Глава 5. Разве я сторож брату моему? 7 страница

Философы эпохи Возрождения прославляли новые зах­ватывающие перспективы, которые «незавершенность» че­ловеческой природы открывала перед изобретательными и смелыми. «Люди могут добиться всего, если захотят», - с гор­достью провозгласил Леон Баттиста Альберти. «Мы можем стать тем, чем хотим», - радостно и с облегчением объявил Пико делла Мирандола. Овидиевский Протей, который мог по первому своему желанию превратиться из юноши во льва, в дикого медведя или змею, в камень или дерево, и хамелеон, этот великий магистр мгновенных реинкарнаций, стали сим­волами этой новой человеческой добродетели саморазвития и самоутверждения [5]. Несколько десятилетий спустя Жан-Жак Руссо назвал способность к совершенствованию единствен­ным безальтернативным качеством, которым природа награ­дила человеческий род; он утверждал, что способность к са­мотрансформации является основой «человеческой сущнос­ти» и единственным свойством, общим для всех людей [6].Люди свободны творить самих себя. То, чем они являются, не зависит от приговора Провидения и не выступает след­ствием предопределенности.

Часть П. Как мы думаем

Глава 11. Идентичность в глобализирующемся мире

Все это не обязательно означает, что люди обречены ос­таваться в постоянном движении и неопределенности: Про­тей может символизировать способность к самосозидаиию, но подобная его существованию жизнь не обязательно долж­на стать первым выбором свободного человека. Твердыни могут быть расплавлены, но лишь для того, чтобы отлиться в новые твердыни, более совершенные, более твердые и надеж­ные и лучше приспособленные для обеспечения человечес­кого счастья, чем прежние. Переплавка твердынь должна была стать не более чем предварительной стадией предпри­нятой модернити акции но превращению мира в более под­ходящее место для жизни людей. Проектирование новых -прочных, долговременных, надежных и достойных доверия - условий человеческого существования должно было стать второй стадией, стадией, которую прежде всего и следовало принимать в расчет, поскольку именно она и придавала смысл всему предприятию. Прежний порядок подлежал демонтажу, чтобы смениться другим, построенным целенаправленно и отвечающим нормам разума и логики.

Как утверждал Иммануил Кант, все мы - каждый из нас -наделены разумом, мощным инструментом, позволяющим нам сравнивать существующие возможности и делать соб­ственный индивидуальный выбор; но если мы пользуемся этим инструментом адекватно, то все придем к одним и тем же выводам и примем единый кодекс совместного прожива­ния, подсказываемый нам разумом как наиболее верный. Не все мыслители были столь же оптимистичны, как Кант: не все были уверены, что каждый человек добровольно после­дует велению разума. Возможно, людей следует заставить быть свободными, как полагал Руссо? Не будет ли лучше, если новообретенная свобода станет использоваться скорее для людей, чем самими людьми? Быть может, нам все еще нужны деспоты, хотя и более просвещенные и вследствие этого ме­нее сумасбродные, более решительные и эффективные, чем в прошлом, чтобы создавать и утверждать диктуемые разумом принципы, гарантирующие, что люди будут правильно и над­лежащим образом использовать свою свободу? Обе гипоте­зы звучали правдоподобно и каждая имела своих энтузиастов,

пророков и сторонников. Но идея человеческого самофор­мирования и самоутверждения несла в себе не только семена демократии, но и споры тоталитаризма. Новая эра подвиж­ной реальности и свободного выбора неизбежно должна была родить непохожих друг на друга близнецов: права человека, но наряду с ними и то, что Ханна Арендт назвала «тоталитар­ным искушением».

