Глава 5. Разве я сторож брату моему? 3 страница

МИ своих ужасов. И политика, направленная на борьбу

иласть, предложит свою обычную долю возможностей для

_ащения этой двойственности, для защиты собственной,

_оСтигающсйся через соблазн, свободы; при этом те, кто рас-

олагается ближе к первому полюсу, устремились бы к гос-

одству, достигаемому через запугивание тех, кто ближе ко

р_ОМу полюсу, одобряя и спонсируя тем самым кустарную

индустрию ужасов.

Боязнь чужестранцев, племенная воинственность и по­литика исключения - все они проистекают из продолжающей­ся поляризации свободы и безопасности. Это происходит по­тому, что для больших масс людей такая поляризация озна­чает возрастание их бессилия и незащищенности, препятству­ет практическому воплощению того, что новый индивидуа­лизм провозглашает в теории и обещает, но не может обес­печить: подлинной и радикальной свободы самоопределения и самоутверждения. При этом поляризуются не только дохо­ды и богатство, продолжительность и условия жизни, но и -причем, возможно, в наибольшей степени - право на инди­видуальность. И пока сохраняется такое положение вещей, шанс снять наложенное на чужестранцев клеймо остается небольшим, а возможности для трайбализации политической жизни, этнических чисток и балканизации человеческого со­существования - значительными.

Часть вторая

КАК МЫ ДУМАЕМ

Критика - приватизированная И обезоруженная

Если что в нашем обществе и неправильно, - говорил Кор-нелиус Касториадис, - так это то, что оно перестало задавать вопросы самому себе. Это общество уже не видит себе альтерна­тивы и потому не чувствует потребности изучать, демонстриро­вать, оправдывать (не говоря уж о том, чтобы доказывать) обо­снованность объявленных и подразумеваемых своих обяза­тельств. Это общество не сдерживает критических мыслей как таковых и позволяет своим членам без всякого страха их озву­чивать. Даже наоборот: оно сделало критику реальности, неудов­летворенность существующим порядком вещей сколь неизбеж­ным, столь и обязательным элементом жизни каждого челове­ка. Все мы вовлечены в «житейскую политику», мы являемся «рефлексирующими существами», внимательно осмысливающи­ми каждое свое действие и редко довольствующимися их резуль­татами. Однако эта рефлексия не достигает почемуто условий, связывающих наши действия с их результатами и определяю­щих их последствия. Мы предрасположены к критическому мышлению, но эта критика, если так можно сказать, оказывает­ся «беззубой», неспособной повлиять на «жизненно-политичес­кий» выбор. Беспрецедентная свобода, которую предлагает ^Наше общество своим гражданам, сопровождается, как давно ^пР^еДупреждал Лео Стросс, беспрецедентным бессилием.

Иногда бытует мнение, что современное общество (об-^Тво эпохи поздней модернити, или постмодернити, или ^е

^е' ^эк недавно предложил Ульрих Бек, общество «второй Д^ернити») не приемлет критики. Похоже, однако, что оно Учитывает природы происходящих перемен, в том числе

Часть П. Как мы думаем

1'лава 7. Критика - приватизированная и обезоруженная

изменившегося значения самой «приемлемости» [этой тики].Дело, скорее, состоит в том, что современное o6in_e. ство придало «открытости для критики» совершенно новый смысл и изобрело способ мириться с критическими мысля­ми и действиями, оставаясь при этом незатронутым послед­ствиями такого смирения и выходя целым и невредимым и₃ всех проверок и испытаний, порождаемых политикой такой открытости.

