Китай: воины и благородные люди 11 страница
И все же Царство – не утопия далекого будущего. В самом начале проповеди Иисус объявил: «Пришло время, и наступило Царство Божие»[649]. Деятельное присутствие Бога очевидно в Иисусовых чудесах исцеления. Всюду, куда он смотрел, он видел людей, доведенных до грани отчаяния, обиженных и обездоленных: «Видя толпы народа, Он сжалился над ними, что они был изнурены (эскюлмéной ) и рассеянны (эрримéной ), как овцы, не имеющие пастыря»[650]. Указанные греческие слова имеют политические коннотации: речь идет о жертвах имперского хищничества[651]. Это люди, страдающие от тяжелого труда, плохой санитарии, перенаселенности, долгов и тревоги, то есть типичных проблем народных масс в аграрном обществе[652]. Царство Иисуса бросало вызов жестокости римской Иудеи и иродианской Галилеи, приближаясь к воле Божьей («да будет воля Твоя и на земле, как на небе»)[653]. Если человек боится задолженностей, он должен прощать долги ближним. Он должен любить даже своих врагов, оказывая им практическую и моральную поддержку. Людям в Царстве Божьем подобает не нести в мир жестокость и насилие, как поступают римляне, а жить в соответствии с золотым правилом:
Ударившему тебя по щеке подставь и другую, и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку. Всякому, просящему у тебя, давай, и от взявшего твое не требуй назад. И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними[654].
Ученики Иисуса должны быть сострадательными, как и сам Бог сострадателен, щедро давая всем и никого не осуждая[655].
После распятия у учеников Иисуса были видения, которые убедили их, что Иисус воскрес и вознесен одесную Бога, а вскоре вернется и окончательно установит Царство[656]. Иисус проповедовал в селах римской Палестины, а городов обычно избегал[657]. Однако Павел, иудей из Тарса Киликийского, который лично не был знаком с Иисусом, верил, что Бог послал его возвещать «благую весть» языческому миру, – и Павел стал учить в греко-римских городах, расположенных на основных торговых путях в Малой Азии, Греции и Македонии. Это была совсем иная среда: Павловы новообращенные не нищенствовали, но зарабатывали, подобно самому Павлу, на жизнь, причем нередко были людьми более-менее состоятельными. Известные нам Павловы послания – древнейшие из сохранившихся христианских текстов (50-е гг. н. э.), а учение Павла повлияло на рассказы об Иисусе в синоптических Евангелиях (Евангелиях от Марка, Матфея и Луки), написанных в 70-е и 80-е гг. н. э. И хотя синоптики использовали самые ранние палестинские предания об Иисусе, работали они в городской среде, пронизанной атмосферой греко-римской религиозности.
Ни древние греки, ни древние римляне не проводили грань между религией и секулярной сферой. Наше понятие религии они, пожалуй, и не поняли бы. У них не было ни священных писаний, ни догм, ни клира, ни обязательных этических правил. Не было и онтологической пропасти между богами и людьми, но у каждого человека был свой божественный покровитель (гений), а боги часто принимали человеческое обличье[658]. Боги были глубоко причастны общественной жизни, и греко-римский город был по сути религиозной общиной. Каждый город обладал своим божественным покровителем, а гражданская гордость, денежные интересы и благочестие переплетались столь тесно, что в нашем секулярном обществе это кажется диковинным. Участие в религиозных праздниках в честь городских богов было неотъемлемо от гражданской жизни: общественных праздников и выходных не существовало, поэтому Луперкалии в Риме и Панафинеи в Афинах были редкими возможностями отдохнуть и расслабиться. Эти праздники определяли римскую и афинскую идентичность, разворачивали грандиозное шоу, наделяли гражданскую жизнь трансцендентным смыслом, давали шанс показать сообщество с лучшей стороны и внушали гражданам ощущение принадлежности к единой семье. Участие в этих обрядах было не менее важно, чем любая форма личного благочестия. Стало быть, принадлежать к городу значило почитать его богов (впрочем, ничто не мешало горожанам почитать и других богов)[659].
