой. Я не был влюблен, но теперь, когда я женился, мне хотелось, чтобы я любил свою жену и чтобы наш брак оказался счастливым.
Но для Милдред брак был приключением, столь же увлекательным, как победа на конкурсе красоты. Свое отношение к нему она вычитала из романов; она как-то не могла осознать, что это жизнь, а не беллетристика. Я пытался говорить с ней серьезно о наших планах на будущее, но до нее ничего не доходило – она жила, как в тумане.
На следующий день после нашей свадьбы Луис Майор из студии «Метро-Голдвин-Майер» начал с Милдред переговоры, предложив ей подписать контракт на год, в течение которого она должна была сняться в шести картинах за пятьдесят тысяч долларов. Я попытался отговорить ее:
– Если ты хочешь сниматься, я могу добиться для тебя пятидесяти тысяч долларов за одну картину.
С улыбкой Джоконды Милдред утвердительно кивала, что бы я ни говорил, но потом все-таки подписала контракт с Майером.
Больше всего меня раздражало в ней именно то, что она всегда кивала головой и соглашалась со мной, а потом все делала наоборот. Меня обозлила не столько она, сколько Майер, накинувшийся на нее с этим контрактом, прежде чем успели высохнуть чернила на нашем брачном свидетельстве.
Месяц или два спустя у Милдред начались осложнения с фирмой, и она попросила меня встретиться с Майером и уладить ее дела. Я сказал ей, что ни при каких обстоятельствах не желаю с ним встречаться, но она уже успела пригласить его к нам обедать, сообщив мне об этом за несколько минут до его прихода. Я был возмущен и страшно зол.
– Если он здесь появится, дело кончится скандалом.
Едва я успел произнести эти слова, как раздался звонок. Я, как заяц, прыгнул в оранжерею, примыкавшую к гостиной, но из этой стеклянной клетки не было выхода наружу.
Мне казалось, что я скрывался там бесконечно долго, пока Милдред в гостиной, в нескольких шагах от меня, разговаривала с Майером о делах. У меня было такое чувство, словно он подозревал, что я прячусь где-то рядом, – его фразы звучали слишком по-отечески и были тщательно отредактированы. Вскоре наступила пауза, и вслед за тем я услышал, что было упомянуто мое имя – Милдред сказала, что, должно быть, меня нет дома. Я услышал какое-то движение и, до смерти испугавшись, что они могут войти в оранжерею и обнаружить мое присутствие, лег и притворился спящим. К счастью, Майер, извинившись, под каким-то предлогом ушел, не оставшись обедать.

Вскоре после нашей свадьбы выяснилось, что опасения Милдред по поводу ее беременности оказались ложной тревогой. Прошло несколько месяцев, и за все это время я сделал только одну комедию в трех частях – «Солнечную сторону»; работа над ней была мучительна. Несомненно, брак плохо сказывался на моих творческих способностях. После «Солнечной стороны» я ничего не мог придумать для новой картины.
Чтобы отвлечься, я пошел в «Орфеум». Там выступал какой-то танцор-эксцентрик, ничем особенным не отличавшийся. Кончив номер, он вывел на сцену своего четырехлетнего сына. Мальчуган поклонился публике вместе с отцом, а потом вдруг сделал несколько забавных па, лукаво посмотрел на зрителей, помахал ручкой и убежал. Публика была в восторге, и мальчику пришлось снова выйти на сцену. На этот раз он исполнил другой танец, который мог бы произвести неприятное впечатление, если бы не исполнитель. Но Джекки Куган [71] был очарователен, и зрителям танец очень понравился. Что бы он ни делал, этот малыш, все в нем было очаровательно.
Я вспомнил о нем примерно через неделю, когда сидел в павильоне, окруженный актерами, и мучительно раздумывал над темой будущей картины. В те дни я часто сидел с актерами – их присутствие и реакция на мои слова меня как-то подстегивали. Но в тот день на меня нашла апатия, я был очень вял, и, несмотря на вежливые улыбки актеров, понимал, что у меня ничего не получается. Отвлекшись, я стал рассказывать, что видел в «Орфеуме», упомянул о мальчике Джекки Кугане, который вышел с отцом на вызовы.
