Шовинизм, обращенный против внутреннего врага

Это не значит, что Гитлер жертвовал шаблонным патриотизмом своих слушателей в угоду интернациональному антисемитизму и антибольшевизму, что он объявил французов дружественным народом, находящимся лишь под игом евреев. Но Гитлер был на пути к этому, и на практике его агитация во всяком случае действовала в этом смысле.

Когда в начале рурской войны в январе 1923 г. правительство Куно^[66] старалось создать единый фронт и в Рурской области действительно возникло нечто вроде такого фронта, антимарксисту Гитлеру, разумеется, трудно было включиться в него. Ему удалось вскоре вывернуться из затруднительного положения благодаря возникшему спору о том, следует ли прибегать к активному или пассивному сопротивлению – спору о методах. Это послужило основанием для издевательств Гитлера над наивными людьми, надеющимися «выкурить врага из Рура своей ленью и ничегонеделанием». Но вначале ему не оставалось ничего, кроме ядовитых и весьма непопулярных насмешек над «болтовней об едином фронте». Старая тенденция – изображать национальные противоречия в качестве интернациональных манипуляций евреев – привела Гитлера на необычный путь: 12 января 1923 г. он заявляет на собрании в пивной Бюргерброй: «Долой не Францию, а изменников отечеству, долой ноябрьских преступников – вот что должно быть нашим лозунгом!» В то время национал-социалисты еще мало помышляли об активном сопротивлении, которое впоследствии они проповедывали с таким пафосом. Это полностью признал Дитрих Эккарт; 8 февраля он пишет в «Фелькишер беобахтер»: «Евреям, конечно, хотелось бы втянуть нас в безумную войну с Францией, безумную потому, что мы проиграли бы ее с молниеносной быстротой, как это заранее известно».

Таким образом интернационализму своих суфлеров из балтийских немцев Гитлер придал более удобную форму «внутреннего» национализма, который в отличие от старого национализма направлял свое острие не против внешнего врага, а против части германского же народа.

«Большевистские приманки»

Впрочем, на несколько месяцев рурская война лишила почвы национал-социалистическую идею антибольшевистского континентального блока. У «мелкого люда» в партии, у ее неимущих основателей снова выступила на первый план старая стихийная ненависть к капиталистам. Устраненный недавно второй председатель партии Кернер выступил в дискуссии на одном коммунистическом собрании и доказывал, что национал-социалисты желают лишь объединения всех немцев, настроенных против капитализма, что национал-социалисты согласны с коммунистами даже в принципиальной области, а именно насчет необходимости положить конец хищничеству матерых волков биржи. Как ни старался Розенберг высмеять горячую речь Радека о Шлагетере^[67] как «еврейскую удочку», как ни заклинал он заблудших овец и как ни призывал их к вечной ненависти, твердя им, «у нас только одна конечная цель, сокрушение большевизма, и ничто не может отвратить нас от этого», все было тщетно. Штутгартские национал-социалисты, всегда отличавшиеся в партии особым упрямством, даже пригласили коммунистического депутата Реммеле выступить у них на дискуссии.

Отказ от Южного Тироля

Итак ближайшей целью Гитлера было разделаться с немецким марксизмом, а конечной целью Розенберга являлось разбить восточный большевизм. Куда же, спрашивается, девалось сведение счетов с Францией? Что касается Англии, то национал-социалисты все еще колебались. Порабощена ли она евреями или является англосаксонской расой господ? Тем решительнее был поворот национал-социалистов в сторону Италии.

Спустя несколько месяцев после победы фашизма в Италии Гитлер обронил на небольшом собрании несколько еретических слов о Южном Тироле.^[68] Итальянцы вступили тогда в Меран, притесняли и запугивали его немецкое население. Гитлер отозвался по этому поводу в начале 1923 г. в том смысле, что не следует относиться к этому слишком трагически.

