Вы хотели бы вернуться на родину?
- Да, если бы последовали соответствующие предложения.
О годах своей далекой молодости и о том определяющем, переломном моменте, который бывает в жизни каждого молодого человека после окончания школы, он вспоминает тепло и просто… Но сразу оговаривается, что будет говорить только о юристах, несмотря на то, что его духовный рост происходил под влиянием экономистов, философов, логиков, психологов…
- Осенью 1938 года я приехал из далекой украинской глубинки в Ленинград для осуществления своей заветной мечты - стать видным математиком. Но решения молодости так же легко отменяются, как и принимаются. В этом случае судьбоносный поворот был обусловлен отвратительным общежитием матмеха (так назывался избранный мною факультет). А главное здание юридического института им. Крыленко находилось во дворе университета. Посмотрев общежитие этого института на Мытне (Мытненской набережной), которое показалось мне отелем по сравнению с пристанищем для математиков, я тотчас же сдал документы в институтскую приемную комиссию и, как золотой медалист, в тот же день получил справку о зачислении в студенты.
Сердце переполнилось радостью. Но очень скоро, 1 сентября, радость сменилась печалью. Первую вузовскую лекцию читал в присутствии директората и профессуры доцент Львов. Говорил он со скоростью сто слов в минуту, однако не только поэтому, но и ввиду бессодержательной болтливости его дебюта (как выяснилось впоследствии, он впервые вышел на лекторскую кафедру), мне не удалось законспектировать ни одной из мыслей вследствие отсутствия таковых. В десятилетке захолустного Синельникова на Днепропетровщине, куда в 1937 году сбежались многие выдающиеся ученые, спасаясь от преследований в областном центре, я каждую минуту преподавательского времени узнавал что-то новое или, во всяком случае, что-то интересное, а в вузе второй столицы меня встретила такая тарабарщина, что я невольно пожалел об окончании десятилетки в затрапезном городе. И это происходило не только на первой лекции и не только с одним предметом, но и в последующих речах бездарного доцента. По тому же образу и подобию лекции читали многие другие его коллеги. Под стать ему дерзал Маситин, представлявший государственное право, или доцент Равин, олицетворявший право административное. Они производили такое удручающее впечатление, что оставили о себе годы спустя неистребимую память. Помню проживавшего со мною в одной комнате бакинца Ису Халилова, жертвовавшего ради сна едва ли не всеми занятиями, проходившими с девяти до одиннадцати утра, а когда я все-таки пытался его разбудить, защищался тремя словами «а-ши Маситин», хотя тот «учил» нас полтора года тому назад.
Нельзя забыть ни Львова, который перенасыщал свои лекторские плоды либо тем, что «не мог отказать себе в удовольствии процитировать мысль Ленина (или Сталина)», либо выпадами против ошельмованного «Пашуканиса и всей этой пашуканиской банды», ни Маситина, который так объяснял редакционное примечание в сочинениях Ленина со ссылкой на него: «Да мало ли о чем мог писать Владимир Ильич Ленин Сергею Алексеевичу Маситину». При ознакомлении же с примечанием выяснялось, что никакой переписки между ними не было, а просто по запросу редакции Маситин, как один из редакторов питерской молодежной газеты, разъяснил, что название газеты «Смена» было заимствовано из приветственного письма Ленина «Нашей смене», а само письмо получило заголовок «Письмо от Ильича».
Но вскоре лекционный мрак начал сменяться появившимися проблесками. Чудесным лектором по всеобщей истории права оказался профессор Яковкин, а историю российского права читал не столь увлекательно, но тоже достаточно фундаментально профессор Крыльцов. Им, правда, уступала их сменщица, доцент Мироненко, принявшая эстафету от Яковкина, начиная со времен Французской революции, но не успевшая овладеть французской терминологией («охвостье» произносилось ею на украинский лад «афостье»), и аспирант Гальперин, сменивший Крыльцова, в отличие от своего предшественника, заменял родительным падежом винительный (применяя, например, «русского языка» вместо «русский язык»). Но авторитет двух профессоров не могли затмить ни доцент, ни даже аспирант.
Вскоре, однако, произошел ошеломляющий перелом, когда на кафедру взошел для преподавания политической экономии профессор Вознесенский. Прочно скроенный и крепко сшитый, всегда в отглаженном черном костюме и белой рубашке с галстуком, он уже своим видом производил убедительное впечатление. Когда же бурным потоком полилась его стройная, безукоризненно грамотная речь, он мог делать с аудиторией все, что считал нужным.