Тут кто-то сказал, что читал в утренней газете, что Роско Арбакль пригласил Джекки Кугана сниматься в его фильме. Эта новость словно громом поразила меня.
– Боже мой! Как же я об этом не подумал?
Конечно, он был бы великолепен на экране! И я начал придумывать трюки и сюжетные ситуации, в которых мог бы с ним сыграть.
Выдумки так и посыпались.
– Представьте себе, малыш бегает по улицам и бьет стекла, а потом является бродяга-стекольщик и вставляет их. А какая прелесть – малыш и бродяга живут вместе и попадают в самые невероятные приключения!
Целый день я потратил на то, чтобы подробно развить этот сюжет, описывая один эпизод за другим, а актеры хмурились, не понимая, почему я так увлечен уже потерянной для нас возможностью. Много часов подряд я все продолжал придумывать действия и положения. Потом спохватился: «Но к чему это все? Арбакль подписал с ним контракт и, быть может, придумал что-нибудь в том же роде. Ну что бы мне подумать об этом раньше!»
Весь вечер и всю ночь я мысленно перебирал те возможности, которые мог бы дать сюжет, рассчитанный на участие этого мальчугана. На следующее утро, очень подавленный, я вызвал актеров на репетицию, хотя одному богу было известно, зачем я это сделал, ведь репетировать было нечего. Я сидел с ними на сцене в полной растерянности.
Кто-то предложил мне поискать другого мальчика, быть может, подошел бы негритенок. Но я с сомнением покачал головой – трудно было найти второго такого же очаровательного малыша, как Джекки.
Около половины двенадцатого в павильон, запыхавшись, вбежал Карлайл Робинсон, наш заведующий рекламой, – он был вне себя от волнения.
– Арбакль взял не Джекки Кугана, а его отца – Джека Кугана!
Я вскочил.
– Живей! Звоните отцу и скажите ему, чтобы он сию же минуту шел сюда! По очень важному делу!
Мы все были наэлектризованы этой новостью. Кто-то подошел и похлопал меня по плечу – все были в восторге. Когда об этом услышали служащие студии, они тоже пришли в павильон и стали меня поздравлять. Но я еще не получил Джекки; могло случиться, что Арбаклю пришла бы в голову та же мысль. Я сказал Робинсону, чтобы он был очень осторожен в разговоре по телефону, и просил его не упоминать о малыше, «даже отцу ничего не говорите, пока он не придет сюда. Просто скажите, что дело очень срочное и что мы должны с ним повидаться в ближайшие полчаса. А если ему нельзя сейчас уйти, пойдите сами к нему. Но ничего не говорите, пока он не придет сюда». Джека Кугана нашли не сразу – в студии его не оказалось, – и в течение двух часов я томился мучительной неизвестностью.
Наконец в павильон вошел недоумевающий отец Джекки. Я схватил его за плечи.
– Он произведет сенсацию! Потрясающую! Ему надо только сняться в этой картине.
И я еще долго продолжал говорить так же восторженно и так же нечленораздельно. Наверно, он подумал, что я сошел с ума.
– Этот фильм прославит вашего сына на всю жизнь!
– Моего сына?
– Да, вашего сына, если вы дадите мне его на одну картину.
– Да берите этого клопа на здоровье! – сказал он.
Говорят, младенцы и собаки – лучшие актеры в кино. Посадите годовалого ребенка с куском мыла в ванночку, и, как только он начнет его вылавливать, это немедленно вызовет взрыв хохота в зале. Все дети в той или иной форме гениальны,– задача в том, чтобы эту гениальность выявить. С Джекки это было нетрудно. Ему надо было лишь преподать несколько основных правил пантомимы; Джекки овладел ими очень быстро. Он умел вкладывать чувство в действие и действие – в чувство и мог повторять сцену по нескольку раз, не утрачивая непосредственности.
В фильме есть эпизод, когда малыш замахивается, чтобы бросить камень в окно. Сзади к нему подкрадывается полицейский, и занесенная назад рука с камнем задевает полицейский мундир. Малыш оглядывается и, словно играя, подкидывает камень вверх, ловит его, затем, как ни в чем не бывало, отбрасывает камень, не торопясь отходит, а через несколько шагов пускается наутек.