18 июня 1923 г. Розенберг установил линию, которой с тех пор придерживается национал-социалистическая партия: «Вопрос об освобождении Южного Тироля встанет на практике лишь тогда, когда у нас вообще будет немецкое государство», т. е. «когда Рур и Рейн, Познань и Данциг, в котором бьется пульс немецкого народа, будут снова принадлежать нам». Поэтому долой не угнетателей Тироля, а долой ноябрьских преступников. «Для итальянцев найдется немало пунктов, представляющих для них большую ценность, чем Южный Тироль. В грядущей международной ситуации, быть может, окажется достаточно одного слова усилившейся снова Германии и легкого давления с ее стороны, чтобы помочь итальянцам добиться предмета их желаний, а Южному Тиролю вернуть его свободу». Другими словами, грядущая Германия должна будет выкупить у итальянцев Южный Тироль за политические компенсации, за поддержку итальянских требований.

Принятая во время рурской войны политика партии в южнотирольском вопросе – один из устоев будущей внешней политики национал-социализма: союз с Италией против Франции, по возможности с привлечением Англии. Наряду с этим имеется и противоречащий этому союзу план антибольшевистского блока; поскольку этот план мобилизует весь мир на крестовый поход против России, он логически должен был бы вести к соглашению с Францией. Со временем, правда, лишь после тяжелой внутрипартийной борьбы руководители партии поняли всю несолидность такой политики с вечно меняющимися установками. После этого они долгое время склонялись к тому, чтобы представить Россию самой себе, но после победы на выборах 1930 г. снова вытаскивается из платяного шкафа и публично демонстрируется старая жандармская шашка, которая должна спасти культуру и покончить с Советским Союзом.

Впрочем, внешняя политика – вообще неблагодарное поприще для доктринеров. С тех пор внешняя политика национал-социалистической партии – надо признать это – отчасти утратила свой доктринерский характер.

Борьба с церковью

Уход национал-социалистов из «единого фронта» мог быть понятен для социалистов, но не для националистов обычного толка. Но в том-то и дело, что национал-социалисты были не обычными националистами, их национализм был направлен против «внутреннего врага», они защищали материальные основы существования буржуазии, но нападали на ее взгляды. Они уже тогда не были даже добрыми христианами в обычном смысле слова.

«Разорвем в клочья ветхий завет, библию похоти и дьявола!» – восклицает Дитрих Эккарт 11 августа 1921 г. в «Фелькишер беобахтер». А Гитлер, который добрую часть своего лексикона перенял у Эккарта, послушно повторяет за ним: «Перевод библии Лютером, – говорит он в беседе со своим учителем, – быть может, принес пользу немецкому языку, но нанес страшный вред силе мышления немцев. Боже правый, какой ореол окружает теперь эту библию сатаны! Поэзия Лютера сияет так ослепительно, что даже кровосмешение дочерей Лота получает религиозный отблеск». Впоследствии эти слова опровергались, но еще в 1927 г. «Фелькишер беобахтер» рекомендовал книгу Эккарта, в которой приведена эта цитата.

Так уж суждено антиклерикальным партиям, что их стрелы против вражьего замка попадают также в церковные окна.

С самого начала трудную проблему для национал-социалистов представлял мюнхенский кардинал-архиепископ фон Фаульгабер. Истинный князь церкви по своим взглядам и осанке, быть может, несколько уступавший по уму Пачелли,^[69] бывшему тогда в Мюнхене нунцием, мастер политических сентенций, великолепно умевший выбирать для них место, время и нужное слово, Фаульгабер был монархистом и врагом революции. Но вместе с тем он как католик был врагом национализма, а как баварский кардинал придавал своему ультрамонтанству^[70] заодно характер не от мира сего и местный, партикуляристский оттенок. Национал-социалисты вскоре открыли эти черты Фаульгабера. Кардиналу принадлежит крылатое слово, что революция была клятвопреступлением и государственной изменой; с течением времени это выражение почти не утратило своей зажигательной силы. На мюнхенском католическом съезде в августе 1922 г. он выступил также против «басен еврейской прессы». Правые союзы с их баварским патриотизмом находили в этих изречениях благодарнейший материал для своих лозунгов, но национал-социалистам изречения кардинала были не совсем по душе. Так, например, этот человек, проповедующий «римский мир», протестовал против военных праздников, осуждал политические убийства и приравнивал к этим убийствам также травлю, которую вела пресса крайнего правого лагеря. Это било, можно сказать, не в бровь, а в глаз.