Это таило в себе проблемы для иудейских и языческих новообращенных Павла в Антиохии, Коринфе, Филиппах и Греции: ведь они, монотеисты, считали римскую религию идолопоклонством. Римская империя уважала иудаизм как древнюю традицию и считалась с отказом иудеев участвовать в общественном культе. На тот момент пути иудаизма и христианства еще не разошлись[660], и Павловы языкохристиане видели в себе часть Израиля[661]. Однако в многолюдных греко-римских городах христиане часто вступали в конфликт с местными синагогами, а поскольку еще и гордо называли себя «новым Израилем», выходило неуважение к исконной вере, недопустимое с точки зрения римлян[662]. Из Павловых писем видно: Павла заботило, что его подопечные привлекают к себе нежелательное внимание в обществе, в котором необычность и новизна чреваты неприятностями. Он советовал им не выделяться одеждой[663], соблюдать приличия и самоконтроль, подобающие римским гражданам, а также избегать излишне экстатических форм благочестия[664]. И вместо вызова римским властям Павел проповедовал послушание и уважение: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению»[665]. Рим не злая империя, а гарант порядка и стабильности, а значит, христиане должны платить налоги: «Для сего вы и подати платите, ибо они Божии служители, сим самым постоянно занятые»[666]. Впрочем, Павел знал, что такое положение дел временное, ибо Царство Иисуса вскоре установится на земле: «Проходит образ мира сего»[667].
Ожидая славного пришествия Иисуса, члены церкви (экклесиа) должны жить по его учению: быть добрыми, щедрыми и благожелательными. Такова альтернатива структурному насилию имперского владычества и эгоистической политике аристократии. Празднуя вечерю Господню (общинную трапезу в память об Иисусе), богачи и бедняки должны сидеть за одним столом и вкушать одну пишу. Раннее христианство было не частным делом между индивидом и Богом: свою веру в Иисуса христиане обретали в опыте совместной жизни в тесно спаянных общинах. Эти общины, представлявшие собой религиозное меньшинство, бросали вызов неравному распределению богатства и власти в стратифицированном римском обществе. Без сомнения, «Деяния апостолов» идеализируют первоначальную церковь в Иерусалиме, но христианский идеал показателен:
У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но всё у них было общее… Не было между ними никого нуждающегося; ибо все, которые владели землями или домами, продавая их, приносили цену проданного и полагали к ногам апостолов; и каждому давалось, в чем кто имел нужду[668].
Такой образ жизни намекал на новые возможности, воплощенные в человеке Иисусе, чье самоотречение возвысило его одесную Бога. Согласно учению Павла, все прежние социальные барьеры утратили значимость: «Ибо все мы одним Духом крестились в одно тело, иудеи или эллины, рабы или свободные». Это сакральное сообщество людей, ранее не имевших между собой ничего общего, но ставших телом Христовым[669]. В одном памятном рассказе евангелист Лука – из всех евангелистов он ближе всего к Павлу – показал, что христиане познают воскресшего Иисуса не через уединенный мистический опыт, а через щедрость к страннику, совместное чтение Писаний и совместную трапезу[670].
И все же, несмотря на все старания Павла, христиане плохо вписывались в греко-римское общество. Они не присутствовали на общественных праздниках и жертвоприношениях, сплачивавших горожан, и чтили человека, казненного римским наместником. Они называли Иисуса «господином» (кюриос) и сторонились знати с ее любовью к социальному статусу и презрением к беднякам[671]. В письме к филиппийской общине Павел процитировал ранний христианский гимн, чтобы напомнить: Бог даровал Иисусу титул «господина», ибо Иисус «уничижил себя самого, приняв образ раба… быв послушным даже до смерти, и смерти крестной»[672]. Идеал «уничижения» (кеносиса) станет ключевым в христианской духовности. Как объяснял Павел филиппийцам, «в вас должны быть те же чувствования, какие и во Христе Иисусе».
Ничего не делайте по любопрению или по тщеславию, но по смирению почитайте один другого высшим себя. Не о себе каждый заботься, но каждый и о других[673].