Разработав все детали сцены, я велел Джекки внимательно следить за мной и начал перечислять, что ему предстоит сделать:
– У тебя в руках камень; ты смотришь на окно; прицеливаешься; отводишь руку назад, но касаешься мундира полисмена; касаешься его пуговиц, смотришь и видишь его самого; тогда ты подкидываешь камень, будто играешь, затем отбрасываешь его и не спеша уходишь, а потом пускаешься бежать со всех ног.
Он репетировал эту сцену три или четыре раза. В конце концов мальчик был абсолютно уверен в каждом движении, а с уверенностью пришло чувство. Другими словами, движения вызвали и чувство. Эта сцена особенно удалась Джекки и стала одним из лучших мест фильма.
Конечно, не все эпизоды давались ему так же легко. Самые простые порой оказывались наиболее трудными, как это часто бывает. Мне хотелось, чтобы он где-то просто покачался на двери, но при этом ему не о чем было думать, и он утратил естественность, так что мне пришлось от этого отказаться.
Очень трудно вести себя естественно, если ум ничем не занят. На сцене очень трудно изобразить слушающего – неопытный актер при этом непременно будет переигрывать. Пока внимание Джекки было занято, он выглядел превосходно.
Срок контракта отца Джекки с Арбаклем вскоре истек, и он мог теперь оставаться с сыном у нас на студии. Впоследствии в эпизоде ночлежки он сыграл роль карманника. Иногда он нам очень помогал. В одной сцене, когда два надзирателя работного дома уводят малыша от меня, мы хотели, чтобы Джекки заплакал по-настоящему. Я ему рассказывал всякие грустные истории, но Джекки был очень весел и шалил. Прождав целый час, отец вдруг заявил:
– Он у меня сейчас заплачет!
– Только не пугайте и не бейте мальчика,– сказал я виновато.
– Нет, нет, не бойтесь, – заверил меня отец.
Джекки был в веселом настроении, и у меня не хватило духу остаться и посмотреть, что сделает отец, чтобы заставить его заплакать. Я пошел к себе в уборную, и через несколько минут услышал крики и плач Джекки.
– Готово, – позвал меня отец.
Это был тот эпизод, в котором я спасаю мальчика от надзирателей и плачущего обнимаю и целую.
Когда эпизод был отснят, я спросил отца:
– Как вам это удалось?
– Я просто сказал ему, что, если он не заплачет, его на самом деле заберут из студии и отправят в работный дом.
Я обернулся к Джекки и, желая утешить его, взял на руки. Лицо малыша было мокро от слез.
– Мы тебя никому не отдадим, – сказал я.
– Я знаю,– шепнул он. – Папа говорил понарошку.
Гавернер Моррис, новеллист и автор многих киносценариев, часто приглашал меня в гости. Гавви, как мы все его называли, был милым и очень доброжелательным человеком, но когда я ему рассказал о «Малыше» и о той форме, которую фильм обретал, соединяя в себе «комедию пощечин» с подлинной трогательностью, Моррис сказал:
– Ничего не выйдет. Форма должна быть чистой: либо «комедия пощечин», либо драма. Смешать их невозможно, при этом один из элементов вашего фильма неминуемо окажется фальшивым.
Разгорелся философский спор. Я говорил, что переход от «комедии пощечин» к трогательности – это вопрос такта и точности в монтаже. Я доказывал, что форма возникает в процессе творчества, и, если художник искренне верит в существование какого-то мира, он покажет его убедительно, что бы он в нем ни смешивал. Конечно, моя теория основывалась исключительно на интуиции. В искусстве уже были известны сатира, фарс, реализм, натурализм, мелодрама и сказка, но сочетание грубой «комедии пощечин» с трогательностью, положенное в основу «Малыша», – это было нечто новое.

Когда я монтировал «Малыша», нашу студию посетил Сэмюэл Решевский, семилетний шахматист-вундеркинд. Он собирался дать в клубе «Атлетик» сеанс одновременной игры на двадцати досках, причем среди его противников был доктор Гриффитс, чемпион Калифорнии. У мальчика было худое, бледное, сосредоточенное личико с большими глазами, в которых, когда его с кем-нибудь знакомили, появлялось воинственное выражение. Меня предупредили, что он очень своенравен и не любит здороваться.