Поэтому национал-социалистам не нравился также лозунг о клятвопреступлении и государственной измене, тем более что он отдавал монархизмом и слишком мало говорил о долге по отношению к своему народу, долге естественном, не нуждающемся в присяге. «В речах мюнхенского кардинала имеется «хорошее и вредное», – констатировал Розенберг, выступая против подозрительного князя церкви как бы в роли провозвестника новой религии. – Из всех классов и вероисповеданий с непреодолимой силой вырастает новое, юное и жизнерадостное миросозерцание. Со временем оно явится куполом, под которым будут собраны и будут бороться друг за друга не все расы, но все немецкие племена. Это – идея народности».

Эта розенберговская теория «купола» была впоследствии развита в настоящую догму. Это – учение о новом миросозерцании; во многом оно остается умышленно индифферентным, предоставляя каждому спасаться на свой лад. Бедное программными положениями, индифферентное в этическом отношении, оно зато универсально в своих притязаниях на господство; в этом отношении распростертый над добром и злом «купол» всеоправдывающего национал-социализма является явным конкурентом единоспасающей церкви.

Гитлер и здесь придал идее форму, приспособленную для масс: «Мы не желаем другого бога, кроме Германии. Что нам нужно, так это фанатизм в вере, надежде и любви к Германии».

Запрещенный партийный съезд

Уход из единого фронта с треском разбил то зеркало, в которое два года самодовольно смотрелись скудные умом патриоты из военных союзов. Для Гитлера это оказалось опаснее, чем уличные драки и срывы собраний. Ему грозило нечто худшее, чем высылка.

Прежде всего он своей позицией поставил в затруднительное положение рейхсвер, который дарил свою материнскую ласку и защиту всем военным союзам и по праву считал их своим детищем. Гитлер по-прежнему не намеревался выступать как самостоятельная сила, по-прежнему считал своей задачей победить с помощью богом данных авторитетов. Но он полагался не на гражданскую власть, а на политическую сознательность рейхсвера и вместе с Ремом изо всех сил старался пробудить эту сознательность. Высшая инстанция, генерал фон Лоссов, не имела определенной политической ориентации. Лоссов ценил все «национальные» тенденции и проводил различие между ними разве лишь в зависимости от степени их покладистости. В этом отношении Гитлер, который любил пролезать вперед, не всегда мог получить высший балл.

На 27 января 1923 г. Гитлер созвал новый партийный съезд, который в противоположность неудачному прошлогоднему съезду должен был стать грандиозным смотром его военных сил. Он стянул своих штурмовиков со всей Баварии и обмундировал их по-новому; в общем собралось около пяти тысяч человек. Они должны были в военном строю собраться на площади одного из предместий Мюнхена, на так называемом Марсовом поле. Не менее чем в двенадцати залах должны были одновременно состояться массовые митинги. За последние годы Мюнхен видел гораздо более грандиозные манифестации, но то были мирные собрания, в которых царил дух гармонии и благодати под покровительством отцов города. Это же была мобилизация масс, направленная против внутреннего врага, и если по своим размерам она и уступала майской демонстрации социал-демократов, то она была все же опаснее благодаря своему военному характеру.

Съезд должен был состояться 27 и 28 января. Многие опасались путча, так как знали, что в сентябре 1922 г. Гитлер готов был плестись в хвосте путчистской армии. Поэтому уже в ноябре его пригласил к себе министр внутренних дел Швейер и сделал ему серьезное внушение, предложив «не делать глупостей». Гитлер вскочил, ударил себя в грудь и поклялся: «Г-н министр, даю вам честное слово, что никогда в жизни не прибегну к путчу». Министр ответил, что высоко ценит честное слово Гитлера, но движение перерастет Гитлера, если он будет держать свое слово, и поэтому в решительный момент он, Гитлер, все же поплывет по течению.

