Общественное мнение и разговор 5 страница

Заметим, что члены этих собраний в продолжении коротких и редких моментов своего общения сами образовали местную группу, очаг интенсивного местного мнения, порожденного за­ражением одного человека от другого, личными отношениями, взаимными влияниями. И именно благодаря этой высшей мест­ной группе, временной, избираемой, низшие местные группы, постоянные, наследственные, состоящие из родственников или друзей по традиции в городах и уделах, чувствовали себя соеди­ненными временной связью.

II

Развитие почтовых сношений, увеличившее сначала публичную, а затем частную корреспонденцию; развитие путей сообщения, давшее возможность более частого соприкосновения для людей; развитие постоянных войск, позволяющее солдатам из различ-

ных провинций знакомиться и братски объединяться на одних и тех же полях сражений; наконец, развитие придворной жизни, призывавшее в монархический центр нации отборную знать со всех пунктов государства, - - все это в значительной степени содействовало развитие общественного духа. Но довести это великое дело до высшей степени развития досталось на долю печатного станка. Пресса, раз дошедшая до фазиса газеты, де­лает национальным, европейским, космическим все местное, все, что в прежние времена, каково бы ни было его внутреннее значение, оставалось бы неизвестным за пределами весьма ог­раниченного района.

«Видное преступление» совершено где-нибудь; тотчас же прес­са завладевает им, и в продолжение некоторого времени публика Франции, Европы, всего мира только и занята Габриель Бонпа-ром, Бранцини, или Панамой. Дело Лафаржа относительно «же­ноубийства», совершенного в глубине одного замка в Лимузене, было одним из первых судебных процессов, получивших благо­даря периодической печати, тогда уже возмужалой или, по крайней мере, взрослой, национальное распространение. Полтора века тому назад кто стал бы говорить о подобном деле вне гра­ниц Лимузена? Если нам укажут на дело Каласа и другие дела в этом роде, то в них большую роль сыграли широкая известность Вольтера и тот внесудебный интерес, который возбуждал страсти того времени по поводу этих знаменитых процессов: это интерес отнюдь не местный; наоборот, как нельзя более общий, потому что речь шла, справедливо или нет, о судебных ошибках, в кото­рых обвинялись наши учреждения, вся наша магистратура. Можно сказать тоже и о национальном возбуждении, вызванном в другое время делом тамплиеров.

Можно утверждать, что до французской революции не было такого видного преступления против общественного права, кото­рое возбудило бы страстное отношение к себе всей Франции, ес­ли оно не носило политического характера и не эксплуатирова­лось сектантами.

Судебная хроника, - - такая, какой мы ее знаем, элемент, к сожалению, столь важный в наши дни для коллективного созна­ния, для мнения, — судебная хроника приковывает без всякого беспокойства, исключительно вследствие совершенно бескорыст­ной нескромности или театрального любопытства, в продолже­ние целых недель все взгляды бесчисленных рассеянных зрите­лей этого огромного и невидимого Колизея к одной той же су­дебной драме. Это кровавое зрелище, наиболее неизбежное и

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

наиболее возбуждающее страсти современных народов, было нез­накомо нашим предкам. Наши деды первые начали знакомиться с ним.

Постараемся быть более точными. В большом обществе, раз­деленном на национальности и подразделенном на провинции, на области, на города, существовало всегда, даже до прессы, интернациональное мнение, пробуждавшееся время от времени; под ним -- мнения национальные, также перемежающиеся, но уже более частые; под ними - - мнения областные и местные, почти постоянные. Это — слои общественного духа, наложенные один на другой. Только пропорция этих различных пластов в смысле важности, в смысле толщины значительно изменялась, и легко заметить, в каком смысле. Чем более мы углубляемся в прошлое, тем более преобладающее значение имеет местное мне­ние. Национализировать мало-помалу и даже постепенно интер­национализировать общественный дух - - такова была работа журнализма.

