Балладу о галопе муссоре-маффике 43 страница
Еще ничего не видно, а уже чувствуется. Даже если обвиснешь на планшире, щекой прижавшись к просмоленному кранцу, даже со слезами на глазах и океанской зыбью в желудке. Даже нагим и выжженным, каким это место по весне оставили Рокоссовский и его Белорусский фронт. Это лицо. На картах оно — череп или разъеденный профиль, смотрит на юго-запад: заболоченное озерцо вместо глазницы, полостью рта и носа выкушен вход в Пене, под самой электростанцией… рисунок чуток смахивает на карикатуры Вильгельма Буша — некий старый дурень, чтобы шкодливым пацанам было над кем изгаляться. Отсасывать у него из канистр хлебный спирт, царапать огромные неприличности по его площадкам свежезалитого цемента или даже посреди ночи прокрадываться и запускать ракету…
Низенькие выгоревшие строения, пепельные оттиски маскировочных сетей, выжженные на бетоне (пылать им выпадало лишь миг, как шелковой накидке бюргера, — дабы осветить этот прибрежный опистодом, этот инженерский кабинет, полный грузных форм и нейтральных тонов… не вспыхнуло ли оно сигналом и только? не нужно исправлять, ничего увещевательного, не надо выходить ни на какие новые уровни… но кто бы это мог быть, кто глядит так цивильно и мягко поверх модели? все лицо в этих закатных красках хромолитографий, глаза в линзах с черным ободком, которые, подобно вспыхнувшим сетям, видятся сейчас так, будто служили целям камуфляжа не кому иному, а Велосипедисту в Небесах, черному и смертоносному эдвардианскому силуэту на сияющем небесном лоне, сегодняшнему Ракетному Полудню, двум циркулярным взрывам в час пик, в сцене смерти небесного света. Как этот ездок там крутит, неумолимый и безмятежный. В Таро он известен как Дурак, но в Зоне его называют Ловкач. Сейчас 1945-й. Еще рано, пока невинно. Ну, отчасти).
Обугленная беззащитная решетка: что было деревянным, теперь лишь оседает бессильно. В руинах мелькают зеленые человеческие силуэты. Масштаб тут очень путаный. Войска выглядят крупнее, чем следует. Зоосад? тир? Да здесь того и другого помаленьку. Фрау Гнабх принимает бережнее, идет вдоль заболоченной береговой линии средним ходом. Нарастают признаки оккупации: грузовые автопарки, палатки, загон, набитый лошадьми — пегими, гнедыми, белоснежными, кроваво-рыжими. Из зеленых камышей взрываются дикие летние утки, мокрые и проливные — облетают суденышко по корме и спускаются ему в кильватер, где, крякая, покачиваются с двухфутовой амплитудой. Высоко в солнечном свете парит орлан-белохвост. Гладкогубые воронки от бомб и снарядов налиты голубой морской водой. С казарм посносило крыши: позвоночны, трудны и солнцем выбелены кости этих тварей, что, должно быть, некогда держали в себе половину Ион падшей Европы. Но деревья — буки и сосны — опять заращивают те росчисти, что плющились для жилья или контор: сквозь трещины мостовых, повсюду жизнь упрочивается, взрастает зеленое лето 45-го, а на возвышенностях леса по-прежнему густы.
Вот минуют огромный почернелый каркас Корпуса ОKP[301], в основном разметанный по земле. Прогрессиями — некоторые рваны и ломаны, другие преимущественно скрыты дюнами — являются бетонные массы испытательных стендов, кальварии, и Нэрриш с почтением одну за другой их именует, VI, V, III, IV, II, IX, VIII, I, наконец — стенды собственно Ракеты, где она стояла и откуда в итоге взлетала, VII и X. Деревья, что некогда закрывали их от моря, теперь — лишь угольные стебельки.