На первый взгляд такого рода комментарии не касаются нашей темы; если я и прибегнул к ним, то лишь затем, чтобы показать, что их очевидно посторонний характер есть всего лишь иллюзия, если не серьезная ошибка. Незавершенность идентичности и индивидуальная ответственность за устране­ние этой незавершенности неразрывно связаны со всеми ос­тальными аспектами модернити. Какой бы она ни казалось в наши дни и какой бы ни представлялась в наших размышле­ниях, «идентичность» не есть «частное дело» или «частная забота». То, что наша индивидуальность является продуктом общества, стало сейчас банальной истиной; но оборотная сторона этой истины все еще заслуживает возможно более частых повторений: форма нашей социальности, как и фор­ма общества, в котором мы живем, в свою очередь, зависят от того, как ставится и решается задача «индивидуализации». Смысл «индивидуализации» состоит в освобождении человека от предписанной, унаследованной и врожденной предопределенности его социальной роли, что составляет перемену, справедливо рассматриваемую как наиболее замет­ную и основополагающую черту эпохи модернити. Если го­ворить более коротко, «индивидуализация» заключается в преображении человеческой идентичности из «данности» в «задачу» и в наделении действующих лиц ответственностью как за решение этой задачи, так и за последствия (включая побочные эффекты) исполнения ими их ролей; иными сло­вами, она состоит в установлении автономии индивида dejure (хотя и не обязательно de facto). Место человека в обществе, определение его социального положения перестало быть понятием «в себе» и стало понятием «для нас». Оно уже не выступает в качестве, некоего (желанного или нежеланного) подарка. (Как выразил это в своей знаменитой формуле Жан-

Часть //. Как мы думаем

Глава 11. Идентичность в глобализирующемся мире

Поль Сартр, недостаточно родиться буржуа, нужно еще и прожить жизнь как буржуа. Такое не должно было говорить­ся и не могло быть сказано о принцах, рыцарях, крепостных и горожанах во времена, предшествовавшие модернити.) Необходимость стать тем, чем ты являешься, есть черта жиз­ни в условиях модернити (не «индивидуализации, порожден­ной модернити»; такое выражение явно тавтологично, ведь говорить об индивидуализации и модернити - значит рассуж­дать об одной и той же общественной ситуации). Модернити заменяет предопределенность социального положения прину­дительным и обязательным самоопределением.

Это, следует повторить, справедливо для всей эпохи мо­дернити: для всех ее периодов и для всех слоев общества. Но если это так, то почему настоящий взрыв интереса к вопро­сам идентичности пришелся на последние годы? Что же слу­чилось такого, что повлияло на проблему, столь же старую, как и сама модернити?

Да, действительно, в старой проблеме появилось что-то новое, и этим объясняется нынешняя обеспокоенность зада­чами, к которым прежние поколения, как может показаться, относились как к рутинным. Несмотря на общую линию «стро­ителей идентичностей», существуют значительные различия, разделяющие историю модернити на последовательные эта­пы. Задача «самоопределения», вставшая перед людьми, как только в начале эры модернити строгие рамки сословий были разрушены, свелась к ответам на вызов жизни, соответству­ющей принятым стандартам (как бы не отстать от соседей): к активному приспособлению к сформировавшимся соци­альным типам и моделям поведения, подражанию, следова­нию образцам, повышению культурного уровня, попыткам не выбиться из ряда, не отойти от нормы. Распад сословий не вызвал свободного дрейфа индивидов. «Сословия» сменились «классами».

Если сословная принадлежность была заранее предписа на, то классовая формировалась в значительной мере в ре­зультате собственных усилий; к классу в отличие от сословия нужно было «присоединиться», и членство в нем приходи­лось постоянно возобновлять, подтверждать и доказывать

своими повседневными делами. Иными словами, индивидам, лишенным своего места, внушалась необходимость исполь­зования новых возможностей и права на самоопределение в ходе лихорадочных поисков места в новой реальности. Что касается этих «мест», то в них не было недостатка, и они дав­но ждали своих обитателей. Классовая принадлежность, хотя она, скорее, формировалась и могла обсуждаться, а не насле­довалась и не определялась от рождения, как это имело мес­то в сословиях (estates, Staende или etats), постепенно стано­вилась столь же прочной, неизбежной и не поддающейся ин­дивидуальной манипуляции, как и прежняя принадлежность к сословию. Признаки класса и пола довлели над возможнос­тями личного выбора; избежать налагаемых ими ограниче­ний было не намного легче, чем оспорить чье-то место в ряду «божественных творений». Если и не в теоретическом аспек­те, то по крайней мере в рамках системы практических наме­рений и целей класс и пол выглядели почти как «естествен­ные признаки», и задачей большинства самоутверждающих­ся личностей становилось «вписаться» в отведенную нишу, демонстрируя такое же поведение, какое было свойевенно ее законным обитателям.