Александр Алексеевич строил свои лекции на началах абсолютной логики, ни одного лишнего слова, посылка за посылкой, вывод за выводом, он вел слушателей от одного тезиса к другому, давая для отдыха великолепные отступления, во время которых удавалось оторваться от конспектирования и с наслаждением слушать увлекательные попутные пассажи. Но это продолжалось недолго. Как только исчезала улыбка с лица, и улыбчивый голос сменялся серьезным звучанием, студенческие руки начинали вновь двигаться для важнейших записей, не пропуская ни одного слова, без которого все то, что так хорошо усваивалось, вдруг ускользало от слушателей из-за разрыва стройных логических связей. Тут вы впервые начинали если не понимать, то чувствовать, что такое гуманитарная наука, и вам самому хотелось стать ученым, если не таким, как Вознесенский (при любом самомнении мысль эта казалась дерзкой), то, по крайней мере, по преподанному им образцу.
Поток последующей профессуры, за некоторыми исключениями, читавшей хотя и по-своему, но не хуже Вознесенского, казался таким же естественным, как и Вознесенский, и потому уже воспринимался не как исключение из правил, а как само правило. С большой горечью узнал я в конце сороковых - начале пятидесятых годов о тяжелой участи Вознесенского, который был арестован и погиб в застенках КГБ, потому что был братом председателя Госплана СССР, обвиненного в заговоре с целью «оторвать» Ленинград от России и превратить его в независимый европейский город. Эта печальная подтасовка, не добавив прочной славы Советскому Союзу, нанесла огромный вред вузовскому преподаванию в стране и уровню экономической науки. Но вот что примечательно: перейдя от экономических законов капитализма к экономике социализма, профессор, сохранив свой стиль первоклассного преподавания, потерял былое величие и почти не пополнил знаний студентов. Что произошло? Не доверяя никому, кроме себя, я в конце концов разгадал эту загадку. Логика политической экономии капитализма базировалась на логике «Капитала» Маркса, а он, опираясь на классическую экономическую теорию Адама Смита и Давида Рикардо, сформулировал важнейшие объективные законы экономического развития этой исторической эпохи. Вознесенский же нашел самые популярные пути ее распространения, и тот, кто его слушал, мог свободно читать и перечитывать Маркса. Я это делал с «Капиталом» пять раз: общее ознакомление при первом чтении, при втором - углубленное знакомство с тем же трудом, при третьем - сосредоточение на примечаниях автора, могущих служить самостоятельным, остроумным, полным иронии произведением, при четвертом и пятом - тщательное конспектирование читаемого и перечитываемого. Как ни относиться к Марксу, считать ли, что его теория явилась переходом от утопии к науке или от утопии к утопии, марксово учение об экономике капитализма перенасыщено подлинно научным анализом, а социализма он касался лишь косвенно, как писал Ленин, и потому оказался здесь свободным от утопии.
Что же касается политической экономии социализма, то она, как и сам социализм, еще не была создана. Ее законы так и не получили раскрытия при замене науки призывами и лозунгами, пустой пропагандой. Не преодолел этой пустоты и талантливый профессор. Вот один из примеров. Объясняя НЭП, он трактовал его как политику союза рабочих и крестьян. Но этот союз, продолжал ученый, существует и сейчас, а стало быть, НЭП не исчез, он сохраняется и поныне. Довольно странный вывод, отождествляющий политику уступок с политикой сотрудничества, с ограниченным признанием частной собственности и ее постепенным устранением. Как же не понимал этого такой большой талант?! Не потому ли, что считал логику всемогущей, забывая о ее собственных границах в безграничной истории человеческого общества?
Только тут я понял, что ум человека индивидуализирован. Он не может знать больше того, что подготовило предыдущее историческое развитие, или предвидеть то, что даже отдаленно не зародилось в его современности. Вознесенский обладал феноменальным умом, и, опираясь на свою маленькую книжечку планов лекций, лежавшую в левом боковом кармане, он в буквальном смысле слова творил с нею чудеса. Но он излагал не свою, а познанную науку, науку, открытую Марксом и его предшественниками. Собственные творческие порывы мало его увлекали, родной стихией лектора было талантливое изложение усвоенного. Когда же он все-таки к ним прибегал, то они обращались почти исключительно к критике механистического материализма или буржуазного идеализма в меру их противоречия марксизму или несовпадения с ним. Такой была в то время его критика отступников от марксизма, отклонялись ли они влево или вправо.
Признаюсь честно, что лишь тут я обнаруживал творческий элемент в рассуждениях Вознесенского, пока не встретил такие же или аналогичные элементы критицизма в обыкновенной политико-пропагандистской литературе того времени. Это способствовало некоей дегероизации моего кумира. Но один реальный вывод я для себя сделал.
Оказалось, что есть обучение и учение (наука). Обучающий либо далек от всякой науки и потому не может понять неудовлетворенности своих слушателей: он добросовестно излагал прочитанное в разных книгах и журналах, брошюрах и статьях, не только не зная, но даже не подозревая о существовании источников более высокого класса. Либо он понимал, что высшие степени научного достижения ему не доступны и не мог знать, когда устранится это замыкание времени, и ученики его перейдут к более высокому уровню обучения.