Вот огибают северный выступ полуострова, стена испытательных стендов и земляные сооружения отступают — теперь они идут мимо Пенемюнде-Вест, прежней территории люфтваффе. В отдалении справа по борту в голубоватой дымке мерцают утесы Грайфсвальдер-Ои. В море смотрят наклонные пусковые установки из бетона, где раньше испытывались V-1, или «жужелицы». Мимо проплывают разлегшиеся по всему полуострову взлетные дорожки — в сыпи воронок, завалены щебнем и битыми «мессерами»; над дугой черепа, снова на юг к Пене, а там — над покатыми холмами, во многих милях от левой скулы — краснокирпичная башня собора в Вольгасте, а ближе — полдюжины труб электростанции, бездымные над Пенемюнде, выжившие в смертельных сжимающих нагрузках марта… По камышам дрейфуют белые лебеди, а над высокими соснами летят фазаны. Где-то, оживая, рычит мотор грузовика.
Фрау Гнабх резко сворачивает в узкий залив к причалу. Все объял летний покой: подвижной состав на своих гусеницах инертен, один солдат привалился к нефтебочке с оранжевым верхом, пытается сыграть что-то на аккордеоне. Может, дурака валяет. Отто выпускает руку своей хористки. Его матушка глушит двигатель, и Отто широко шагает на причал и трусцой бежит швартовать. Затем — краткая пауза: дизельные пары, болотные птицы, тихая нега…
С треском вырулив из-за грузового склада, юзом тормозит чей-то штабной автомобиль, из задней дверцы выскакивает майор еще толще Дуэйна Клёви, только лицо добрее и смутно восточное. По всей голове овечьей шерстью курчавятся седые волосы.
— А! фон Гёлль! — объятия раскрыты, прищуренные глаза блестят — чем? неужто настоящими слезами? — Фон Гёлль, мой дорогой друг!
— Майор Ждаев, — Шпрингер кивает, шаркая ногами по сходням, ибо сюда подтянулся и целый, судя по всему, грузовик контингента в хаки, чудно, что у них наперевес эти автоматы и карабины, дел-то — разгрузить…
Ну да. Не успевает никто и шевельнуться, как они выскакивают и окружают Ждаева и Скакуна, стволы на изготовку.
— Не тревожьтесь, — Ждаев машет рукой и весь сияет, расслабленно пятясь до машины, обхватив Скакуна рукою за талию, — мы ненадолго задержим вашего друга. Можете продолжать работу, а потом отчаливать. Мы сами позаботимся, чтобы он добрался до Свинемюнде.
— Какого черта, — рыча, из рубки показывается фрау Гнабх.
Появляется Хафтунг, весь подергивается, сует руки во всякие карманы и опять высовывает:
— Это кого они арестовали? А как же мой договор? С нами что-то будет? — Штабной автомобиль уезжает. Рядовой состав цепочкой грузится на борт.
— Блядь, — размышляет Нэрриш.
— Думаете, нас замели?
— Думаю, это Чичерин реагирует с интересом. Как вы и говорили.
— Ай, так теперь…
— Нет-нет, — ладонь на рукаве, — он прав. Вы безобидны.
— Спасибо.
— Я его предупреждал, а он смеялся. «Еще один скачок, Нэрриш. Мне же все время надо скакать, нет?»
— Так что вы теперь хотите — отбивать его?
На борту какой-то переполох. Русские откинули брезент и обнаружили шимпанзе — те все облеваны, а кроме того, вскрыли водку. Хафтунг моргает и содрогается. Вольфганг валяется на спине, сосет булькающую бутылку, зажав ее ногами. Некоторые шимпы смирны, иные рвутся в драку.
— Неким образом… — Как же Ленитропу хочется, чтобы мужик перестал так изъясняться, — уж это я ему задолжал.
— Ну а я — нет, — Ленитроп уворачивается от внезапного султана желтой шимпанзейской рвоты. — Он, небось, умеет о себе позаботиться.
— Говорит-то он высокопарно. Но в душе он не параноик, а при такой работе это катастрофа.
Тут один шимпанзюк кусает советского младшего сержанта за ногу. Тот вопит, срывает с плеча «сгокарев» и палит от бедра, но к тому времени шимпанзюк уже прыгнул на фал. Еще дюжина тварей, многие — не выпуская из лап водочных бутылок, еп masse[302] кидаются к трапу.