Когда Гитлер стянул пять тысяч человек на празднество освящения своих знамен, министр вспомнил свой старый принцип, что государству лучше защищаться против революции с помощью полицейских карабинов, а не честных слов революционеров. Тогда еще не привыкли к характеру массовых представлений Гитлера и не могли себе представить, что пять тысяч человек явятся в Мюнхен только для того, чтобы выслушать речь. Поэтому власти без всяких церемоний запретили освящение знамен под открытым небом, а также половину из предполагавшихся двенадцати собраний.

Гитлер бросился к полицей-президенту Нортцу и разыграл там неописуемую сцену. Сначала он пытался сыграть на слабой струнке Нортца. Опять-таки вспомним, как вел себя Гапон. Он приноровлялся к каждому и держал себя так, как мог пожелать его партнер. Аккуратный чиновник Нортц желал видеть в людях корректных граждан, и Гитлер выступил в позе лояльного гражданина, являющегося столь же рассудительным патриотом, как и сам полицей-президент; он подчеркивал лишь, что с массами надо говорить их языком, сам же он отлично понимает язык полицей-президента. Гитлер доказывал, что запрещение партийного съезда будет иметь роковое значение не только для него, Гитлера, оно будет также ударом для национального движения и в этом смысле нанесет рану отечеству. Гитлер расчувствовался. Темно-русый молодой воин заклинает седовласого чиновника, горячо говорит об отечестве. Это чуть ли не маркиз Поза перед Филиппом II. С удивлением седой чиновник видит, как его актерствующий гость преклоняет колено. Правда, лишь на одно мгновение. Гость и в самом деле мог бы воскликнуть: «Ваше величество, дайте свободу собраний!» В действительности сцена разыгралась несколько иначе. И полицей-президент не ответил дрожащим голосом, как Филипп II, а вместо этого сухо заговорил об авторитете государства, о полицейских карабинах, которым должны повиноваться и патриоты. Тогда Гитлер меняет тон и кричит: «Будь что будет, а я соберу своих людей и пойду во главе их, пусть полиция стреляет в меня».

Правительство сохранило, однако, спокойствие. В интересах безопасности оно объявило осадное положение и запретило все двенадцать собраний.

Помог рейхсвер

Гитлер был в отчаянном положении. Он знал, что пойти во главе своих людей и быть расстрелянным не имеет смысла. Но он знал также, что отступление перед правительством навсегда подорвет его авторитет у старых эрхардтовских ландскнехтов, которые теперь находились под его началом.

Но здесь впервые вмешалась в его пользу та сила, которая с тех пор неоднократно спасала его. Это был рейхсвер – доблестный Рем, достопочтенный Эпп. Они пустили в те дни в ход свое влияние как лица, в чьих руках находилась значительная часть рейхсвера, и спасли Гитлера от поражения, от которого ему, пожалуй, никогда бы не удалось потом оправиться. Они знали, что делали. Ведь это была их партия, их политическое войско, созданное ими на их же деньги и из их же людей.

Генерал фон Лоссов, командир седьмой дивизии, чувствовал, что в воздухе пахнет путчем, и созвал своих офицеров на совещание. Вероятно этот трезвый человек хотел услышать от них, что они держат солдат в руках и будут повиноваться любому его приказу. Вместо этого Эпп разразился следующей речью: невыносимо видеть, как поступает правительство по отношению к национальному движению, а именно к национал-социалистам; рейхсвер ни в коем случае не должен терпеть такого третирования национальной идеи. Выступление Эппа придало храбрости младшим офицерам. Новый сотрудник Лоссова Рем открыто обвинил правительство в измене национальному делу. «Как можете вы совместить такие взгляды с вашей присягой?» – спрашивает его один из офицеров. Многие, в том числе и командир дивизии, пришли в замешательство. Собрание разошлось в нерешительном настроении.