Журнализм — это всасывающий и нагнетательный насос све­дений, которые, будучи получаемы каждое утро со всех пунктов земного шара, в тот же день распространяются по всем пунктам земного шара, поскольку они интересны или кажутся интерес­ными для журналиста, принимая в расчет ту цель, которую он преследует, и ту партию, голосом которой он является. Его све­дения, действительно, мало-помалу становятся неотразимым вну­шением. Газеты начали с того, что выражали мнение, сперва чисто местное, мнение привилегированных групп, двора, парла­мента, столицы, воспроизводя их толки, их разговоры, их ссоры; они кончили тем, что почти по своему произволу стали направ­лять и изменять мнение, навязывая речам и разговорам боль­шинство своих ежедневных сюжетов.

III

Никто не знает, никто не может никогда себе вообразить, на­сколько газета видоизменила, обогатила и вместе с тем сравняла, объединила в пространстве и придала разнообразие во времени разговорам индивидуумов, даже тех, которые не читают газет, но которые, болтая с читателями газет, принуждены придерживаться колеи их заимствованных мыслей. Достаточно одного пера для того, чтобы привести в движение миллионы языков.

Парламенты до прессы так глубоко разнились от парламентов после появления прессы, что кажется, будто у тех и других есть

только общее название. Они разнятся по своему происхождению, по характеру своих полномочий, по своим функциям, по району и силе своего действия. До прессы депутаты кортесов, сеймов, генеральных штатов не могли выражать мнения, которое еще не существовало; они выражали только местные мнения, имеющие, как мы знаем, совершенно другой характер, или национальные традиции. В этих собраниях совершалось не что иное, как про­стое, без всякой связи сопоставление разнородных мнений, кото­рые касались частных, ничего общего не имеющих между собой вопросов; здесь впервые научались сознавать, возможно или не­возможно согласование этих мнений. К этим местным мнениям примешивалось, таким образом, представление друг о друге опять таки чисто местное, заключенное в тесные рамки или про­являющее некоторую интенсивность только в том городе, где происходили эти собрания. Когда этим городом была столица, как Лондон или Париж, его муниципальный совет мог считать себя в праве соперничать в значении с палатой национальных депутатов; этим объясняются даже чудовищные притязания па­рижской коммуны во время французской революции, когда она нападала или пыталась подчинить себе учредительное собранье, национальное собрание, конвент. Причина заключалась в том, что пресса того времени, лишенная огромных крыльев, прикре­пленных к ней позднее железными дорогами и телеграфом, мог­ла привести парламент в быстрое и интенсивное общение только с парижским мнением. В настоящее время всякий европейский парламент благодаря возмужалости прессы имеет возможность постоянно и моментально соприкасаться и находиться в живом взаимном отношении действия и обратного действия с мнением не только одного какого-нибудь большого города, но и всей стра­ны; по отношению к этой последней он служит одновременно одним из главных элементов проявления и возбуждения, являет­ся зеркалом выпуклым и зеркалом зажигательным. Вместо того чтобы помещать рядом местные и несходные между собою про­явления духа, он заставляет проникать друг в друга многочис­ленные выражения, изменчивые грани одного и того же нацио­нального духа.

Прежние парламенты представляли собою группы разнород­ных полномочий, относящихся к различным интересам, правам, принципам; новейшие парламенты представляют собою группы однородных полномочий даже и тогда, когда они противоречат одно другому, потому что они имеют отношение к заботам тож­дественным и сознающим свое тождество. Кроме того, прежние

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

депутаты не походили друг на друга по своеобразным особенно­стям способов их избрания, целиком основанных на принципе избирательного неравенства и несходства различных индивидуу­мов, на чисто личном характере права голоса. Власть количества еще не родилась или не была признана законной; по этой именно причине в совещаниях собраний, избранных таким путем, прос­тое численное большинство никто не считал законной силой.