— Не выпускайте их, — верещит Хафтунг.
Из люка сонно высовывается голова тромбониста — осведомиться, что тут происходит, и, пока он не схватывает ситуацию, по лицу его проходится три комплекта розовых подошв. Девчонок, пылающих всеми блестками в предзакатном солнце, трепещущих каждым перышком, сгоняют к баку и корме распустившие слюни красноармейцы. Фрау Гнабх дергает паровой свисток, чем пугает оставшихся шимпанзе, которые догоняют исход с борта.
— Поймайте их, — умоляет Хафтунг, — кто-нибудь. — Ленитроп оказывается между Отто и Нэрришем, по сходням на берег его толкает личный состав в погоне за шимпанзе или девчонками либо просто увлеченный разгрузочными работами. Средь всплесков, мата и девичьего визга, доносящихся с другого борта, продолжают являться хористки и музыканты — и туда-сюда бродить. Очень трудно разобраться, что за хуйня тут вообще происходит.
— Слушай. — Над бортом склоняется фрау Гнабх.
Ленитроп подмечает хитрый прищур.
— У вас есть план.
— Вам нужен отвлекающий маневр.
— Чего? Чего?
— Шимпанзе, хористки, лабухи. Все это обманки. А вы втроем тем временем улизнете и умыкнете Der Springer.
— Можем спрятаться, — Нэрриш озирается окрест глазами гангстера. — Никто и не заметит. Ja, ja! Судно отойдет так, будто мы на борту!
— Без меня, — грит Ленитроп.
— Ха! Ха! — грит фрау Гнабх.
— Ха! Ха! — грит Нэрриш.
— Я лягу в дрейф к норд-весту, — продолжает эта безумица, — в протоке между островком и этой треугольной штукой, которую построили на прибрежной полосе.
— Испытательный Стенд X.
— Броское имечко. Думаю, к тому времени прилив уже довольно подымется. Зажгу огонь. Отто! Отдавай концы.
— Zu Befehl, Mutti![303]
Ленитроп и Нэрриш броском укрываются за грузовым сараем, отыскивают крытый вагон и прячутся внутри. Никто не замечает. Мимо в разные стороны пробегают шимпанзе. Солдаты, что за ними гоняются, кажется, уже совсем разозлились. Где-то выдувает гаммы кларнетист. Двигатель суденышка откашливается и взревывает, вдаль бурлят винты. Немного погодя в вагон забираются Отто и его девчонка, переводят дух.
— Ну что, Нэрриш, — почему бы не спросить Ленитропу, — куда, по-вашему, его увезли, а?
— Насколько я успел заметить, Блок Четыре и весь комплекс к югу пустуют. Я бы решил — монтажный корпус у Испытательного Стенда VII. Под большим эллипсом. Там подземные тоннели и казематы — для штаб-квартиры идеально. Вроде комплекс в основном неплохо выстоял, хотя у Рокоссовского был приказ все сровнять с землей.
— Ствол есть? — Нэрриш качает головой. — У меня тоже. И что же вы за спекулянт тогда? без ствола?
— Я раньше занимался инерциальным наведением. Полагаете, я стану реверсировать?
— Н-ну а чем же нам тогда орудовать? Мозгами?
Небо в щелях вагона темнеет, облака отливают оранжевым, мандариновым, тропическим. Отто и девушка шепчутся в углу.
— От этого надо избавиться, — Нэрриш со своим поганым языком. — Пять минут как от мамочки, а уже Казанова.
Отто горячо излагает свои взгляды на Заговор Матушек. У девушек нечасто встречаются сочувственные уши. Матушки раз в год сходятся вместе — тайно, на таких гигантских съездах — и обмениваются информацией. Рецептами, играми, ключевыми словами, отпирающими их детей.
— Что твоя говорила, когда хотела, чтобы тебе стало стыдно?
— «Я руки до кости изработала!» — грит девушка.