Такой тип «открытости для критики», характерной дл_я современного общества, можно представить себе по анало­гии с кемпингом. Он открыт для всех, у кого есть машина с фургончиком и кто может заплатить за аренду места. Гости приезжают и уезжают, и никому нет дела до того, кем и как содержится этот кемпинг, если только посетителям предос­тавляется достаточный для парковки участок, если в поряд­ке электрические розетки и водопроводные краны, а пасса­жиры из ближних фургонов не слишком шумят и приглуша­ют звук своих радиоприемников и телевизоров после десяти вечера. Путешественники приезжают вместе со своим жили­щем, прицепленным к автомобилю и снаряженным полным набором предметов обихода, необходимых для непродолжи­тельной стоянки. У каждого есть собственные планы и рас­писание, и он ничего не хочет от управляющего кемпингом, лишь бы ему не мешали, обещая со своей стороны, что не бу­дет нарушать установленных правил и заплатит за пользова­ние стоянкой. Все платят, но при этом и требуют. Приезжие могут настаивать на своем праве на независимость и требо­вать обещанных услуг. Иногда случаются взрывы возмущения относительно качества обслуживания, и если клиенты пря­молинейны, крикливы и достаточно решительны, они могут добиться своего. Если они чувствуют, что чего-то недополу­чили, либо видят, что менеджер не торопится исполнять свои обещания, они могут жаловаться и требовать им причитав щегося, но им и в голову не придет оспаривать или заново формулировать философию управления кемпингом. В краИ' нем случае они могут дать себе зарок никогда больше сюда н приезжать и не рекомендовать это место своим друзьям. К^г да они покидают лагерь, чтобы продолжить поездку по

иноЩ ра^нее маршруту, кемпинг остается прежним - он не менялся под воздействием уехавших гостей и продолжает лать новых, - но если какие-то жалобы начинают повторять-набор предлагаемых услуг может быть видоизменен во избежание будущих недоразумений.

В том, что касается «открытости для критики», наше o6m^ecTBO следует примеру кемпинга, тогда как сама «теория коитики», принявшая привычные ее формы в работах Адор-но и Хоркхаймера, ориентировалась, и не случайно, на дру­гую модель общества - построенную по примеру домохозяй­ства, с его нормами и правилами, распределением обязанно­стей и контролем за их выполнением. Наше общество, буду­чи благосклонно к критике, напоминающей критику владель­цев заезжих фургончиков в отношении кемпинга, определен­но и решительно неблагосклонно к критике того типа, которой были привержены основатели критической школы и в рас­чете на которую они создавали свою теорию. Можно, одним словом, сказать, что «критика потребителя» заменила собой «критику производителя». Этот судьбоносный сдвиг невоз­можно обьяснить простой ссылкой на перемены в настрое­ниях общества, ослаблением жажды социальных реформ, уга­санием интереса к общему благу и справедливому обществу, снижением активности участия в политической жизни или ростом гедонистских и эгоистических настроений, хотя, ра­зумеется, все эти моменты являются знаковыми для нашего времени. Причины сдвига лежат глубже: они коренятся в глу-оокой трансформации социальной сферы и, в более общем виде, в том стиле, каким живет и воспроизводит себя совре­менное общество.

Та разновидность модернити, которая была целью, рав­но как и концептуальной основой классической критической ^еории, ретроспективно кажется «тяжеловатой» для совре-енной «легкой» модернити; лучше даже сказать - «твердой», отличие от «жидкой» или «разжиженной»; сконденсирован-^и- а не дисперсной; наконец, системной в противополож­ить сетеобразной.

1° была разновидность модернити, чреватая тенденци-тоталитаризму; тоталитарное общество принудительно-