В государствах наиболее «отсталых» единогласие было обяза­тельным, и волю всех депутатов кроме одного останавливала оппозиция этого единственного несогласного лица. Таким обра­зом, ни при наборе представителей, ни при исполнении ими сво­их функций закон большинства не был и не мог быть понятен до расцвета прессы и до национализации мнения. После же ее рас­цвета всякий другой закон кажется немыслимым; всеобщее пра­во голоса, вопреки всем опасностям и нелепостям, которые оно носит в себе, принимается всюду шаг за шагом, в надежде, что оно само в себе заключает способность к реформе; и, несмотря на убедительные возражения, принято, что все должны склоняться перед очень важным решением, вотированным большинством в один только голос.

Всеобщая подача голосов и всемогущество большинства в парламентах сделались возможными только благодаря продол­жительному и неуклонному действию прессы, условию sine qua поп великой нивелирующей демократии, я не говорю о малень­кой ограниченной демократии в стенах греческого города или швейцарского кантона.

Теми различиями, которые я только что отметил, объясняется также и суверенитет парламентов, возникший со времени появ­ления прессы -- суверенитет, на который парламенты до суще­ствования прессы не думали даже и претендовать. Они могли стать равными королю, затем выше его только тогда, когда они настолько же хорошо, как король, а затем лучше его воплотили национальное сознание, подчеркнули уже народившееся общее мнение и общую волю, выражая их, приобщая их, так сказать, к своим решениям, и стали жить с ними настолько в тесном еди­нении, что монарх не мог настаивать на том, чтобы называться их единственным или наиболее совершенным представителем. Пока эти условия не были выполнены — а они были выполнены в эпоху великих государств только со времени появления жур­нализма — собрания, носившие в наивысшей степени народный характер даже во время революции, не дошли до того, чтобы убедить народы или убедить самих себя в том, что они распола-

гают верховной властью, и при виде безоружного, ими же побе­жденного короля они почтительно вступали с ним в мирное со­глашение, считали за счастье получить от него, от какого-ни­будь, например, Иоанна Безземельного, хартию вольностей, при­знавая таким образом не в силу предубеждения, а в силу разума, в силу разумности глубокой и скрытой социальной логики необ­ходимость его прерогативы. Монархии до прессы могли и долж­ны были быть более или менее абсолютными, неприкосновенны­ми и священными, потому что они представляли собою все нацио­нальное единство; с появлением прессы они уже не могут быть таковыми, потому что национальное единство достигается вне их и лучше, чем посредством их. Между тем они могут существо­вать, но настолько же отличаясь от прежних монархий, насколь­ко современные парламенты отличаются от парламентов прош­лого. Высшей заслугой прежнего монарха было то, что он уста­навливал единство и сознание нации; теперешний монарх имеет право на существование только в том смысле, что он выражает это единство, установленное вне его при помощи постоянного национального мнения, сознающего само себя, и применяется или приспособляется к нему, без того чтобы покоряться ему.

Чтобы покончить с социальной ролью прессы, заметим, что великому прогрессу периодической прессы мы преимущественно обязаны более ясным и более обширным размежеванием, новым и сильнее выраженным чувством национальностей, что характе­ризует в смысле политическом нашу современную эпоху. Не пе­чать ли взрастила наравне с нашим интернационализмом наш национализм, который представляется его отрицанием и мог бы быть только его дополнением? Если возрастающий национализм вместо уменьшающегося лоялизма сделался новой формой наше­го патриотизма, не следует ли приписать это явление той же самой страшной и плодотворной силе? Нельзя не подивиться при виде того, что, по мере того как государства смешиваются друг с другом, подражают друг другу, ассимилируются и морально объе­диняются друг с другом, разграничение национальностей углуб­ляется, и их противоречия кажутся непримиримы. На первый взгляд нельзя понять этого контраста националистического XIX века с космополитизмом предыдущего века. Но этот результат, на вид парадоксальный, является наиболее логическим. В то время как ускорялся и умножался обмен товарами, идеями, вся­кого рода примерами между соседними или удаленными друг от друга народами, обмен идеями, в частности, прогрессировал еще быстрее, благодаря газетам, среди индивидуумов каждого народа,

ff.