— Точно! А еще готовила, бывало, эти жуткие рагу — с-с картошкой, луком…
— И ветчиной! Ветчину накрошит…
— Видишь, видишь? Это ж не может быть совпадением! У них состязания — Матушка Года, кормление грудью, смена пеленок, им время засекают, конкурс рагу, ja, — а потом, ближе к концу, уже выпускают детей. На сцену выходит Государственный Обвинитель. «Через минуту, Альбрехт, мы выведем твою матушку. Вот „люгер“, полностью заряжен. Государство гарантирует тебе полную свободу от всякой ответственности. Делай, что пожелаешь, — вообще что угодно. В добрый путь, мальчик мой». Пистолеты заряжены холостыми, натюрлих, но несчастное дитя этого не знает. В финал проходят только те матушки, в которых стреляли. Тут задействуют психиатров, и судьи сидят с секундомерами, замеряют, насколько быстро сломаются детки. «Ну что, Ольга, разве Мутти не славно поступила, когда расстроила твой роман с тем волосатым поэтом?» «Мы понимаем, что вы со своей мамой, Герман, э-э, крайне близки. Помнишь, как она тебя застукала — ты мастурбировал в ее перчатку? А?» Наготове стоят санитары — уволочь детей, в слюнях, с воплями, клоническими конвульсиями. В конце концов на сцене остается всего одна Матушка. На голову ей надевают традиционную шляпу с цветами, вручают скипетр и державу, что в данном случае — позолоченный кусок тушеного мяса и хлыст, — а оркестр играет «Тристана унд Изольду».
□□□□□□□
На исходе сумерек они выбираются. В Пенемюнде просто сонный летний вечер. Над головой курсом на запад пролетает косяк уток. Русских поблизости нет. Над входом в складской сарай горит одинокая лампочка. Отто с девушкой рука об руку бредут по причалу. К ним подбирается обезьяна, берет Отто за свободную руку. К югу и северу Балтика все развертывает низкие белые волны.
— Чё творится, — спрашивает кларнетист.
— На, сожри банан, — у тубиста набит рог, и в раструбе его приблуды захована приличных размеров гроздь.
К тому времени, как они выступают, опускается ночь. Они, полетная бригада Шпрингера, движутся вглубь по рельсам. По сторонам шлаковой насыпи башнями высятся сосны. Впереди шебуршатся жирные пегие кролики, мелькают лишь их белые пятна, нет причин предполагать, будто они кролики и есть. Хильда, подруга Отто, красиво спускается из лесов с его фуражкой, которую до краев наполнила круглыми ягодами — пыльно-синими, сладкими. Музыканты рассовывают бутылки водки по всем наличным карманам. Это сегодняшний ужин, и Хильда, в одиночестве опустившись на коленки у ягодных кустов, помолилась о красоте для них всех. Уже слышно, как на болотах заводятся первые квакши, как высокочастотно пищит летучая мышь на охоте, а еще — ветер в древесных верхушках. И кроме того — совсем издали — выстрел-другой.
— В моих обезьян стреляют? — стуча зубами, бормочет Хафтунг. — Они по 2000 марок штука. Как же я опять столько соберу?
Через рельсы — и прямо по Ленитроповым ногам — переметывается семейка мышей.
— Я-то думал, здесь просто большое кладбище. Видимо, зря.
— Мы тут расчищали только то, что требовалось, — вспоминает Нэрриш. — А основное осталось — лес, жизнь… может, где-то дальше еще есть олени. Здоровые ребята с темными рогами. И птицы — бекасы, лысухи, дикие гуси, — грохот испытаний сгонял их в море, но когда стихало, они всегда возвращались.
Даже не дойдя до летного поля, они дважды вынуждены рассредоточиваться по лесам: первый раз — из-за патруля, а потом от Пенемюнде-Ост пыхтит паровоз, фара взрезает тонкую ночную дымку, на подножках и лесенках висит солдатня с автоматами. Мимо в ночи скрежещет и лязгает сталь, охрана мимоездом треплется, никакого напряжения и в помине.
— Все равно могут за нами, — шепчет Нэрриш. — Пошли.