Подобно ученикам Конфуция и Будды, христиане культивировали идеалы благожелательности и бескорыстия. Эти идеалы служили противовесом агрессии и самоутверждению воинской аристократии.
Однако в тесно спаянных и изолированных сообществах часто возникает нетерпимость, жесткое отношение к окружающему миру. Некоторые иудео-христианские общины Малой Азии, основанные Иоанном, учеником Иисуса, разработали иное учение об Иисусе. Вспомним, что Павел и синоптики не считали Иисуса Богом – Павел, до своего обращения педантичный фарисей, был бы в ужасе от этой идеи. Все они использовали выражение «Сын Божий» в обычном иудейском смысле: Иисус был обычным человеком, на которого Бог возложил особую задачу. И даже говоря о воскресшем Иисусе, Павел четко разделяет Иисуса («кюриос Христос», то есть «владыка Христос») и Бога-Отца. Однако четвертый евангелист придал Иисусу неизмеримо больший масштаб, сделав его вечным Словом (Логосом), которое было с Богом с самого начала времени[674]. По-видимому, эта высокая христология отделила Иоанновы общины от других иудео-христианских общин. Данные тексты писались для «своих» и были наполнены символикой, непонятной остальным. В четвертом Евангелии Иисус часто ставит слушателей в тупик таинственными замечаниями. С точки зрения «Иоанновых» христиан, правильный взгляд на Иисуса даже важнее, чем труды во имя Царства. Конечно, и они ставили любовь во главе этики. Однако они ограничивали любовь верными членами общины, а к «миру сему» поворачивались спиной[675], отступников же называли «антихристами» и «сынами дьявола»[676]. Отвергнутые и непонятые, они мыслили в дуалистическом направлении: мир делится на свет и тьму, добро и зло, жизнь и смерть. Своего пика эта линия достигла в Книге Откровения. По-видимому, она была написана, когда палестинские иудеи вели отчаянную войну с Римской империей[677]. Ее автор – Иоанн Патмосский был убежден, что дни Зверя, нечестивой империи, сочтены. Иисус вот-вот вернется, устремится в битву, убьет Зверя, бросит его в озеро огненное и установит на тысячу лет свое царство. Некогда Павел учил, что Иисус, жертва имперского насилия, достиг духовной и космической победы над грехом и смертью. У Иоанна же получилось, что Иисус – тот самый Иисус, который запрещал воздавать злом за зло! – станет безжалостным воином, который восторжествует над Римом через массовое убийство и кровопролитие. Книга Откровения далеко не сразу попала в христианский канон, но ее будут жадно читать во времена социальных волнений и тоски по справедливому обществу.
Иудейское восстание разразилось в Иерусалиме (66 г. н. э.) после того, как римский наместник захотел взять денег из храмовой казны. Не все поддерживали мятеж (в частности, фарисеи опасались неприятностей для иудеев диаспоры). Однако новая партия зелотов понадеялась на успех, поскольку империя была ослаблена внутренними конфликтами. Мятежникам удалось выгнать римский гарнизон и установить временное правительство, но император Нерон послал в Иудею большое войско под предводительством Веспасиана, самого талантливого из своих военачальников. Военные действия приостановились в ходе смут после смерти Нерона (68 г. н. э.), но с воцарением Веспасиана осадой Иерусалима занялся его сын Тит. Тит вынудил зелотов капитулировать, а 28 августа 70 г. сжег и город, и храм.