Именно это и отличает «индивидуализацию» прежних времен от формы, которую она приняла сегодня, в наше вре­мя «растекающейся» модернити, когда не только положение индивидов в обществе, но и сами места, к которым они могут получить доступ и которые стремятся занять, быстро транс­формируются и едва ли могут надежно служить в качестве цели чьей-то жизни. Эти новые нечеткость и хрупкость це­лей в равной мере влияют на всех нас - неопытных и опыт­ных, необразованных и образованных, лентяев и трудоголи­ков. Мы мало что можем сделать, если вообще что-то можем, пытаясь «подстраховать свое будущее» прилежным соблюде­нием ныне принятых стандартов.

Как указал Даниэл Коэн, «тот, кто начинает свою карье­ру в компании 'Майкрософт', не имеет ни малейшего пред­ставления о том, где он ее завершит. Поступление же на ра­боту в компанию 'Форд' или 'Рено', напротив, предполагало высокую степени уверенности в том, что карьера человека

Часть II. Как мы думаем

Глава II. Идентичность в глобализирующемся мирр

там же и закончится» 17]. Сегодня в движение пришли не одни только люди, но также и финишные линии дорожек, по кото­рым они бегут, да и сами беговые дорожки. Утрата четкого места в обществе становится ныне опытом, который может сколько угодно раз повторяться в жизни каждого человека, в то время как лишь немногие, а то и никакие из возможных статусов оказываются достаточно надежными, чтобы можно было говорить о длительном пребывании в них. Это напоми­нает [популярную ныне] игру в «музыкальные кресла», когда они во множестве размеров и форм появляются в различных точках пространства и вынуждают игроков постоянно пере­мещаться, не зная ни отдыха, ни радости конца пути, не ожи­дая никаких удобств в пункте назначения, где можно было бы опустить руки, расслабиться и перестать беспокоиться. Перспектива обретения «стабильного пристанища» в конце дороги отсутствует; быть в пути стало постоянным образом жизни индивидов, не имеющих (теперь уже хронически) сво­его устойчивого положения в обществе.

В начале двадцатого века Макс Вебер предположил, что «инструментальная рациональность» служит главным фак­тором, регулирующим человеческое поведение в эпоху мо-дернити, - пожалуй, даже единственным, который способен выйти невредимым из борьбы мотивационных сил. В то вре­мя цели казались установленными, и людям оставалось лишь выбрать наилучшие средства для их достижения. Можно ска­зать, что в той мере, в какой было истинно предположение Вебера, неопределенность в оценках эффективности таких средств и даже самого их наличия оставалась основным ис­точником неуверенности и беспокойства, отличавших жизнь в эпоху модернити. Я думаю, однако, что независимо от того, была или не была точка зрения Вебера правильной в начале XX столетия, ее значение медленно, но верно таяло по мере движения века к своему концу. И сегодня средства уже не являются главным источником неуверенности и бес­покойства.

XX век ознаменован перепроизводством средств; они производились с неуклонно нарастающей скоростью, обго­няя любые известные потребности, не говоря уже о наибо-

лее остро ощущавшихся. Избыток средств провоцировал по­иск целей, которым они могли бы послужить; пришло время, когда готовые решения стали предлагаться для еще даже не артикулированных проблем, которые таким образом можно было бы снять с повестки дня. С другой стороны, сами цели становились все более расплывчатыми, разрозненными и неопределенными, оказываясь наиболее глубоким источни­ком беспокойств, «великим неизвестным» в жизни человека. Если попытаться найти краткую, острую и все же точную и уместную характеристику тех новых обстоятельств, в кото­рых люди оказались в наши дни, лучше всего подойдет ма­ленькое объявление в колонке «Ищу работу» одной из бри­танских ежедневных газет: «Имею автомобиль, могу путеше­ствовать; жду предложений».