Через рощицу, затем, осторожно — на взлетное поле. Восстал острый серп луны. В костяном свете рядом драпают обезьяны, свесив руки до земли. Переход нервный. Тут все — идеальные мишени, никакого укрытия, кроме самолетов, с бреющего обращенных в мощи, так и не тронулись с места: заржавленные стрингеры, обгорелая краска, закрылки вогнаны в землю. К югу тлеют огоньки прежнего комплекса люфтваффе. По дороге на дальнем краю летного поля то и дело урчат грузовики. В казармах поют, а где-то еще — радио. Вечерние вести невесть откуль. Из такого далека, что не только слов, но и языка не разобрать, один старательный бубнеж: новости, Ленитроп, случаются без тебя…
По дегтебетону они добираются к дороге и приседают в дренажной канаве — прислушиваются, кто ездит. Вдруг слева зажигаются желтые огни ВПП — их двойная цепь тянется к морю, яркость пару-тройку раз подскакивает, пока не успокаивается.
— Кого-то ждут, — догадывается Ленитроп.
— Скорее провожают, — рявкает Нэрриш. — Давайте быстрее.
Опять в сосняках, идя по накатанной грунтовке к Испытательному Стенду VII, они начинают подбирать отбившихся девчонок и шимпанзе. Их обволакивает хвойный аромат: кромки дороги все усыпаны старыми иголками. Ниже по склону возникают огни: деревья редеют, и взору является площадка испытательного стенда. Монтажный корпус — в высоту футов сотню, звезды загораживает. Меж открытыми раздвижными дверьми — высокая яркая полоса, свет убегает наружу. Нэрриш хватает Ленитропа за руку.
— Вроде машина майора. И двигатель не выключен. — К тому же — куча прожекторов на заборах, поверху оплетенных колючкой, а вдобавок повсюду бродит чуть ли не дивизия охранников.
— Кажись, пришли, — Ленитроп несколько нервничает.
— Ш-ш. — Гул самолета, одномоторный истребитель кругом заходит на посадку, держась пониже, ближе к соснам. — Времени мало. — Нэрриш собирает остальных и раздает указания. Девушкам — заходить с фронта, петь, плясать, адски клеить изголодавшихся по бабью варваров. Отто попробует вырубить автомобиль, Хафтунг всех соберет и приготовит к рандеву с рыбацкой лодкой.
— Сиськи-письки, — ворчат девушки, — сиськи-жопки. Вот и все, на что мы тут годны.
— Ай, заткнитесь, — рычит на них Г. М. Б. Хафтунг — такова его обычная манера в обращении с прислугой.
— Между тем, — продолжает Нэрриш, — мы с Ленитропом идем за Шпрингером. Когда найдем его, попробуем вынудить их к пальбе. Это вам сигнал — бегите как подорванные.
— Ох, куда ж без пальбы-то, — грит Ленитроп, — вдоба-авок, может, вот чего? — Его только что блистательно осенило: липовые «коктейли Молотова», усовершенствованный старый трюк Зойре Обломма. Он берет бутылку водки, тычет в нее и скалится.
— Да эта дрянь же почти не горит.
— А они подумают, что тут бензин, — начинает ощипывать страусиные перья с костюма ближайшей хористки. — И вы только представьте, как надежно при этом будет нам.
— Феликс, — обращается к тубисту кларнетист, — мы во что с тобой впутались? — Феликс жует банан и живет мгновеньем. Немного погодя он откочевывает в леса вместе с остальными оркестрантами, и оттуда слышно, как они бродят кругами, дудя и поблеивая друг дружке. Хильда и Ленитроп изготовляют Фальшивые Фугаски, остальные девчонки свалили, цыц-унд-арш[304], вниз по склону.
— Чтоб угроза была правдоподобной, — шепчет Нэрриш, — нам понадобятся спички. У кого есть?
— Негу.
— У меня тоже.
— Черт, в зажигалке кремень стерся.
— Kot, — всплескивает руками Нэрриш, — Kot, — убредает в леса, где сталкивается с Феликсом и его тубой. — У вас тоже нет спичек.