На Ближнем Востоке храм имел такую символическую значимость, что для этнической традиции его утрата становилась тяжелейшим ударом[678]. Иудаизм выжил благодаря группе ученых под руководством Иоханана бен Заккая, вождя фарисеев, который из веры, основанной на храмовом богослужении, сделал религию книги[679]. В прибрежном городе Явне они начали составлять новые своды преданий. В результате их трудов постепенно возникли: Мишна (закончена приблизительно к 200 г.); Иерусалимский Талмуд (окончательной формы достиг в V в.); Вавилонский Талмуд (окончательной формы достиг в VI в.). Поначалу большинство раввинов надеялись вскоре восстановить храм. Однако надеждам пришел конец, когда император Адриан навестил Иудею (130 г.) и сообщил, что на развалинах Иерусалима будет построен новый город под названием Элия Капитолина. На следующий год, в рамках политики, направленной на культурное объединение империи, он запретил обрезание, назначение раввинов, обучение Торе и публичные иудейские собрания. Вспыхнул бунт, и иудейский военачальник Симон бар Косиба вел партизанскую войну столь умело, что три года держал Рим в напряжении. Рабби Акива, один из ведущих ученых Явне, даже назвал его Мессией и Сыном Звезды (Бар Кохба)[680]. Однако римляне справились с ситуацией, методично уничтожив почти тысячу иудейских сел и убив 580 000 иудейских повстанцев; бесчисленное множество мирных жителей были сожжены или умерли от голода и болезней[681]. После войны иудеев изгнали из Иудеи, и прошло пять столетий, прежде чем им дозволили вернуться.
Жестокость имперской расправы потрясла раввинистический иудаизм. Но раввины решили не культивировать агрессивные традиции, а, наоборот, затушевать их, предотвратив новые военные авантюры, а значит, и новую катастрофу[682]. В своих вавилонских и галилейских академиях они разработали такой метод толкования, который исключал шовинизм и воинственность. Их сложно назвать миролюбивыми людьми (их научные дискуссии были весьма ожесточенными), но они вели себя прагматично[683]. Раввины усвоили, что выжить иудейская традиция может лишь при опоре иудеев на духовную, а не физическую силу[684]. Они не могли позволить себе больше героических мессий[685]. И вспоминали совет рабби Иоханана:
Если у тебя в руке насаждение и тебе скажут: «Пришел Мессия», – ты раньше посади свое дерево, а затем пойди ему навстречу[686].
Другие раввины шли дальше: «Пусть приходит, но пусть я его не увижу!»[687]Слишком уж реален был Рим, и с ним надо было считаться[688]. Раввины перебрали и истолковали собственные предания с целью показать: имперское владычество Рима возникло по воле Божьей[689]. Они хвалили римские технологии и советовали произносить благословение при виде языческого царя[690]. Они выдумали правила, запрещавшие носить оружие в субботу, а также вносить оружие в дом учения (ибо насилие несовместимо с изучением Торы).
Раввины объясняли, что религиозная деятельность должна не возбуждать насилие, а утишать его. Они игнорировали или перетолковывали воинственные отрывки Ветхого Завета. А свой экзегетический метод они назвали мидраш : это слово происходит от глагола дарáш (исследовать, искать). Получалось, что смысл Библии не самоочевиден, а обретается путем внимательного изучения. И поскольку это слово Божие, его нельзя ограничить одной-единственной интерпретацией. Более того, в разных ситуациях священный текст может трактоваться по-разному[691]. Раввины дерзали спорить с Богом и даже менять слова Писания, чтобы текст имел более гуманный смысл[692]. Да, Библия неоднократно говорит о Боге как о Воине, однако подражать следует лишь его состраданию[693]. Отныне подлинным героем стал не герой, а миролюбивый человек. Раввины говорили: «Самый сильный – тот, кто обращает врага своего в друга»[694]. Силен не тот, кто доказывает свою доблесть на поле боя, а кто покоряет свои страсти[695]. И когда пророк Исаия хвалит солдата, отбрасывающего врага к воротам, то на самом деле он имеет в виду, что так нужно отбросить преграждающих путь Торе[696]. В Иисусе Навине и Давиде раввины увидели благочестивых книжников и даже пытались доказать, что Давида вовсе не интересовали войны[697]. Когда египетское войско потонуло в Чермном море, некоторые ангелы хотели воспеть Яхве хвалу, но Яхве упрекнул их: «Мои дети утонули, а вы будете петь?»[698]
Конечно, раввины не отрицали, что Библия упоминает священные войны. И даже считали, что воевать с ханаанеями израильтяне были обязаны. Однако вавилонские раввины постановили: поскольку этих народов уже нет, война не вменяется в обязанность[699]. Впрочем, палестинские раввины, чье положение в римской Палестине было опаснее, говорили, что иногда иудеи должны и сражаться – но только в целях самозащиты[700]. Войны Давида были «произвольными», но раввины отмечали, что даже цари не могут просто так открыть военные действия, а должны спрашивать разрешения у синедриона, руководящего иудейского органа. А как быть, если ни монархии, ни синедриона больше нет? Значит, теперь произвольные войны недопустимы.