После того как его тренер нас познакомил, мальчик молча уставился на меня. Я продолжал монтировать фильм, проглядывая куски.
Спустя минуту я повернулся к нему.
– Ты любишь персики?
– Люблю, – ответил он.
– У нас в саду есть дерево, на котором их полно. Можешь на него залезть и нарвать сколько хочешь. Принеси один и мне.
Он просиял:
– Вот здорово! А где это дерево?
– Карл тебе покажет, – сказал я и кивнул нашему заведующему отделом рекламы.
Минут через пятнадцать он вернулся с несколькими персиками в руках и в отличном настроении. Это было началом нашей дружбы.
– Вы умеете играть в шахматы? – спросил он меня.
Пришлось признаться, что не умею.
– Я вас научу. Приходите сегодня вечером, посмотрите, как я буду играть с двадцатью шахматистами сразу, – сказал он не без хвастовства.
Я пообещал прийти и сказал, что после игры повезу его ужинать.
– Хорошо, тогда я с ними быстро расправлюсь.
Не надо было уметь играть в шахматы, чтобы понять всю драматичность происходившего в тот вечер: двадцать взрослых мужчин, склонившись к шахматным доскам, ломали голову над задачами, которые ставил перед ними семилетний ребенок, казавшийся даже меньше своих лет. Зрелище того, как он, маленький, расхаживает от игрока к игроку между поставленными буквой «П» столами, было достаточно драматично.
И весь этот зал, где триста или больше зрителей молча наблюдали, как ребенок меряется силами с серьезными пожилыми людьми, казался каким-то нереальным. У некоторых игроков был снисходительный вид, и они смотрели на доску с загадочной улыбкой Джоконды.
Мальчик был изумителен, но я тревожился, глядя на его сосредоточенное личико, которое то заливалось краской, то вдруг белело как полотно. Я понимал, что за свои успехи он расплачивается здоровьем.
– Сюда, – подзывал его кто-нибудь из противников, и ребенок подходил, несколько секунд смотрел на доску и решительно делал ход, порой прибавляя: «Мат!» В публике слышался легкий смешок. Я видел, как он быстро объявил мат восьми игрокам подряд, вызвав в публике смех и аплодисменты.
Затем он начал изучать позицию на доске доктора Гриффитса. Публика сидела молча. Сделав ход, он повернулся и увидел меня. Его лицо осветилось улыбкой, он помахал мне рукой, показывая, что долго не задержится.
Победив еще несколько игроков, он вернулся к глубоко задумавшемуся над своей доской доктору Гриффитсу.
– Вы все еще не сделали ход? – нетерпеливо спросил мальчик.
Доктор покачал головой.
– Ну, пожалуйста, поскорей.
Гриффитс улыбнулся.
Мальчик сердито посмотрел на него.
– Вы не можете меня обыграть! Если вы пойдете так, я пойду вот так! А если вы пойдете так, я отвечу вот так! – И он быстро указал семь или восемь вариантов.
– Мы просидим тут всю ночь. Вы согласны на ничью?
Доктор согласился.

Хотя я уже успел привязаться к Милдред, я понимал, что наш брак был ошибкой – мы очень не подходили друг другу. По натуре Милдред была не злой, но она была безнадежно зоологична. Я никогда не мог добраться до ее души – она была у нее забита каким-то розовым тряпьем и всякой чепухой. Она вечно была чем-то взволнована, вечно искала каких-то новых ощущений. Спустя год после свадьбы у нас родился ребенок, но прожил он всего три дня; с этого и начал распадаться наш брак. Мы продолжали жить в одном доме, но виделись редко – она была много занята в своей студии, а я – в своей. Наш дом стал печальным. Я возвращался к себе, находил на столе лишь один прибор и обедал в одиночестве. Случалось, что Милдред, ни слова не сказав, уезжала куда-нибудь на неделю, и я узнавал об ее отъезде, лишь увидев открытую дверь в ее опустевшую комнату.
Иногда мы сталкивались в подъезде, и она небрежно сообщала мне, что уезжает на субботу и воскресенье с сестрами Гиш или с какой-нибудь другой подругой, а я отправлялся к Фербенксам (Дуглас и Мэри к этому времени уже поженились). И, наконец, наступил разрыв. Это произошло в то время, когда я был занят монтажом «Малыша». Я проводил субботу и воскресенье у Фербенксов, и Дуглас решил мне рассказать о слухах, которые ходили о Милдред.