Часть II. Как мы. думаем

го и вынужденного единообразия постоянно маячило на го­ризонте как ее конечный пункт, неискоренимая угроза, не изгнанный окончательно злой дух. Такая модернити высту­пала заклятым врагом случайности, разнообразия, двусмыс­ленности, непокорности и идиосинкразии, готовым к их пре­следованию и истреблению; но в конечном счете первой жер­твой такого крестового похода могли стать именно свобода и автономия. Важнейшими символами такой модернити были: фордистская фабрика, которая свела деятельность лю­дей к простым, рутинным и в основном предписанным one рациям, предназначенным для неукоснительного и механи­ческого повторения, не предполагающего напряжения ум­ственных способностей и не допускающего спонтанности и личной инициативы; бюрократия, родственная, по крайней мере по самой своей природе, идеальной модели Макса Ве-бера, согласно которой личные особенности и общественные связи чиновников как бы сдавались в гардероб при входе, вместе со шляпами, зонтами и пальто, дабы те, кто попал внутрь, могли руководствоваться в своих действиях лишь ко­мандами и письменными уложениями на протяжении всего времени, пока они там остаются; поселения с их смотровыми вышками и жителями, которые не могли рассчитывать даже на временную утрату бдительности надзирателей; Старший Брат, который никогда не дремлет и всегда без промедления вознаграждает лояльных и наказывает строптивых; наконец. концентрационный лагерь (к которому позднее в этом антипан­теоне современного зла присоединился гулаг), место, где пре­делы человеческой покорности проверяются в лабораторных условиях, а заподозренные в нарушении этих пределов на­правляются в газовые камеры и крематории Освенцима.

Можно сказать, обращаясь к той же ретроспективе, что критическая теория была нацелена на ослабление, нейтрали­зацию и, в лучшем случае, на полное преодоление тоталитари­стской тенденции в обществе, которое, как предполагали, было заражено ею от природы. Главной задачей критической тео­рии было защищать автономию человека, его свободу выбора и самоутверждения. На ранних этапах своего развития крити­ческая теория, подобно первым голливудским мелодрамам.

Т

Глава 7. Критика - приватизированная и обезо{)ужениая

изображавшим воссоединение любящих сердец и счастливый брак как награду за превратности судьбы и начало благосло­венной «счастливой жизни до гроба», рассматривала в каче­стве конечной цели эмансипацию и завершение человеческих невзгод, устранение оков личной несвободы и освобождение личности из железной клетки, из общества, зараженного ви­русом тоталитаризма и унификации. Критика должна была служить достижению этой цели, и она не обязана была загля­дывать дальше, за момент ее достижения.

Книга Джорджа Оруэлла «1984» стала в свое время кано­ническим собранием страхов и опасений, преследовавших модернити в ее «тяжелой» стадии; будучи спроецированы на представления о нынешних неприятностях и причинах сегод­няшних проблем, эти страхи показывают пределы освободи­тельных программ той эпохи. Вполне естественно, что, ког­да пришел реальный 1984 год, пророчества Оруэлла стали предметом публичных обсуждений и были еще раз {видимо, последний) всесторонне изучены. Пишущая братия, что тоже естественно, заточила свои перья, чтобы отметить истинные и ошибочные предсказания Оруэлла, прошедшие и не про­шедшие испытание периодом, отведенным авторам на вопло­щение в жизнь своих прогнозов. В наше время, когда даже бессмертие величайших памятников культурной истории человечества подвергается постоянной утилизации, когда они становятся предметом общественного внимания лишь по случаю годовщин или ретроспективных выставок, чтобы за­тем вновь исчезнуть из виду и быть преданными забвению, случай Оруэлла не слишком отличается от того, что перио­дически происходит с [сокровищами] Тутанхамонаи [карти­нами] Вермеера, Пикассо или Моне. Но даже с учетом этого обстоятельства, краткость празднования «юбилея» книги «1984», неоднозначность и быстрое угасание интереса к этой дате, а также скорость, с какой шедевр Оруэлла был предан забвению, как только закончился поднятый прессой ажиотаж, заставляют остановиться и задуматься; ведь, в конце концов, эта книга многие десятилетия (и еще совсем недавно) служи­ла наиболее авторитетным «каталогом» общественных стра­хов, предчувствий и кошмаров; чем же объяснить моменталь-

' Индивидуализированное общестап

Часть II. Как мы думаем

Глава 7. Критика - приватизированная и обезоруженная

ность вспышки интереса к ней? Единственно разумное объяс­нение состоит в том, что люди, обсуждавшие эту книгу в 1984 году, потому относились равнодушно к предмету дискуссий, что уже не узнавали в оруэлловской антиутопии собственных огорчений и страданий. Книга мимоходом стала предметом публичного обсуждения, но уже в статусе сочинения, стояще­го в одном ряду с «Естественной историей» Плиния Старше­го и предсказаниями Нострадамуса.