Таким образом, «проблема идентичности», преследовав­шая человека с самого начала эпохи модернити, изменила свой облик и содержание. Прежде это была разновидность проблемы, которая всегда стояла перед паломниками: «Как попасть туда-то?» Теперь она больше похожа на вопрос, с ко­торым каждодневно сталкиваются бродяги без определенно­го места жительства и документов: «Куда мне идти? Куда заве­дет меня дорога, по которой я иду?» Задача состоит уже не в том, чтобы найти достаточно сил и решимости через пробы и ошибки, победы и поражения идти вперед по утоптанной тропе. Она заключается теперь в выборе наименее рискован­ного поворота на ближайшем перекрестке, в изменении на­правления до того, как местность впереди окажется непрохо­димой, или изменится схема дорог, или же пункт назначения переместится в другое место, а то и просто потеряет прежнюю привлекательность. Иными словами, проблема, мучающая людей на исходе века, состоит не столько в том, как обрести избранную идентичность и заставить окружающих признать ее, сколько в том, какую идентичность выбрать и как суметь вовремя сделать другой выбор, если ранее избранная идентич­ность потеряет ценность или лишится ее соблазнительных черт. Главной и наиболее нервирующей проблемой является не то, как найти свое место в жестких рамках класса или стра­ты и, найдя его, сохранить и избежать изгнания; человека

Часть II. Как мы думаем

Глава II, Идентичность в глобсыизирующемгя мире

раздражает подозрение, что пределы, в которые он с таким трудом проник, скоро разрушатся или исчезнут.

Эрик X. Эриксон в своем ставшем сегодня классическом тезисе, выдвинутом еще сорок лет назад, обозначил недуг, от которого страдали подростки того времени, как «кризис иден­тичности» (сам этот термин был предложен в годы войны и описывал состояние некоторых психических больных, «по­терявших представления о самих себе и о последовательнос­ти событий»). «Кризис идентичности» у взрослого человека, отметил Эриксон, является патологическим состоянием, тре­бующим медицинского вмешательства; в то же время это рас­пространенная и преходящая стадия нормального развития личности, которая с высокой вероятностью естественно за­вершается по мере взросления подростка. На вопрос, каким должно быть состояние здоровья человека, «как ощущается идентичность, когда человек осознает тот факт, что она у него безусловно есть», Эриксон ответил: «Она проявляется как субъективное ощущение некоторой воодушевляющей целостности и преемственности» [8].

Или мнение Эриксона устарело, как это часто случается, или «кризис идентичности» превратился ныне в нечто боль­шее, нежели изредко встречающееся состояние психических больных, а также преходящее самоощущение подростков, но «целостность» и «преемственность» стали чувствами, редко испытываемыми в наше время как молодыми людьми, так и взрослыми. Более того, их больше и не желают испытывать, а если и хотят этого, то подобное желание, как правило, со­пряжено со зловещими предположениями и страхами. Как отмечают два выдающихся исследователя культуры, Збышко Мелосик и Томаш Шкудларек [9], беда всех конструкций иден­тичности как раз и состоит в том, что «когда я достигаю цели, я теряю свою свободу; я перестаю быть собой, как только ста­новлюсь кем-то». В калейдоскопическом же мире перетасо­вываемых ценностей, изменяющихся маршрутов и расплы­вающихся рамок свобода маневра поднимается до ранга выс­шей ценности - метаитности, условия доступа ко всем осталь­ным ценностям: прошлым, нынешним и даже тем, которые только еще появятся. Рациональное поведение в таком мире