В Песне Песней есть такой стих:
Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, сернами или полевыми ланями: не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно.
Согласно раввинистическому толкованию, здесь содержится намек на недопустимость массовых бунтов, способных повлечь за собой возмездие со стороны язычников[701]. Нельзя провоцировать народ («будить возлюбленную»), массово переселяться в Землю Израилеву, а также восставать против языческого владычества до явного знака свыше («доколе ей угодно»). И если израильтяне будут вести себя тихо, Бог не попустит гонения. А в случае непослушания израильтяне, подобно «полевым ланям», станут объектом языческой охоты[702]. Это глубокомысленное толкование более тысячи лет обуздывало иудейские политические акции[703].
К середине III в. Римскую империю постиг кризис. Новая Сасанидская династия в Персии завоевала римские земли в Киликии, Сирии и Каппадокии; племена готов из бассейна Дуная постоянно тревожили границы, а германские вооруженные отряды наносили ощутимый урон римским гарнизонам в долине Рейна. За каких-то 16 лет (268–284 гг.) восемь императоров были убиты собственными войсками. Экономика лежала в руинах, и местные аристократы боролись за власть в городах[704]. В итоге Рим спасла военная революция, осуществленная профессионалами из приграничных областей и преобразившая римскую армию[705]. Аристократам пришлось потесниться, армия удвоилась, а легионы разделили на мелкие и более гибкие отряды. Мобильная кавалерия поддерживала гарнизоны на границах, и впервые с римских граждан стали взымать налог на армию. К концу III в. варвары были оттеснены с Балкан и из северной Италии, а наступление персов сдержано, и Рим вернул утраченные земли. Новые римские императоры происходили уже не из патрициев: Диоклетиан (284–305 гг.) был сыном вольноотпущенника из Далмации; Галерий (284–305 гг.) начинал как пастух недалеко от Карпат, а Констанций Хлор (305–306 гг.) – как скромный землевладелец из Придунайского региона. Они централизовали империю, взяли под прямой контроль налоги, не отдав их в руки местной знати, а главное, Диоклетиан разделял власть еще с тремя императорами, введя тетрархию (четырехвластие): Максимиан и Констанций Хлор правили западными провинциями, а Диоклетиан – востоком совместно с Галерием[706].
Кризис III в. обратил на христианство внимание имперских властей. Христиане никогда не пользовались популярностью: из-за отказа участвовать в официальном культе они казались подозрительными, а во времена социальных волнений легко становились козлами отпущения. Согласно Тациту, Нерон возложил на христиан вину за большой пожар в Риме и многих казнил (быть может, эти мученики и изображены подле престола Божия в Книге Откровения)[707]. Североафриканский теолог Тертуллиан (160–220 гг.) жаловался: «Если Тибр вошел в стены, если Нил не разлился по полям, если небо не дало дождя, если произошло землетрясение, если случился голод или эпидемия; то тотчас кричат: христиан ко льву»[708]. Однако аграрные правящие классы обычно не вмешивались в религиозную жизнь подданных, и в империи не существовало стандартной политики гонений. В 112 г., когда Плиний, правитель Вифинии, спрашивал императора Траяна о том, как обращаться с христианами, тот ответил, что официальной процедуры нет. Мол, христиан не следует специально выслеживать, но, если они почему-либо предстанут перед судом и откажутся принести жертву римским богам, их следует казнить за неповиновение имперской власти. Христиане, погибшие подобным образом, чтились в общинах, а за богослужением читались Деяния мучеников с ярким описанием их смертей.