— У меня есть «зиппо», — отвечает Феликс, — и две «Короны Короны» из клуба американских офицеров в…
Минуту спустя Нэрриш и Ленитроп, каждый прикрыв ладонью уголек лучших гаванских, бормотушат, аки два кота из мультика, к Испытательному Стенду VII, за пояса заткнуты зажигательные бомбы из водочных пазырей, а за ними на морском бризе трепещут страусиные перья фитилей. План таков: с другой стороны испытательного стенда вскарабкаться на песчаную насыпь, поросшую низким кустарником и увенчанную соснами, и штурмовать Монтажный Корпус с тылу.
Наш Нэрриш тут наводчик был, прицел он целил свой. В Ракетный Полдень каждый день и смерть, и пир горой… Вот только Нэрришу в свое время как-то удалось избежать почти всех этих радостей.
Фактически не бывало такого, чтобы двое подбирались к некоему священному Центру хуже экипированными — со времен Чичерина и Ажакыпа Кулана, что потащились через пески на Север, дабы обрести свой Киргизский Свет. А это зазор лет в десять. Сообщает сему времяпрепровождению ту же уязвимость к рекордсменам, что и бейсбол — вид спорта, столь же оплетенный паутинами белых намеков на зловещее.
Подкрад К Священному Центру вскоре станет Зональным развлечением номер один. Благоухающий расцвет уже почти настал. Скоро на поле вывалит больше чемпионов, знатоков, чародеев всех чинов и мастей, нежели за всю прежнюю историю игры. Всем предприятием, если оно честное и благородное, будет управлять солнце. Гауссова кривая нормального распределения вылезет грыжей в сторону отменного. И таких поддавал, как наши Нэрриш и Ленитроп, к тому времени уж изведут на корню.
Ленитроп, как отмечалось, по крайней мере с эпохи «Анубиса» уже тончает, рассеивается. «Личная плотность, — это Курт Монтауген в своем пенемюндском кабинете, что всего в нескольких шагах отсель, излагает Закон, который однажды получит его имя, — прямо пропорциональна временной пропускной способности».
«Временная пропускная способность» — это ширина полосы пропускания твоего настоящего, твоего сейчас. Это уже знакомая «At», рассматриваемая как зависимая переменная. Чем больше живешь прошлым и будущим, тем выше твоя пропускная способность, тем плотнее у тебя персона. Но чем уже у тебя ощущение Сейчас, тем ты хилее. Может и до того дойти, что с трудом припомнишь, что делал пять минут назад или даже — как теперь Ленитроп — что делаешь здесь, у подножья этой колоссальной изогнутой насыпи…
— Э, — раззявив рот, он оборачивается к Нэрришу, — что мы тут…
— Что мы тут что?
— Что?
— Вы сказали: «Что мы тут…», потом замолчали.
— Ой. Черт, и впрямь — чего это я?
Что же до Нэрриша, он слишком нацелен на дело. Этот великий Эллипс он всегда видел так, как ему видеть и полагалось, — и никак иначе. Грета Эрдман, напротив, наблюдала здесь ржавых кардиналов, что кланялись, в точности как и прежде, поджидаючи, лица под капюшонами, гладкими обтекателями Ничто… всякий раз, когда Танатц обрушивал свой хлыст на ее кожу, ее забирало, влекло к новому проницанью в Центр: с каждым хлестом чуть глубже… пока однажды, знает она, ей не откроется тот первый проблеск, и впредь будет лишь абсолютная тяга, господствующая мишень… щ-щ-щ-щелк козлы водонапорных башен цвета костного угля в вышине, склоненные к великому ободу, видимые над деревьями в свете блеклом и синюшнофиолетовом, как закаты в Пенемюнде при зябкой медленной погоде, пригодной для запуска… долгий взгляд с гребня какой-нибудь нижнеземельной дамбы в небо, текущее до того ровно и до желтизны буро, что солнце за ним может быть где угодно, а кресты вращающихся ветряных мельниц могут оказаться мазками спиц самого ужасного Ездока — Ленитропова Ездока, двух его взрывов в вышине, его целестиального циклиста…
Нет, но даже Это лишь кратко мигает по кусочку дольной топографии Ленитропа, тает и впитывается в поверхность, исчезая. Так ему сходит с рук еще одна халатность… и так же наверняка произрастает Недоходяжество его… Нет никакого здравого расчета надеяться на некий поворот, некий сюрприз я-вижу — от Ленитропа не дождешься. Вот он — лезет вверх по стенам честного церемониального сплетенья, решив, что способен разобраться, где бестеневой полдень, а где нет. Но о, Яйцо, из коего вылупилась летучая Ракета, пупок 50-метрового радионеба, все должные призраки места — простите ему онеменье, его равнодушное витийство. Простите кулак, что не сжимается в его груди, сердце, что не твердеет ни при каком приветствии… Простите его, как вы простили Чичерина в Киргизском Свете… Грядут дни получше.