Г. Тард «Мнение и толпа»

говорящих на одном и том же языке. Насколько уменьшилось от этого абсолютное различие между нациями, настолько увеличи­лось от этого их относительное и сознательное различие. Заме­тим, что географические границы национальностей в наше время стремятся все более и более слиться с границами главных язы­ков. Есть государства, где борьба языков и борьба национально­стей слились воедино. Причина этого та, что национальное чув­ство оживилось, благодаря журнализму, и сила света газет пре­кращается на границах того наречия, на котором они написаны. Влияние книги, которое предшествовало влиянию газеты, и которое в XVIII, как и в XVII веках было преобладающим, не могло произвести тех же последствий: если книга так же давала почувствовать всем, кто читал её на одном и том же языке их филологическое тождество, то здесь дело шло не о злободневных вопросах, одновременно возбуждающих общие страсти. Нацио­нальное существование в большой степени засвидетельствовано литературой, но только газеты зажигают национальную жизнь, поднимают совокупные движения умов и желаний своим еже­дневным грандиозным течением. Вместо того, чтобы подобно газете исчерпывать свой интерес в конкретной злободневности своих сообщений, книга пытается заинтересовать прежде всего общим и отвлеченным характером тех идей, которые она предла­гает. Значит, она, как сделала наша литература XVIII века, бо­лее способна вызвать общечеловеческое, чем национальное или даже интернациональное течение. Интернациональный и обще­человеческий — две вещи разные: европейская федерация, в том виде, в каком наши интернационалисты могут составить о ней себе определенное представление, не имеет ничего общего с «человечеством», обожествленным энциклопедистами, идеи ко­торых по этому вопросу догматизировал Огюст Конт. Следова­тельно, мы имеем основание думать, что космополитический и отвлеченный характер тенденций общественного духа в момент, когда разразилась революция 1789 г., связан с перевесом книги над газетой в качестве воспитателя общественного мнения.

РАЗГОВОР

I

Мы окинули сейчас первым взглядом, беглым и торопливым, интересующий нас предмет, чтобы дать понятие о его сложности. Определив мнение, мы особенно подробно остановились на том, чтобы показать его отношение к прессе. Но пресса является только одной из причин мнения, и одной из наиболее новых. Если мы изучили ее прежде всего, то это потому, что она виднее всех. Но теперь следует изучить, и гораздо пространней, так как это поле еще не исследовано, тот фактор мнения, который мы уже признали за наиболее постоянный и наиболее универсаль­ный, этот маленькой невидимый источник мнения, изменчивые струи которого текут во все времена и во всяком месте: - - это разговор. Прежде всего разговор избранных. В одном письме Дидро к Неккеру в 1775 г. я нахожу следующее весьма верное определение: «Мнение, этот двигатель, сила которого как для добра, так и для зла нам хорошо известна, ведет свое происхож­дение только от небольшого количества людей, которые говорят, после того как они думали, и которые беспрестанно образовыва­ют в различных пунктах общества просветительные центры, от­куда продуманные заблуждения и истины постепенно расходятся до самых последних пределов города, где они утверждаются в качестве догматов веры». Если бы люди не разговаривали между собой, газеты могли бы появляться сколько угодно (хотя, ставя такую гипотезу, было бы непонятно их появление), и они не ока­зывали бы продолжительного и глубокого влияния на умы, они представляли бы собой как бы вибрирующую струну без гармо­нической деки; наоборот, за неимением газет и даже речей, раз­говор, если б он был в состоянии прогрессировать без этой пищи, что тоже трудно допустить, мог бы со временем заменить до из­вестной степени социальную роль трибуны и прессы в качестве образователя мнения.