– Мне казалось, что ты должен об этом знать, – сказал он.
Мне не хотелось выяснять, насколько были верны эти слухи, но они огорчили меня. Я заговорил об этом с Милдред, она холодно все отрицала.
– Во всяком случае, так не может продолжаться, – заявил я. Последовала пауза, она так же холодно посмотрела на меня.
– А чего бы ты хотел? – спросила она.
Она была так бесстрастна, что я даже смутился.
– Я… я думаю, нам надо разойтись, – сказал я как можно спокойнее. Мне хотелось проверить, какая будет реакция. Но Милдред молчала, и после небольшой паузы я продолжил: – Мне кажется, так будет лучше для нас обоих. Ты еще молода, у тебя вся жизнь впереди, и, разумеется, мы должны разойтись по-хорошему. Попроси своего адвоката встретиться с моим, и все может быть улажено так, как ты потребуешь.
– Я хочу только одного, чтобы у меня было достаточно денег, на которые я могла бы содержать мать, – сказала Милдред.
– Может быть, ты предпочитаешь, чтобы мы с тобой сами все это обсудили, – предложил я.
Она на минуту задумалась, но потом заключила:
– Я думаю, мне все-таки прежде всего нужно повидаться с моими адвокатами.
– Прекрасно, – согласился я. – И ты пока живи в нашем доме, а я вернусь в клуб «Атлетик».
Мы расстались дружески, согласившись на том, что она потребует развода по причине моей душевной черствости, а прессе мы вообще ничего не станем сообщать.
На следующее утро Том Харрингтон перевез мои вещи в клуб. Это было ошибкой, потому что немедленно разнесся слух о нашем разводе, и газетчики стали звонить Милдред. Они, конечно, звонили и в клуб, но я отказался встречаться с ними и делать какие бы то ни было заявления. А Милдред бросила бомбу: в интервью, помещенном на первой полосе газет, она сообщала, что я бросил ее, и она добивается развода, обвиняя меня в душевной жестокости. Впрочем, по теперешним меркам это выступление носило вполне невинный характер. И все-таки я решил ей позвонить, чтобы выяснить, зачем она это сделала. Вначале она отказывалась говорить с репортерами, пояснила мне Милдред, но ей сказали, что я уже выступил и с очень резким заявлением. Понятно, газетчики ей солгали, пытаясь посеять между нами вражду, и я ей сказал об этом. Милдред пообещала мне не давать больше никаких интервью, но обещания своего не сдержала.
По калифорнийским законам Милдред причиталось получить с меня двадцать пять тысяч долларов, а я предложил ей сто тысяч, с тем, что она больше никаких претензий предъявлять ко мне не будет. Милдред согласилась. Но когда наступил срок подписания всех бумаг, она вдруг отказалась без объяснения причин.
Мой адвокат был крайне удивлен: «Тут дело нечисто», – сказал он и оказался прав. У меня были неприятности с фирмой «Фёрст нейшнл» по поводу «Малыша». Семичастную полнометражную комедию фирма хотела засчитать за три двух-частевки. При таком расчете они заплатили бы мне за «Малыша» всего лишь четыреста пять тысяч. А так как фильм обошелся мне почти в полмиллиона долларов, не считая полутора лет работы, я заявил им, что скорей ад замерзнет, чем я на это соглашусь. Они стали мне угрожать судом, но по закону у них было мало шансов выиграть, и они это прекрасно понимали. Поэтому они решили действовать через Милдред и попытались наложить арест на «Малыша».
Я еще не закончил монтировать фильм, и тут чутье подсказало мне, что безопасней будет смонтировать его в другом штате. С двумя монтажерами и с пятьюстами роликов, в которых было около ста сорока тысяч метров пленки, я переехал в Солт-Лейк-сити. В одном из номеров отеля «Солт-Лейк» мы разложили пленку, использовав всю имеющуюся мебель, – ролики лежали на подоконниках, на комодах и шкафах. Мы действовали вопреки правилам пожарной безопасности, запрещающим держать в номерах гостиниц воспламеняющийся материал, и поэтому нам приходилось работать тайно. В таких условиях я монтировал «Малыша». Нам надо было просмотреть больше двух тысяч дублей, а иногда один из них вдруг терялся, и, хотя они были, конечно, занумерованы, нам приходилось часами искать его на кровати и под кроватью, или в ванной, пока он, наконец, не находился. И вот при таких обидных потерях времени, при отсутствии самых примитивных и необходимых условий каким-то чудом мне все-таки удалось закончить монтаж.