Многие годы антиутопия Оруэлла, как и зловещие послед­ствия Просвещения, выявленные Адорно и Хоркхаймером, Бентамом и Фуко, или повторяющиеся признаки усиления то­талитарных тенденций, отождествлялась с идеей модернити. Неудивительно, что как только новые страхи, совершенно непохожие на ужасы надвигающегося единообразия (Gleich-schaltung) и утраты свободы, вышли на передний план и стали предметом публичного обсуждения, многие наблюдатели по­спешили объявить об «окончании модернити» (или, более того, о конце самой истории, утверждая, что она уже достигла своей цели и сделала свободу, или, во всяком случае, тот ее тип, который отождествляется со свободой потребительско­го выбора, огражденной от любых новых опасностей). Но все же, говоря словами Марка Твена, слухи о смерти модернити сильно преувеличены: обилие некрологов никак не делает их менее преждевременными. Похоже, что та разновидность со­циального устройства, которая была охарактеризована и при­влечена к суду основателями критической теории (или, скажем, оруэлловской антиутопией), оказалась лишь одной из форм, в которых воплощалось общество модернити. Ее исчезновение не означает окончания модернити. Не возвещает оно и конца человеческих страданий. Меньше всего оно знаменует собой конец критики как интеллектуальной задачи и призвания и уж вовсе не делает такую критику излишней.

Общество, вступающее в XXI век, не в меньшей мере при­надлежит «модернити», чем общество, вступившее в век двад­цатый; в крайнем случае можно сказать, что оно принадле­жит модернити несколько особенным образом. О его принад­лежности модернити можно судить по тем же факторам, что отделяют модернити от всех других исторических форм че-

ловеческого сосуществования: навязчивая и всепоглощаю­щая, непрерывная и неостановимая модернизация, огромное и всеохватывающее стремление к творческому разрушению (либо, что тоже возможно,к разрушительному творчеству: к «расчистке площадки» для «новых и улучшенных» конструк­ций; «демонтажу», «вырезанию», «отбрасыванию», «мини­мизации» во имя больших производительности или конкурен­тоспособности). Как давным-давно говорил Готхольд Лессинг, на пороге Нового времени людей освободили от веры в акт творения, в откровение и вечное проклятие; с устранением этой веры мы оказались предоставленными самим себе, и это означает, что не существует иных границ совершенствованию и самосовершенствованию, кроме как наши унаследованные или обретенные способности, наше мужество, решительность и стремление достичь избранных целей. И что бы ни сделал человек, он же может это разрушить. Принадлежать модер­нити - значит быть не в силах остановиться, не говоря уже о том, чтобы стоять на месте. Мы движемся и не можем остано­виться не из-за «откладываемого вознаграждения», как то пред­положил Макс Вебер. а из-за невозможности быть вознаграж­денными: горизонты удовольствий, пределы усилий и успока­ивающие поздравления самих себя убегают быстрее, чем мо­жет бежать самый быстрый из нас. Свершение всегда нахо­дится где-то в будущем, а достижения лишаются своей привле­кательности и удовлетворяющего потенциала, как только ока­зываются в руках. Принадлежать модернити - значит вечно опережать самого себя, находиться в состоянии постоянной трансгрессии, это значит обладать индивидуальностью, кото­рая может существовать лишь в виде незавершенного проек­та. Во всех этих отношениях между судьбами наших дедов и нашими собственными не так уж много различий. Тем не ме­нее два обстоятельства делают наше положение - и нашу фор­му модернити - новыми и отличающимися от прежних.