Под разговором я разумею всякий диалог, не имеющий пря­мой и непосредственной пользы, когда говорят больше для то­го, чтобы говорить, для удовольствия, для развлечения, для

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

вежливости. Такое определение исключает из интересующего нас предмета и судебные допросы, и дипломатические или коммер­ческие переговоры, и соборы, и даже научные конгрессы, хотя они и изобилуют излишней болтовней. Оно не исключает свет­ского флирта, ни вообще любовной болтовни, несмотря на часто сквозящую сквозь нее цель, которая, однако, не мешает ей быть интересной самой по себе. Оно подразумевает, впрочем, все па­радные разговоры даже между варварами и между дикарями. Если бы я занимался только вежливым и культурным разгово­ром, как особенным родом искусства, я не должен был бы восхо­дить, по крайней мере, с античной, классической эпохи выше XV в. в Италии, XVI или XVII в. во Франции и в Англии и XVIII в. в Германии. Но гораздо раньше, чем распустился этот эстетический цветок цивилизации, его первые бутоны начали показываться на дереве языков; и хотя они менее плодотворные в смысле видимых результатов, нежели разговоры избранных, отрывистые беседы первобытных народов все-таки имеют важное социальное значение.

Если не считать дуэли, человек наблюдает другого человека с высшей доступной ему силой внимания только при условии раз­говора с ним. Вот наиболее постоянное, наиболее важное и наи­менее замеченное следствие разговора. Это — апогей самозарож­дающегося внимания, которое¹ люди взаимно выказывают по от­ношению друг к другу и посредством которого они проникают друг в друга бесконечно глубже, чем при каких-либо других со­циальных отношениях, заставляя их стоять лицом к лицу. Раз­говор заставляет их входить в сближение друг с другом путем настолько же неотразимым, насколько и бессознательным. Сле­довательно, он является самым могущественным деятелем под­ражания, распространения чувств, идей, способов действия. Ув­лекательная речь, заслужившая всеобщее одобрение, часто бывает менее зажигательна, потому что она открыто претендует быть таковой. Собеседники действуют один² на другого на очень близ-

Всем известны ясные и глубокие этюды М. Рибо о «самозарождаю­щемся внимании», важное значение которого он показал.

Деспоты знают это очень хорошо. Они заботливо и недоверчиво на­блюдают за беседами своих подданных и, насколько возможно, препят­ствуют им болтать между собой. Хозяйки деспотических домов не лю­бят, чтоб их прислуга болтала с чужой прислугой, так как они знают, что, благодаря этому, они «поднимают голову». Со времен Катона Стар­шего римские женщины стали собираться вместе, чтобы поболтать, и

ком расстоянии не только словами, но и тембром голоса, взгля­дом, физиономией, жестами, влияющими как магнетические пас­сы. Про хорошего собеседника вполне справедливо говорят, что он чародей в магическом смысле этого слова. Характерной чер­той разговоров по телефону, где недостает большинства из этих элементов интересности, является их скучность, когда они не носят чисто утилитарного характера.

Набросаем как можно более кратко психологию или, скорее, если можно так выразиться, социологию разговора. Каковы его видоизменения? Каковы были его последовательные фазы, его история, его эволюция? Каковы его причины и его следствия? Каковы его отношения к социальному миру, к любви, к преобра­зованиям языка, к нравам, к литературе? Каждый из этих во­просов, касающихся предмета столь обширного, потребовал бы целой книги. Но мы не можем претендовать на то, чтобы совер­шенно исчерпать его.