1 рсоует, чтобы возможностей выбора было как можно боль­ше и чтобы они всегда были открыты, в то же время обрете­ние четкой идентичности, идентичности, раз и навсегда при­дающей всем и каждому «целостность» и «преемственность», закрывает ряд возможностей либо заранее лишает прав на их использование. -Согласно известному замечанию Кристо­фера Лэша, «идентичности», которых жаждут в наши дни, представляются чем-то, что «может надеваться и сниматься вроде костюма»; если они «свободно выбраны», то выбор «ни­как не связан более с обязательствами и последствиями», - и тем самым «свобода выбора сводится на практике к воздер­жанию от выбора» 110], по крайней мере, позвольте мне до­бавить, к воздержанию от обязывающего выбора.

В декабре 1997 года в Гренобле Пьер Бурдье говорил о «неопределенности», которая «присутствует сегодня повсю­ду» и «преследует человеческие сознание и подсознание». Зыбкость всех возможных точек отсчета и тотальная неуве­ренность в будущем серьезно задевают как тех, кого уже по­стигли удары судьбы, так и всех остальных, кто не может быть уверенным, что будущие удары обойдут их стороной. «Лишая будущее предсказуемости, - говорит Бурдье, - чувство неопре­деленности налагает запрет на любое рациональное ожида­ние и особенно на тот минимум надежды и веры в будущее, который необходим для проявления протеста, особенно кол­лективного, против реальности, пусть даже самой нестерпи­мой». «Для реализации революционного проекта, т. е. осуще­ствления разумного стремления изменить настоящее в соот­ветствии с тем или иным представлением о будущем, необхо­димо обладать хотя бы минимальным контролем над этим на­стоящим» [111, а именно удержание в своих руках настояще­го, уверенность в том, что ты контролируешь собственную судьбу, как раз и представляют собой то, чего люди в нашем типе общества самым очевидным образом лишены. Все мень­ше и меньше мы надеемся на то, что, объединив свои силы и стоя плечом к плечу, мы сможем изменить правила игры; воз­можно, что риски, пугающие нас, и катастрофы, заставляю­щие нас страдать, имеют коллективные, социальные корни, но они поражают каждого из нас бессистемно и воспринима-

Часть П. Как мы думаем

Глава 11. Идентичность в глобализирующемся мире

ются как индивидуальные проблемы, с которыми можно бо­роться только самостоятельно и которые могут быть преодо­лены, если это вообще возможно, лишь личными усилиями. Похоже, нет большого смысла изобретать альтернатив­ные модели единения, насилуя воображение картинами об­щества, более успешно служащего делу свободы и безопасно­сти, рисуя проекты социально устанавливаемой справедли­вости, если пет даже намеков на тот коллективный институт, который был бы способен воплотить эти проекты в жизнь. Мы зависим сегодня от поистине глобальных [факторов], но наши действия, как и прежде, локальны. Силы, формирую­щие условия, в которых нам приходится противостоять тем или иным проблемам, находятся за пределами досягаемости любых институтов, изобретенных современной демократи­ей за два столетия ее истории; как говорит Мануэль Кастельс, подлинная власть, экстерриториальная глобальная власть свободно перетекает [в пространстве], а политика, заключен­ная сегодня, как и прежде, в рамки национальных государств, остается привязанной к определенной местности.

Порочный круг, да и только. Быстрая глобализация рас­кинувшейся сети [рыночных] сил, похоже, происходит в сго­воре и сотрудничестве с частной, приватизированной поли­тикой; они стимулируют, поддерживают и укрепляют друг друга. Но если глобализация подрывает возможности сложив­шихся политических институтов действовать эффективно, массовый отход от «большой политики» к узким проблемам повседневной жизни мешает выкристаллизоваться моделям коллективных действий, соответствующим по своим масшта­бам глобальной сети .зависимостей. Кажется, уже все сдела­но для того, чтобы и глобализация условий жизни, и «фраг-ментированность», атомизация и приватизация повседнев­ных усилий стали бы самоподдерживающимися и увековечи­вающими друг друга. Именно на этом фоне должны изучать­ся как логика, так и повальная нелогичность современных «проблем идентичности» и действий, которые вызывается ими к жизни.