Первое - это развенчание и крах иллюзий ранней модер­нити, идей о существовании конца пути, по которому мы идем, - о том состоянии совершенства, которое может быть достигнуто завтра, в следующем году или тысячелетии, - о чем-то вроде хорошего и справедливого, свободного от кон-

Часть II. Как мы думаем

Глава 7. Критика - приватизированная и обезоруженная

фликтов общества в любой из его представимых форм: ха­рактеризующейся состоянием устойчивого равновесия меж­ду спросом и предложением, удовлетворением всех потреб­ностей; состоянием совершенного порядка, в котором все находится на своем месте и ничто не вызывает сомнений; состоянием полной прозрачности всех процессов и познан-ности всего, что следовало бы понимать; состоянием полно­го контроля над будущим, свободным от случайностей, раз­ногласий, двусмысленности и непредусмотренных послед­ствий человеческой деятельности.

Второе важнейшее изменение связано с дерегуляцией и приватизацией задач и предназначения модернизации. То, что прежде считалось задачей, стоящей перед человеческим разумом, коллективным достоянием людей, сегодня разбито на части, «индивидуализировано», предоставлено мужеству и жизненной стойкости отдельных личностей и возложено на индивидуальные возможности и способности человека. Хотя идея совершенствования {или модернизации существу­ющего положения вещей) посредством установочных дей­ствий общества как единого целого еще не полностью отбро­шена, основное внимание однозначно сместилось в сторону самоутверждения личности. Эта судьбоносная перемена от­разилась в перенесении акцента этико-политических рассуж­дений с проблем «справедливого общества» на вопросы «прав человека», то есть на право личности быть не такой, как все, и выбирать модели счастья и достойной жизни по собствен­ному усмотрению.

Вместо огромных денег в правительственной казне - мел­кая монета в карманах налогоплательщиков. Изначальная модернити была тяжелой в своих верхних элементах. Нынеш­няя модернити оказывается легкой наверху за счет средних и нижних слоев, на которые перекладывается основной груз непрерывной модернизации. «Никакого спасения за обще­ственный счет» - такова знаменитая фраза глашатая нового предпринимательского духа Питера Дракера; «не существу­ет такой вещи, как общество» - еще более смелая формули­ровка Маргарет Тэтчер. Не оглядывайтесь назад и не смот­рите вверх; загляните внутрь себя, ибо только там вы найде-

те необходимые вам хитрость, волю и силы. Сегодня уже нет наблюдающего за вами «Старшего Брата», теперь вашей за­дачей становится пристально и жадно наблюдать за Старши­ми Братьями и Старшими Сестрами, в надежде найти обра­зец для подражания и руководства при решении собственных проблем, которые так же, как и их проблемы, могут быть ре­шены индивидуально и только индивидуально. Уже нет вели­ких Вождей, указывающих, что следует делать, и освобожда­ющих вас от ответственности за последствия ваших действий; в индивидуализированном мире есть только другие личнос­ти, с которых можно брать пример, пытаясь справиться со своими проблемами; при этом, правда, вся ответственность за последствия, вытекающие из доверия, оказанного тому, а не другому примеру, ложится на вас самих.