Несмотря ни на что, к III в. христианство стало силой, с которой нельзя было не считаться. До сих пор не вполне понятно, почему так случилось[709]. По одной версии, возникновение в империи других религиозных движений сделало христианство менее странным на вид. Отныне люди искали божественное не в священном месте, а в человеке, который был «другом Божиим», и по всей империи распространились тайные общества, чем-то похожие на Церковь. Как и христианство, многие из них зародились в восточных провинциях, требовали особой инициации, предлагали новое откровение и заповедали изменение жизни[710]. К христианству также влекло купцов и ремесленников, которые, как Павел, покинули родные города и воспользовались Pax Romana , чтобы уехать и поселиться в иных местах; многие утратили связь со своими корнями и были открыты новым веяниям. Благодаря эгалитарной этике христианство прижилось в среде низших классов и рабов. Женщинам также оно нравилось, ибо христианские писания учили мужей уважительно обходиться с женами. Подобно стоицизму и эпикурейству, христианство обещало внутреннее спокойствие, но этому образу жизни могли следовать не только аристократы, но и люди бедные и неграмотные. Церковь начала привлекать и очень умных людей вроде александрийского платоника Оригена (185–254 гг.), чья интерпретация христианства могла заинтересовать образованную публику. В результате Церковь превратилась в заметную организацию. Она еще не стала «легальной религией» (religio licita ) и не могла обладать собственностью, но отказалась от некоторых странных учений и, подобно самой империи, имела единое правило веры, была многорасовой, межнациональной и управлялась толковыми чиновниками[711].
Одна из несомненных причин популярности Церкви состояла в ее благотворительной деятельности. К 250 г. церковь Рима ежедневно кормила 1500 нищих и вдов, а во время эпидемии или волнений ее клирики зачастую были единственной группой, способной организовать поставки еды и похоронить покойников. В то время, когда императоры были погружены в заботу о границах и, казалось, забыли о городах, Церковь упрочила свое присутствие в городской среде[712]. Однако в условиях социальных неурядиц Церковь начинала восприниматься властями как угроза. Христиан стали чаще арестовывать и казнить.
Скажем несколько слов об идеале мученичества. В наше время он опасно и извращенно связывается с насилием и экстремизмом, однако христианские мученики были жертвами имперских гонений и никого не убивали. Память о преследованиях будет очень значимой для Церкви и во многом сформирует христианское мировоззрение. Однако до кризиса III в. официальных крупномасштабных гонений не было: лишь спорадические местные вспышки враждебности. И даже в III в. по-настоящему активные гонения на христиан продолжались всего десять лет[713]. В аграрной империи правящая аристократия спокойно относилась к тому, что у подданных иная вера. Однако со времен Августа почитание римских богов считалось важным для благополучия империи. Полагали, что Pax Romana опирается на Pax deorum («мир, посланный богами»): в ответ на регулярные жертвоприношения боги обеспечивают безопасность и процветание державы.
И когда над северными границами империи нависла угроза со стороны варварских племен (250 г.), император Деций велел всем своим подданным – под страхом смертной казни – принести жертву его Гению, чтобы снискать благоволение свыше. Этот указ не был направлен против христиан. Более того, осуществить его было сложно, и едва ли власти старались найти и наказать каждого, кто не появился на официальном жертвоприношении[714]. Когда на следующий год Деция убили в бою, эдикт отменили. Однако в 258 г. Валериан стал первым императором, который начал гонения непосредственно на Церковь. Он приказал казнить клириков и конфисковать собственность высокопоставленных христиан. Но опять же казнили, видимо, немногих, а два года спустя Валериан попал в плен к персам и там умер. А его преемник Галлиен отменил эдикт, и христиане получили 40 лет мира.