Как заметил Ульрих Бек, не существует биографических решений системного противоречия, хотя сегодня к поиску

именно таких решений нас подталкивают и принуждают. До тех пор, пока такой ответ должен исходить от действий инди­вида, он не может быть разумным и адекватным ответом па нарастающую неопределенность условий жизни человека; ир­рациональность возможных ответов неизбежна, особенно если учитывать, что масштабы текущих проблем и сети [гло­бальных] сил, определяющих условия, в которых они должны решаться, совершенно несравнимы и диспропорциональны. Если человек не верит или не может верить в свою спо­собность сделать нечто важное, он обращается к менее суще­ственным или вообще бессмысленным задачам, которые, как он считает, ему по силам; обратив же свое внимание на эти проблемы, он может сделать их значимыми, по крайней мере на время... «Не надеясь, - говорит Кристофер Лэш, -

на улучшение своей жизни каким-либо эффективным способом, люди убеждают себя в значимости психологического самосо­вершенствования; в прикосновении к своим чувствам, потреб­лении здоровой пищи, обучении балету или танцу живота, по­гружении в восточную мудрость, совершении пробежек по ут­рам, изучении взаимоотношений между людьми, преодолении страха перед удовольствиями. Безвредные сами по себе, такие действия, поднимаемые на уровень жизненной программы и упаковываемые в риторику достоверности и осознанности, свидетельствуют об отходе от политики...» [12].

Существует широкий и все расширяющийся спектр «суррогатов времяпрепровождения», указывающий на пере­ход от значимых вещей, находящихся за пределами сферы влияния человека, к менее значимым или вовсе ничего не значащим, с которыми легко иметь дело и которыми человек в силах управлять. Принудительные покупки занимают сре­ди них особое место. «Праздники» Михаила Бахтина отмеча­лись, как правило, в домашних стенах, в иные времена запол­ненных рутинной жизнью, и это позволяло высветить скры­тые обычно альтернативы, которые заключает в себе повсед­невность. В отличие от них, походы в торговые центры - это экспедиции в иной мир, разительно отличающийся от обыч­ной жизни, в то самое «куда-то», где можно на короткое вре­мя испытать ту уверенность в себе и ту аутентичность, кото-

Часть П. Как мы думаем

Г

Глава 11. Идентичность в глобализирующемся мире

рых человек тщетно ищет в рутине повседневного бытия. Походы за покупками заполняют пустоту, образовавшуюся после того, как воображение перестало предпринимать пу­тешествия в иное, более безопасное, человечное и справед­ливое общество.

Требующая времени и усилий работа по демонтажу, пе­реустройству и формированию собственной идентичности является еще одним «суррогатом времяпрепровождения». Эта деятельность, как мы уже видели, осуществляется в усло­виях явной неуверенности: цели поступков настолько же со­мнительны, насколько неопределенны и их последствия. Попытки приводят к разочарованиям столь часто, что боязнь конечного поражения отравляет радости временных триум­фов. Неудивительно, что стремление растворить личные страхи в людской массе, попытки сделать их неслышными в гомоне буйной толпы являются постоянным и трудно преодо­лимым искушением для множества одиноких «строителей идентичности». Еще сильнее искушение думать, обманывая себя, что именно сходство индивидуальных страхов форми­рует сообщество, и, следовательно, компании могут возникать как бы из самого одиночества.