Тогда Рем, решив пойти ва-банк, собирает несколько единомышленников и еще раз обрабатывает Эппа. Он доказывает ему, что надо во что бы то ни стало повлиять на Лоссова, скрутить его. Эпп имеет разговор с глазу на глаз со своим начальником. Рем в лихорадочном ожидании стоит в другой комнате. И вот – растворяются двери и выходит Лоссов: «Можете ли вы привести сюда Гитлера?»

«Само собой разумеется». И сияющий от счастья Рем полетел за Гитлером.

Генерал фон Лоссов еще не был знаком с г. Адольфом Гитлером. Он узнал его теперь с лучшей стороны. Гитлер, не умеющий владеть собой в неожиданных ситуациях, в состоянии после тщательной подготовки произвести впечатление добродушного и прямого человека, проникнутого самыми благими намерениями. На генерала личность Гитлера и его дело произвели впечатление, пожалуй, чего-то маловажного. Во всяком случае он приходит к выводу, что не стоит из-за этого пришедшего в экстаз мещанина расстраивать господ офицеров и огорчать доблестные военные союзы.

«Не могли ли вы, по крайней мере, обещать министру Швейеру, что вы не устроите путча?» – спрашивает он осторожности ради.

Здесь чаша терпения Гитлера переполнилась; его подготовленное самообладание не выдержало. Ведь он уже раз дал честное слово министру два месяца тому назад. Разве тот уже забыл это?

«Министру Швейеру я вообще не даю больше честного слова, – кричит он, – но я уверяю ваше высокопревосходительство своим словом, что 26 января не устрою путча; 28 января я снова явлюсь к вашему высокопревосходительству». Лицо его налилось кровью.

«Какой однако сердитый господин, – думает генерал. – Ну и революционер же! Честное слово, не устрою путча». Тэк-с. Впрочем дело не в честном слове. Этот субъект, несомненно, не устроит путча, ему бы только заниматься освящением знамен».

Верный Рем слушал и молчал. Ему дается теперь поручение отправиться в министерство и сообщить там, что генерал фон Лоссов считает г-на Гитлера и его партийный съезд неопасными и в интересах национальной обороны он сожалел бы, если бы национальные союзы подверглись зажиму; он предлагает поэтому правительству пересмотреть свое решение. Рем не только выполнил это поручение, он также показал министру Швейеру, что национально настроенный капитан рейхсвера ставит его ни во что. Рем отправился не к Швейеру, а к старому патрону и покровителю всех националистов фон Кару. Последний в качестве начальника округа Верхней Баварии был подчиненным Швейера, но как политическая величина он был сильнее последнего. Ему Рем и Гитлер передали пожелания генерала фон Лоссова, причем, чтобы равенство было полным, Кару тоже пришлось выслушать излияния Гитлера. В конце концов правительство уступило. Нортц на втором свидании с Гитлером лишь просил его уменьшить вдвое число собраний и произвести освящение знамен в помещении цирка Кроне, расположенного на Марсовом поле. Гитлер знал, что эти условия должны лишь замаскировать поражение полиции. «Пожалуй, – ответил он, – посмотрим, что можно будет сделать». Побитый полицей-президент должен был проглотить эту пилюлю. На самом деле состоялись все двенадцать митингов и знамена были освящены под открытым небом.

Обморок Дрекслера

Это было позорным поражением государственной власти на глазах у всего населения. Посвященные знали, что это было скорее отступлением гражданской власти перед военщиной, но ни широкая общественность, ни штурмовики Гитлера не принадлежали к этим посвященным. Общественность видела теперь в Гитлере сильного человека, не испугавшегося полицейских карабинов и благодаря своей твердости одержавшего верх над слабым полицей-президентом и злонамеренным министром. Положение Гитлера в партии еще более укрепилось на этом партийном съезде; старый противник Кернер был удален со своего поста второго председателя партии, его место занял Якоб. Вероятно, при этом не обошлось без бурных сцен; Дрекслер упал в обморок посреди своей приветственной речи к многотысячному собранию.