Понятно, что Валериана беспокоила организационная сила Церкви, а не ее верования и ритуалы. Церковь была новым феноменом. Христиане воспользовались отличной системой имперских коммуникаций, чтобы создать институт с таким единством структуры, какого даже и не пыталась добиться ни одна из вышеупомянутых традиций. Каждой церковью руководил епископ (блюститель). Считалось, что его власть восходит путем преемства к апостолам Иисуса. Епископу помогали пресвитеры и дьяконы. Сеть таких общин, почти идентичных, стала чуть ли не империей внутри империи. Епископ Ириней Лионский (ок. 130–200 гг.), желавший создать ортодоксию, исключающую агрессивных сектантов, говорил, что у Церкви есть единое правило веры, ибо епископы унаследовали свое учение непосредственно от апостолов. Это не только новая идея, но и чистейшая фантазия. Из посланий Павла видно, что его отношения с учениками Иисуса нельзя назвать идеальными, а его учение было несколько иным, чем у Иисуса. У каждого из синоптиков есть своя специфика, а Иоаннов корпус отличается от любого из них; кроме того, имели хождение и другие Евангелия. Когда христиане, в конце концов, сформировали библейский канон (между IV и VI в.), под одной «обложкой» оказались авторы с разными точками зрения.
К сожалению, в христианстве возникло слишком сильное стремление к интеллектуальному единству: такой идеал осуществить было невозможно, и он был чужд другим религиозным традициям. Скажем, раввины никогда не пытались создать единый центральный авторитет: ни один раввин и даже Бог не диктовал иудеям, каких теорий придерживаться[715]. Будда резко отвергал концепцию религиозного авторитета. Понятие о едином правиле веры и структурированной иерархии было незнакомо многообразным традициям Индии. Китайцы старались видеть плюсы во всех великих учителях, сколь угодно разных.
За 40 лет после смерти Валериана Церковь сделалась еще более опасной в глазах властей. Когда новоизбранный император Диоклетиан перенес свою резиденцию в Никомедию (287 г.), на противоположном холме возвышалась христианская базилика, казалось, бросавшая вызов имперскому дворцу. На протяжении 16 лет Диоклетиан не предпринимал мер против Церкви. Однако он твердо верил в Pax deorum , а дела империи шли неважно. Соответственно, христианский отказ почитать богов его все больше раздражал[716]. Наконец, 23 февраля 303 г. Диоклетиан потребовал снести дерзкую базилику, а на следующий день запретил христианские собрания и повелел разрушать церкви и конфисковывать христианские писания. От всех мужчин, женщин и детей под страхом смертной казни требовалось собираться на площадях и приносить жертвы богам Рима. Однако указ был выполнен лишь в нескольких областях, а на западе, где христианских общин было мало, и вовсе забыт. Сложно сказать, сколько людей погибло. Христиан редко разыскивали, если они не являлись на жертвоприношение; многие впали в отступничество или нашли отговорки[717]. Большинство казненных добровольно пошли на смерть, и епископы эту практику не одобряли[718]. Когда Диоклетиан отрекся от престола (305 г.), эти эдикты утратили силу, хотя их и попытался на два года (311–313 гг.) возродить император Максимин Даза.
Однако культ мучеников стал играть огромную роль в христианском благочестии: они доказывали, что Иисус не уникален и у Церкви поныне есть «друзья Божии», великие святые. Мученик был как бы «вторым Христом», а подражание Христу до смерти сделало его частью современной реальности[719]. «Деяния мучеников» осмысляли эти героические смерти как чудеса, являющие Божье присутствие, ибо казалось, что мученики не чувствуют боли. Виктриций, епископ Руанский (V в.), говорил конгрегации: «Да не пройдет и дня без нашего внимания к этим сказаниям… Этот мученик не дрогнул под пытками, этот торопил медлящих палачей, этот с готовностью глотал пламя, а этого резали на куски, а он стоял спокойно»[720]. Папа Геласий (понтификат в 492–496 гг.) объяснял: «Они вынесли больше, чем может вынести человек, и не своей силой, а благодатью Божьей»[721]. Когда христианскую рабыню Бландину казнили в Лионе (177 г.), ее товарищи «взирали своими очами через свою сестру на Того, кто был распят за них»[722].