Как недавно заметил Эрик Хобсбаум, «никогда еще сло­во 'сообщество' не употреблялось столь неразборчиво и бес­связно, как в десятилетия, отмеченные тем, что сообщества в социологическом смысле этого слова становится все труд­нее обнаружить в реальной жизни» |13]. «Люди ищутгруп­пы, к которым они могли бы принадлежать устойчиво и дол­го, в мире, где все движется и перемещается и ничто не явля­ется надежным» [14J. Джок Янг придал остроту и язвитель­ность этому выводу: «Как только сообщество распадается, изобретается идентичность» [15].«Идентичность» обязана вниманием, которое она к себе привлекает, и страстями, ко­торые она порождает, тому, что она выступает суррогатом со­общества, естественного обиталища, которое более недоступ­но в быстро приватизируемом и индивидуализируемом, стре­мительно глобализирующемся мире, и поэтому она может представляться в виде удобного прибежища, обеспечивающе­го безопасность и уверенность и поэтому столь желанного.

Парадокс, однако, заключается в том, что для того, чтобы предложить хотя бы видимость уверенности и тем самым сыграть свою целительную роль, идентичность должна со­здать ложное представление о своем происхождении, долж­на отрицать, что она всего лишь подделка и более всего нуж­дается в появлении фантома того сообщества, на смену кото­рому она якобы приходит. Идентичность пускает корни на кладбище сообществ, но процветает благодаря своему обеща­нию оживить мертвецов.

«Эпоха идентичности» полна шума и ярости. Поиск иден­тичности разделяет и обособляет; тем не менее рискован­ность построения ее в одиночку провоцирует строителей на поиск крючков, на которые можно подвесить индивидуаль­но переживаемые страхи и беспокойства, и заняться изгна­нием духов в компании других, столь же напуганных и мяту­щихся личностей. Способны ли такие «скрепленные крючь­ями» сообщества обеспечить то, на что они надеются, - не­кую коллективную страховку от индивидуально переживае­мых рисков, - вопрос неясный; однако даже сооружение бар­рикад в многочисленном обществе представляет собой корот­кий отдых от одиночества. Будет от этого польза или нет, следует что-то предпринять, и человек может утешиться хотя бы тем, что он принимает удары судьбы не с опущенными руками. Как выразился Джонатан Фридман, в нашем глоба-лизующемся мире «если чего и не происходит, так это исчез­новения границ; напротив, они, похоже, возводятся на каж­дом углу и в каждом квартале исчезающего в нашем мире еди­ного жизненного пространства» [16].

Границы проводятся не для того, чтобы отгородить и защитить уже существующие идентичности. Как разъяснил великий норвежский антрополог Фредерик Барт, дело обсто­ит совсем наоборот: якобы разделяемые, «общинные» иден­тичности являются побочным продуктом лихорадочной раз­метки рубежей. Лишь после того, как вкапываются погранич­ные столбы, возникают мифы об их старинности, а молодые культурно-политические истоки идентичности - маскировать­ся рассказами об их долгой истории. Этой уловкой пытаются извратить тот факт, что (вновь процитируем Стюарта Хэл-

Часть П. Как мы думаем

ла) если идея идентичности и не сигнализирует о чем-то, так это о некоем «устойчивом и неизменном стержне внутри лич­ности, раскрывающем свою природу от начала и до конца, через все превратности истории» [17].

Пожалуй, вместо разговора об идентичностях, унаследо­ванных или обретенных, более уместным и соответствующим реальностям глобализирующегося мира выглядело бы иссле­дование идентификации, никогда не заканчивающейся, все­гда незавершенной, неоконченной, открытой в будущее дея­тельности, в которую все мы по необходимости либо созна­тельно вовлечены. Вряд ли порождаемые ею напряженности, конфронтации и конфликты скоро пойдут на убыль. Лихора­дочный поиск идентичности не есть не до конца искоренен­ный рецидив эпох, предшествующих глобализации, рецидив, который должен быть изжит по мере развертывания глоба­лизации; напротив, он представляет собой побочный эффсц и неожиданный продукт, порожденный сочетанием импул. сов к глобализации и к индивидуализации, равно как и про­блемами, вызываемыми к жизни этим сочетанием. Связанные с идентификацией конфликты никогда не противоречат тен­денциям к глобализации и не стоят у них на пути: они явля­ются законным порождением и естественным спутником гло­бализации и не только не затрудняют ее, но и смазывают ее колеса.