Величайшее достоинство Вознесенского состояло, однако, в том, что он опирался на науку с самого начала и сохранил связь с нею на всем процессе студенческого обучения. Он постоянно дерзал, отстаивая собственные мысли, если и не открывавшие новых законов, то, по крайней мере, отвергавшие то, что к объективным законам не имело прямого отношения.
Что же касается меня, то встречи с Вознесенским имели то значение, что я начал видеть разницу между элементарным обучением и обучением науки. Первое сводилось к простому описанию того, что было описано более компетентными авторами. Оно могло снабдить элементарными сведениями, но никогда не было способно подтолкнуть слушателей к их собственному творчеству. Второе было творчеством в двух формах: в ознакомлении с результатами уже законченных творений и в дополнении их собственными творениями, пусть негативными, но своими, а не чужими, ни у кого не заимствованными, принадлежащими только тебе, а не кому-либо другому.
Преподавание второго рода представлялось мне при ознакомлении с политической экономией капитализма так, как ее излагал Вознесенский и как ее трактовал Карл Маркс. Ни тот ни другой не скрывали того, что он говорит не только от себя, но и от имени своих предшественников. Маркс это делал постоянно, а излагавший его теорию профессор - в критической части процесса обучения. Конечно, масштабы этих деятелей несопоставимы, но оба они олицетворяли науку. И если к юриспруденции я пришел случайно, по сопоставлению разных общежитий, то идея стать ученым появилась у меня под влиянием Маркса и его эрудированного пропагандиста-аналитика. Вопрос был только в том, как стать ученым, оставаясь юристом. Первое знакомство с юриспруденцией не оставляло для этого никаких надежд. Ну что же, подумал я, в таком случае буду ученым, но не юристом, а экономистом.
К тому времени из застенков КГБ вернулся один из самых видных юристов прошлого - Яков Миронович Магазинер. Гебисты обвинили его в двух видах антисоветской деятельности: подготовка террористического акта и шпионаж в пользу Великобритании. Как он рассказывал, вначале ему поставили в вину именно бомбизм, но впоследствии при виде этого человека, к тому же спрашивавшего: «Ну посмотрите на меня, какой же я бомбист?» - следователь смутился и примирительно предложил: «Не хотите терроризма, давайте проанглийский шпионаж». Но обвиненный и этого не хотел. Что же было делать? Ничего, если бы не речь Сталина где-то в начале 1938 года о том, что нельзя репрессировать человека только потому, что он ходил по одной улице с троцкистами или был сыном предателя, - «сын за отца не отвечает». В ходе последующих репрессий отвечали не только сын за отца, но и все даже отдаленные родственники «врага народа». На какой-то период, однако, сталинские фарисейские слова приносили облегчение отдельным чуть ли не смирившимся счастливцам. В их числе оказался профессор Магазинер, освободившийся в январе 1938 года, и в новом, для меня втором, учебном году ставший моим преподавателем на семинарах по гражданскому праву, а затем и лектором по этому заинтересовавшему меня предмету. Он-то и помог мне ликвидировать колебания между экономикой и цивилистикой.
- Вы юрист, а хотите заниматься политической экономией? Но зачем вам разделять столь связанные друг с другом две науки? Это ведь смежные предметы: в юриспруденции много экономики, а едва ли не все экономические задачи решаются посредством надлежащего правового регулирования. Можно избрать среднюю тему, где экономика и право тесно соприкасаются друг с другом. Возьмите, например, Антона Менгера, его работу конца девятнадцатого столетия, времени, когда разрабатывалось Гражданское уложение Германии. Название книги «Гражданское право и неимущие слои населения». В ней сплошь перемежаются правовые и экономические проблемы. Да и политическое течение, разделявшееся А. Менгером, именовалось «юридический социализм». Попробуйте! Даже если вас не увлечет критика этого учения, ознакомление с ним снабдит богатейшими юридическими и экономическими навыками. Такой доклад на кружке доставит удовольствие.
Магазинер был выдающимся юристом и притом настолько широко образованным, что мог легко сочетать в процессе руководства своими учениками правовые и экономические категории. Я внял его совету, и таким образом было положено начало моему сотрудничеству с первым учителем - юристом, причем без отхода от экономических проблем, во взаимном переплетении с ними. Одновременно личная библиотека, рекомендованная мне Вознесенским, пополнилась благодаря Магазинеру и последующим учителям того же профиля книгами Муромцева, Покровского, Петражицкого, а также Виндшейда, Дернбурга, Иеринга и др. С этого времени я работал под эгидой светил юриспруденции.
(Материал подготовлен при участии доктора юридических наук, профессора А. Г. Диденко. Использованы выдержки из работ О. С. Иоффе, опубликованных в выпусках сборника «Гражданское законодательство. Статьи. Комментарии. Практика».)