Когда молодую вдову и мать Вибию Перпетую арестовали в Карфагене (203 г.), ее посещали удивительные видения, которые доказали даже гонителям, что она близка к сфере божественного. Как заметил ее биограф, сам начальник тюрьмы почувствовал, что «в нас есть редкая сила»[723]. Через этих «друзей Божиих» христиане обретали уважение среди язычников и даже превосходство над ними. И все-таки в «свидетельстве» мучеников о Христе подчас была доля агрессии. Скажем, в ночь перед казнью Перпетуе снилось, что она превратилась в мужчину и борется с диким египтянином огромного роста: с помощью силы Божьей ей удалось повергнуть его на землю. Пробудившись, она поняла, что ей предстоит сразиться не с дикими зверями, а с самим Врагом, и победа будет за ней[724].
Мученичество – это форма протеста бессильного меньшинства. Однако ужасная смерть мучеников стала яркой демонстрацией структурного насилия и жестокости государства. Мученичество было и всегда будет не только религиозным, но и политическим выбором. Ведь христиан, безнадежно уступавших по возможностям властям, считали врагами империи, но их смерть стала дерзновенным словом о верности иной силе, чем империя. Палачи интуитивно ощущали превосходство мучеников, а сложив головы у врат угнетателей, мученики превратили своих врагов в бесов и демонов. Но скорбная история мученичества обретала отчасти агрессивный характер. Христиане были убеждены, что, подобно Иисусу в Книге Откровения, участвуют в эсхатологической битве; противостоя, как гладиаторы, диким зверям на арене, они противостоят бесовским силам (воплощенным в имперских властях) и ускоряют славное пришествие Иисуса[725]. Люди, добровольно заявлявшие о своей позиции властям, совершали то, что впоследствии назовут «революционным самоубийством». Де-факто заставляя власти казнить себя, они вскрывали насилие, таящееся в Pax Romana . И их страдания (как они и сами были убеждены) приближали конец Римской империи.
Впрочем, не все христиане считали империю сатанинским началом. Рим даже влек их[726]. Опять-таки мы видим, насколько некорректно стричь всех христиан под одну гребенку и полагать, что христианство всегда предполагало один и тот же образ действия. Скажем, Ориген усматривал в христианстве кульминацию классической культуры античности; подобно Ветхому Завету, греческая философия была выражением Логоса, Слова Божия. Pax Romana он называл явлением промыслительным: «Существование многочисленных царств, конечно, послужило бы препятствием в деле распространения учения Иисуса по лицу всей земли»[727]. Епископы средиземноморских городов снискали себе репутацию «друзей Божиих», ибо были сноровисты в государственных делах и принимали толковые решения[728]. Киприан, епископ Карфагенский (200–258 гг.), говорил, что председательствует в столь замечательном обществе, которое своим величием ничуть не уступает Риму[729].
В 306 г. Валерий Аврелий Константин, отличившийся в войнах при Диоклетиане, сменил своего отца Констанция Хлора в качестве одного из двух правителей западных провинций. Желавший единоличной власти, он воевал со своим соимператором Максенцием. В ночь накануне их последней битвы у Мульвийского моста под Римом (312 г.) Константину было знамение пламенеющего креста в небе и надпись: «Сим победиши». Мечтатель и визионер, Константин также считал себя «другом Божиим» и впоследствии всегда приписывал свою победу этому дивному знамению. Не прошло и года, как он даровал христианам свободу вероисповедания.
В качестве наставника для своего сына Криспа Константин пригласил философа по имени Луций Цецелий Лактанций (ок. 260–325 гг.). Лактанция обратило в христианство мужество мучеников, погибших при Максимине Дазе. Государство он считал прирожденным агрессором и хищником. Римляне красиво говорят о добродетели и уважении к человеку, но ведут себя иначе. Цель любой политической власти, включая Рим, всегда состояла в том, чтобы «расширять границы, жестоко отнятые у других, увеличивать силу государства, умножать доходы, а достичь этого можно лишь путем разбоя, жестокости и грабежа»[730]. «Справедливой войны» не существует, ибо отнимать у людей жизнь нельзя[731]. Лактанций заключил: если римляне действительно хотят быть добродетельными, они должны «вернуть чужое имущество» и отказаться от богатства и власти[732]. Быть может, Иисус так бы и поступил. Однако в христианском Риме этого ждать не приходилось.
Глава 6