Все мы являемся сегодня индивидами; не в силу выбора, но по необходимости. Мы являемся индивидами de jure, не­зависимо от того, являемся ли мы ими de facto: решение за­дач самоопределения, самоуправления и самоутверждения становится нашей обязанностью, и все это требует от нас са­модостаточности, независимо от того, имеем ли мы в своем распоряжении ресурсы, соответствующие этой обязанности (возникающей скорее по недоразумению, чем обусловленной заранее составленным планом: просто не существует никаких институтов, способных сделать за нас нашу работу). Многие из нас индивидуализированы, не будучи на деле личностями, и еще больше таких, кто страдает от ощущения, что пока не доросли до статуса личности, позволяющего отвечать за по­следствия индивидуализации. Для большинства из нас, как иронично высказался Ульрих Бек в книге «Общество риска», индивидуализация сводится к тому, что «специалисты свали­вают свои противоречия и конфликты к ногам индивида и покидают его с благонамеренным предложением критичес­ки судить обо всем этом на основе собственных представле­ний». Как результат, большинство из нас вынуждено искать «биографические решения системных противоречий».

Импульс модернизации, в чем бы он ни выражался, пред­полагает критику действительности. Приватизация этого импульса означает вынужденную самокритику: быть личнос-

Часть II. Как мы думаем

тью de jure означает, что невозможно винить за собственную жалкую участь никого, кроме самого себя, что причины сво­их поражений следует искать лишь в собственных празднос­ти и лени, что избавление от проблем требует все более серь­езных [собственных] усилий. Очень нелегко жить, ежедне­вно порицая и презирая самого себя. Такая жизнь порожда­ет все более болезненное ощущение неуверенности {Unsicher-heit). Концентрируя внимание на собственном развитии и тем самым уводя его в сторону от сферы общественного, где коллективно воспроизводятся противоречия индивидуально­го существования, люди естественным образом стремятся упростить свое положение. Не то чтобы они считают «био­графические решения» обременительными и громоздкими: они просто не видят «биографических решений системных противоречий», а недостаток имеющихся решений стремят­ся восполнять игрой воображения. Но при этом любые ре­шения, подлинные или только воображаемые, чтобы выгля­деть хоть в какой-то мере разумными и жизнеспособными, должны стоять в одном ряду и на одном уровне с «индивидуа­лизацией» задач и ответственности. 11оэтому возникает спрос на индивидуальные «крючки», на которые перепуганные люди могли бы коллективно повесить свои индивидуальные страхи, пусть даже и на короткий срок. Наше время щедро на козлов отпущения - будь то политики, запутавшиеся в своей личной жизни, преступники, толпами выбегающие из убогих улиц и мрачных районов, либо затесавшиеся среди нас инос­транцы. Мы живем в эпоху неприступных замков, противо­угонных сигнализаций, ограждений из колючей проволоки, охранников и дежурных, равно как и в эпоху лезущих в каж­дую щель журналистов бульварных изданий, ищущих загово­ры ради заполнения угрожающе опустевшего общественно­го пространства и жаждущих новых поводов для «нравствен­ной паники», выпускающей на волю подавляемые страх и озлобление.

Существует широкая и углубляющаяся пропасть между бедственным положением «личностей de jure» и их шансами стать «личностями dc facto», оказаться в состоянии контро­лировать свою судьбу и делать тот выбор, который им в са-

Глава 7. Критика - приватизированная и обезоруженная.

мом деле по душе. Именно из этой глубокой пропасти подни­маются наиболее ядовитые испарения, отравляющие жизнь современного человека. И эта пропасть не может быть засы­пана, уничтожена одними только индивидуальными усилия­ми; для этого недостаточно средств и ресурсов, доступных «житейской политике». Перекинуть мостик через нее - дело [настоящей, «большой»] политики. Можно сказать, что сама эта пропасть появилась и расширилась прежде всего в силу запустения общественного пространства, и особенно agora, того самого места, где пересекаются общественное и частное, где «житейская политика» знакомится с Политикой с боль­шой буквы, где частные вопросы переводятся на язык обще­ственных задач и где изыскиваются, обсуждаются и согласо­вываются общественные решения частных проблем.