Ленитроп слушает далекую перипатетику тубы и кларнета, коим уже подпевают тромбон и тенор-сакс, старается различить мелодию… и взрывы хохота солдат и девчонок слушает… там, похоже, уже гудит балёха… может, и холостячки…
— Слышьте, а чего мы не, э… что вы… — Нэрриш, кожистое пугало, пытаясь не обращать внимания на поведение Ленитропа, решил разобрать свою зажигательную бомбу: откупоривает водку и помавает горлышком под носом, а после вливает в себя. Цинично, по-торгашески щерится Ленитропу:
— Нате. — Под белой стеной — молчание.
— Ой, да, я думал, это бензин, но, с другой стороны, это же липа, на самом-то деле там водка, правда?
Только за насыпью, на арене — что бы это могло быть вот сию минуту, подкарауливает в ломаном лунном свете, в камуфляжных пятнах от стабилизаторов до точки острия ополоумела головоломкой… суждено ли ей, стало быть, и впрямь никогда тебя не найти сызнова? И даже в худший час ночи, когда карандашные слова на странице твоей — лишь в Δt от того, что они обозначают? А внутри корчится жертва, перебирая четки, трогая дерево, избегая любого Оперантного Слова. Неужто она и впрямь за тобой никогда не придет, а?
У водонапорных башен они лезут вверх, к ободу. Песок затекает в башмаки, шипит вниз по склону. На вершине, оглянувшись мельком, за деревьями они видят освещенную взлетную полосу, истребитель уже приземлился, его окружают наземно-командные тени — заправляют, обслуживают, разворачивают. Дальше по полуострову заплатками, кривыми, зигзагами тлеют огни, но с этой стороны, где прежние южные Корпуса ОКР, все черно как смоль.
Они проталкиваются сквозь сосновые ветви и снова вниз — в Яйцо, где германское железо давно разграблено и все превращено в русский автопарк. Они спускаются, и угол громадного Монтажного Корпуса высится пред ними за сотней ярдов джипов и грузовиков. Ниже и правее — трех-четы-рехуровневый испытательный каркас со скругленной, как бы гофрированной верхушкой, а под каркасом — длинный ров в форме плосковатой буквы V.
— Канал охлаждения, — согласно сведениям Нэрриша. — Они, вероятно, внизу. Заходить придется тут.
Они одолели полсклона — до вкопанной в грунт насосной станции, что нагнетала холодную воду, уносившую с собой неимоверный жар испытательных запусков. Теперь станция демонтирована, внутри опустело и темно. Ленитроп и двух шагов не успевает сделать за порогом, как с кем-то сталкивается.
— Прошу прощенья, — хотя вырвалось отнюдь не хладнокровно.
— О, пустяки. — Русский акцент. — Ничего страшного. — Он теснит Ленитропа наружу — ох, какой неприятный младший сержант у нас тут, футов 8–9 росту.
— Ну, это… — и тут в них втыкается Нэрриш.
— Ой. — Нэрриш хлопает на часового глазами. — Сержант, вы разве не слышите музыку? Вы почему не в Монтажном Корпусе, вместе с товарищами? Там, насколько я понимаю, их развлекает некоторое количество рьяных фройляйн, — мырг, мырг, — в чарующем, прямо скажем, дезабилье.
— Совершенно, я полагаю, божественно, — отвечает часовой, — для некоторых.
— Kot… — Тактика пошла по перевалу.
— А кроме того, это не разрешается , глупышки стоеросовые.