Приток членов в партию все усиливался. Пришлось закрыть на время центральное бюро партии, так как оно не в состоянии было справиться с заявлениями о вступлении в партию. В апреле Гитлер мог позволить себе роскошь устроить в течение четырех недель восемь массовых митингов в цирке Кроне; мюнхенцы наперебой устремлялись на собрания, чтобы послушать Гитлера.

Победы и договоры

Чем больше росла слава Гитлера, тем легче ему было добывать деньги на руки, минуя посредников и соглядатаев вроде Эккарта. Денежная поддержка восторженных друзей позволила ему отнять «Фелькишер беобахтер» у Дитриха Эккарта.

Это было сделано в несколько приемов. 8 февраля газета в первый раз вышла ежедневным изданием; 10 марта Розенберг, ментор Гитлера, стал ее главным редактором. Дитрих Эккарт еще несколько месяцев подписывался как издатель. Когда 29 августа «Беобахтер» перешел на его нынешний громадный формат, Эккарт перестал уже значиться и как официальный издатель. В финансовом отношении газета трещала по всем швам. Но если она и была ненадежна в этом смысле, если она по уши задолжала своим меценатам, то все же она была теперь бесспорным политическим орудием в руках Гитлера. Эккарт остался верен партии и пользовался в ней почетом, он остался также другом Гитлера. Но пока что он выбыл из строя, так как ему пришлось скрываться от имперской прокуратуры за нарушение закона о защите республики. Потом он избрал несколько более созерцательный образ жизни как художник и любитель удовольствий, для которого существовали кроме политики и другие интересы.

Была одержана еще одна победа: в северной Баварии Гитлер привел к подчинению своего старого соперника Штрайхера. Впрочем, вначале он приобрел в сущности только формальный патронат над нюрнбергским учителем и ничего более. Против Штрайхера, как в свое время против Гитлера, имелась фронда в собственном лагере в лице Бюргера и Келлербауера, но Штрайхер не справился с ней так удачно, как Гитлер с Дрекслером и Кернером; он даже выпустил из рук нюрнбергскую националистскую газету. Он основал свою газету «Штюрмер», которая достигла гигантского тиража благодаря своему граничащему с порнографией смакованию еврейских скандалов – еще почище, чем это делал Эссер. Но пока Штрайхер должен был быть рад, что в склоке со своими соперниками он нашел моральную поддержку в лице Гитлера. Последний выступил в январе 1923 г. в Нюрнберге перед собранием в несколько тысяч человек, на котором Штрайхер превозносил его как образец немецкого вождя. Несмотря на внешнее единение, отношения между ними остались натянутыми, и до ноября 1923 г. Штрайхер не отказывался от надежды иметь с Гитлером дело на положении равного с равным. Мюнхенцы считали его ненормальным, не совсем чистым на руку и учредили за ним слежку с помощью нескольких эмиссаров, в том числе руководителя штурмовых отрядов Буха; кроме того, они основали в Нюрнберге собственную ячейку, верную Гитлеру. В вихре событий осенью 1923 г., когда Гитлер стал уже чуть ли не мировой знаменитостью, вопросы борьбы за овладение организацией отступили на задний план перед проблемой боевой готовности. Лишь в 1925 г. были окончательно урегулированы отношения между мюнхенским партийным руководством и Нюрнбергом, а также прочей Германией.

Третьим большим успехом Гитлера был заключенный в марте 1923 г. договор с недавно основанной «партией немецкой национальной свободы». Новая партия образовалась в результате отхода депутатов фон Грефе, Вулле^[71] и Геннинга от немецкой национальной партии «банковского дельца» Карла Гельфериха, которая была для них недостаточно антисемитской; к ней принадлежал также писатель пангерманского направления граф Ревентлов.^[72] По договору национал-социалистической партии возбранялась агитация в северной Германии, которая досталась Грефе; южная Германия осталась за Гитлером.