Теперь мне предстояла новая мука – просмотр «Малыша» на публике. Я сам видел его только на монтажном столе, причем изображение, проецировавшееся на полотенце, было не больше почтовой открытки. Хорошо хоть я успел посмотреть кадры в студии на нормальном экране, но сейчас меня угнетала мысль, что работа пятнадцати месяцев закончена вслепую.
Кроме работников студии, никто не видел картины. Но после того, как мы ее много раз просмотрели на мовиоле, ничто уже не казалось нам таким смешным или интересным, как мы себе это представляли раньше. Приходилось утешаться мыслью, что просто фильм утратил для нас прелесть новизны.
Мы решили подвергнуть его самому серьезному испытанию и устроили просмотр в местном кинотеатре без предварительного объявления. Очень большой кинозал был заполнен на три четверти. В волнении, граничащем с отчаянием, я ждал начала фильма. Мне казалось, что эта публика ничего не воспримет из того, что мы собираемся ей сейчас показать. Я даже начал сомневаться, знаю ли я вообще, что нравится публике и что вызывает смех. А вдруг я просчитался? Вдруг дал осечку, и зрители не испытают ничего, кроме полного замешательства? Страшно подумать, как иногда заблуждается автор в оценке собственного произведения.
Когда на экране появилась надпись: «Чарли Чаплин в своем новом фильме „Малыш“, – я вдруг почувствовал, что горло у меня сжимается. В зале послышались радостные возгласы, раздались аплодисменты. Как это ни парадоксально, но это меня еще больше обеспокоило: может быть, они ждут слишком многого и будут разочарованы?
Пока шли первые сцены, представлявшие собой экспозицию, серьезные и несколько замедленные по темпу, я буквально изнемогал от неуверенности и волнения. Мать подбрасывает новорожденного ребенка в роскошный автомобиль, но воры похищают машину и оставляют ребенка на улице, возле мусорного ящика. И тут появляется бродяга. В публике послышался смех, который становился все громче и громче. Зрители поняли шутку! Теперь я уже не сомневался, не боялся ошибиться! Я находил ребенка и заменял ему мать. Зрители весело смеялись, увидев импровизированную люльку, сделанную из мешка, и вопили от восторга, когда я поил малыша из чайника, надев на носик соску, или вырезал дыру в старом соломенном стуле и ставил его над ночным горшком. Хохот стоял на протяжении всей картины.

После проверки на публике, убедившись, что картина смонтирована правильно, мы упаковали ее и уехали из Солт-Лейк-сити на восток. В Нью-Йорке я был вынужден сидеть в номере отеля «Ритц» безвыходно, я боялся, как бы меня не подстерегли и не вручили бы повестку в суд по иску фирмы «Фёрст нейшнл». Воспользовавшись заявлением Милдред о разводе, они пытались наложить арест на мой фильм. Трое суток посыльные из суда дежурили в вестибюле отеля. Это уже начало мне надоедать, и, когда Фрэнк Харрис пригласил меня пообедать у него, я не смог устоять против искушения. В этот вечер через вестибюль отеля «Ритц» прошла дама под густой вуалью и села в такси – это был я! Я позаимствовал дамский туалет у своей невестки, надел его поверх костюма, а по дороге в такси разоблачился.
Фрэнк Харрис был моим кумиром: я читал его книги и очень любил их. Фрэнк постоянно испытывал финансовый кризис – каждую неделю его журнал «Пирсонс мэгэзин» оказывался под угрозой закрытия. В ответ на одно из воззваний Фрэнка, опубликованных в журнале, я отправил редакции пожертвование, и в благодарность Фрэнк прислал мне два тома своей монографии об Оскаре Уайльде со следующей надписью:

Наши рекомендации