Вздохнув, Нэрриш замахивается бутылкой, обрушивает ее вниз — или наверх — на затылок часового, сбив ему подшлемник — и только-то.
— Шалунишки, — русский, несколько уязвленный, нагибается за своим головным убором. — Ну честное слово, я вынужден задержать вас обоих.
— Хватит болтологии, — рычит Ленитроп, взмахивая тлеющей сигарой и «коктейлем Молотова». — Давай сюда оружие, Иван, или я превращу тебя в живой осветительный патрон!
— Гадкие какие, — надувается часовой, как-то слишком уж быстро снимая «Дегтярев»: Ленитроп уворачивается, целит в промежность традиционным проворным пинком, кой промахивается, зато вышибает автомат, на который предусмотрительно пикирует Нэрриш. — Звери, — хнычет русский, — ох, гадкие, ужасные… — и удирает в ночь.
— Две минуты, — Нэрриш уже в насосной станции. Ленитроп хватает у него автомат и бежит следом, разгоняясь по уклону коридора. Шаги звонко учащаются, все резче по бетону — до металлической двери: из-за нее слышно, как поет и пьяно лопочет Шпрингер. Ленитроп снимает автомат с предохранителя, и Нэрриш распахивает дверь. За нею сидит хорошенькая блондинка из вспомогательной службы, в черных сапогах и очках в стальной оправе, стенографирует все, что услышит от Шпрингера, который счастливым фанфароном опирается на холодную водопроводную трубу в четыре фута высотой, что идет через всю комнату.
— Бросайте карандаш, — командует Ленитроп. — Так, где майор Ждаев?
— На совещании. Если вы любезно сообщите фамилию…
— Наркота, — верещит Нэрриш, — они ему дали какую-то наркоту! Герхардт, Герхардт, — ответь мне!
Ленитроп опознаёт симптомы.
— Это Амитал Натрия. Все в норме. Пошли.
— Я предполагаю, что майор вернется с мину ты на минуту. Они наверху в гауптвахте, курят. Нет ли номера, по которому вас можно будет найти?
Ленитроп подлез под одну мышку Шпрингера, Нэрриш — под другую, и тут в дверь громко тарабанят.
— Курят? Что курят?
— Ленитроп, сюда.
— А. — Они выволакивают Шпрингера в другую дверь, которую Ленитроп запирает за собой на засов и заваливает конторским шкафом, после чего тащат Шпрингера наверх по лестнице в длинный прямой коридор, освещенный шестью-семью лампочками, — прогалины между ними очень темны. По стенам от пола до потолка бегут толстые связки измерительной проводки.
— Нам конец, — сипит Нэрриш. До измерительного бункера — 150 ярдов и никакого прикрытия, кроме теней между лампочками. Этим пташкам — на одну фигурную очередь.
— Она ничего не шлепает, гетеропрыть, — возопляет Герхардт фон Гёлль.
— Попробуй сам идти, — Ленитроп перепуган до обгаженных штанов, — давай же, мужик, сейчас нас за жопу возьмут! — За ними следом по тоннелю эхом несется грохот. Приглушенная автоматная очередь. И еще одна. Вдруг в двух тусклых озерках света впереди материализуется Ждаев — на обратном пути в кабинет. С ним приятель: при виде Ленитропа в 40 ярдах улыбается — широченная стальная усмешка. Ленитроп выпускает из рук Шпрингера и бежит к следующему свету, ствол наготове. Русские озадаченно хлопают глазами. — Чичерин! Эй!
Останавливаются лицом друг к другу, каждый в своем освещенном кружке. Ленитроп припоминает, что у него преимущество. Полувиновато улыбается, поводит дулом в их сторону, придвигается ближе. После дискуссии, вроде бы попусту затянутой, Ждаев и Чичерин решают поднять руки.
— Ракетмен!
— Здрасьте.
— Что это вы делаете в такой фашистской форме?
— Вы правы. Я, наверно, лучше в Красную армию запишусь. — Нэрриш приваливает Шпрингера к гладким кабелям в резине и серебристой сеточке и подходит разоружить русских. За спиной в конце тоннеля войска по-прежнему вышибают двери.