Ситуация изменилась, и задачи критической теории ста­ли противоположными. Раньше она должна была защищать автономию личности от наступающих сил общественной сфе­ры, почти целиком находившейся под управлением всемогу­щего обезличенного государства и его многочисленных бю­рократических щупалец - уменьшенных подобий государ­ственной машины. Сегодня ее задача состоит в защите исче­зающей публичной сферы или, скорее, в заполнении обще­ственного пространства, быстро пустеющего как из-за оску­дения рядов «заинтересованных граждан», так и из-за оттока реальной власти на территорию, которую, несмотря на все усилия сохранившихся демократических институтов, невоз­можно описать иначе как некий совершенно иной мир.

«Общественное» не стремится больше колонизировать «частное». Теперь дело обстоит как раз наоборот: именно частное захватывает общественное пространство, выдавли­вая и выталкивая оттуда все, что не может быть полностью и без остатка переведено на язык частных интересов и целей. Как заметил еще два века назад Токвиль, личность есть злей­ший враг гражданина. Если постоянно повторять, что каж­дый человек является хозяином своей судьбы, у него будет все меньше и меньше причин считать заслуживающим его внимания (тем, что Альфред Шутц обозначал термином «topical relevancy») все, что сопротивляется полному раство-

Часть II. Как мы думаем

Глава 7. Критика - приватизированная, и обезоруженная

рению в его «я» и отличается от того, с чем можно справить­ся собственными силами; а ведь именно наличие таких при­чин и вытекающих из них поступков и служит отличитель­ным знаком гражданина.

Для индивида общественное пространство оказывается не более чем гигантским экраном, на который проецируют­ся частные проблемы, не переставая, даже будучи увеличен­ными на экране, быть частными: оно становится местом, где публично обсуждаются частные секреты и подробности ин­тимной жизни. Из ежедневных экскурсий по общественному пространству индивиды возвращаются укрепившимися в сво­ей de jure индивидуальности и уверившимися, что способ, которым они в одиночку справляются со своими делами, в точности таков же, как у других, похожих на них индивидов, и что они, так же, как и другие, делают промахи и сталкива­ются с поражениями (хочется верить, что временными).

Что же касается власти, то она уплывает с улиц и рыноч­ных площадей, из залов собраний и парламентов, из кабине­тов местных и национальных правительств и, не контроли­руемая гражданами, оказывается в экстерриториальном про­странстве электронных сетей. Ее стратегическими принци­пами становятся отдаление, увиливание, разъединение и не­видимость. Попытки предугадать ее ходы и предсказать их всегда неожиданные последствия (даже не говоря о предотв­ращении таковых, если они кажутся нежелательными) на деле не более эффективны, чем действия Союза по предотвраще­нию изменений погоды.

И, таким образом, общественное пространство все более освобождается от общественных функций. Оно перестает играть свою прежнюю роль места, где сходятся частные не­приятности и общественные задачи, где возникает диалог между ними. Под прессом индивидуализации люди медлен­но, но верно лишаются защитной оболочки гражданства и теряют свои гражданские привычки и интересы. В результа­те перспектива превращения «личности de jure» в «личность de facto», управляющую ресурсами, необходимыми для под­линного самоопределения, становится все более и более от­даленной.

«Личность dejure» не может стать «личностью de facto», не превратившись сначала в гражданина. Не бывает автоном­ных индивидов вне автономного общества, а автономность общества требует преднамеренного и сознательного само­определения, которое может быть лишь коллективным дос­тижением всех его членов. «Общество» всегда вступало в двойственные отношения с автономией личности: оно одно­временно было и ее врагом, и ее необходимым условием. Но соотношение опасностей и возможностей в этих отношени­ях, обреченных оставаться двусмысленными, решительным образом изменилось на протяжении истории модернити. [Сегодня] в меньшей степени, чем врагом, общество являет­ся условием, [необходимым для личной автономии], услови­ем, в котором индивиды сильно нуждаются, но которого со­всем не видят в тщетной и разочаровывающей борьбе за пре­вращение своего формального статуса в подлинную автоно­мию и реальную возможность для самоутверждения.