Разговоры сильно разнятся сообразно с натурой собеседников, со степенью их культурности, с их социальным положением, с их происхождением, деревенским или городским, с их профес­сиональными привычками, с их религией. Они разнятся по трак­туемым предметам, по тону, по церемониалу, по быстроте речи, по длительности. Была измерена средняя быстрота ходьбы пе­шеходов в различных столицах мира, и опубликованные стати­стические данные показали, что эта быстрота далеко не одина­кова в них, но неизменна в каждом городе. Я убежден, что если бы сочли нужным, то могли бы так же точно измерить быстроту речи, свойственную каждому городу, и ее нашли бы далеко не одинаковой для различных городов, точно так же, как и для различных полов. Кажется, что по мере того, как люди более цивилизуются, они ходят и говорят быстрее. В своем «Пу­тешествии в Японию» Бельсор отмечает «медленность японс­ких разговоров, кивание головой, неподвижность тел, сидящих вокруг их маленькой жаровни». Все путешественники также замечали медленность речи у арабов и у других первобытных народов. Будут ли народы в будущем говорить медленно или быстро? По всей вероятности, будут говорить быстро, но, по-моему

суровый цензор взглянул дурным оком на эти маленькие женские кружки, на эти опыты феминистских салонов. В советах своему упра­вителю он, между прочим, говорит относительно жены: «Пусть она боится тебя, пусть она не слишком любит роскошь и пусть как можно реже видит своих соседок или других женщин».

Г. Тард «Мнение и толпа»

т

Общественное мнение и разговор

мнению, стоило бы разработать с цифровой точностью эту сторо­ну интересующего нас предмета, изучение которого стояло бы в связи с чем-то вроде социальной психофизики. В настоящий мо­мент для этого существует недостаточное количество данных.

Разговор бывает совершенно другого тона, даже совершенно иной быстроты между низшим и высшим, и между равными — между родственниками и между чужими, между лицами одного пола, и между мужчинами и женщинами. Разговоры в малень­ких городах между согражданами, связанными между собой наследственной приязнью, бывают и должны быть совершенно непохожи на разговоры в больших городах между образованны­ми людьми, которые знают друг друга очень мало. Как одни, так и другие говорят о том, что составляет для них наиболее извест­ный и наиболее общий предмет в смысле идей. Только то, что для последних в этом отношении является общим, бывает у них также общим с массой других лиц, потому что они лично мало знакомы друг с другом: отсюда их наклонность говорить о пред­метах общих, спорить относительно идей, имеющих общий инте­рес. Но у первых нет таких идей, которые были бы для них более общими и более известными, чем частная жизнь и характер дру­гих знакомых им лиц: отсюда их склонность к сплетням и к зло­словию. Если в культурных столичных кругах злословят меньше, то это отнюдь не потому, что там меньше злости и желания зло­словить; но оно не находит для себя достаточно пригодного мате­риала, если только, как это часто случается, оно не изливается на видных политических деятелей или на театральных знаменито­стей. Эти общественные пересуды, впрочем, превосходят частные пересуды, которые они собой заменяют, только в том отношении, что они, к сожалению, интересуют большее количество людей.

Оставляя в стороне многие второстепенные различия, будем различать прежде всего разговор — борьбу и разговор, — обмен мыслей, спор и взаимный допрос. Как мы увидим, второй, несо­мненно, идет по пути развития в ущерб первому. Точно так же бывает и в ходе жизни индивидуума, который, обнаруживая стремление к спору и к борьбе в своей юности и молодости, избе­гает противоречия и ищет согласия мыслей по мере приближе­ния к старости.

Будем различать также разговор обязательный — церемониаль­ный, установленный и ритуальный, и разговор произвольный. Этот последний, вообще, происходит только между равными, а равенство людей благоприятствует его развитию, содействуя сок­ращению области первого. Нет ничего более смешного — если не

объяснять это исторически, - - как обязательство, налагаемое декретами на чиновников, приличиями на частных лиц, делать или наносить друг другу периодические визиты, в продолжение которых, сидя вместе, они принуждены полчаса или целый час мучительно изощрять свой ум на то, чтобы разговаривать, и ни­чего не сказать друг другу или говорить то, чего они не думают, и не говорить того, что они думают. Такое принуждение, приня­тое во всем мире, может стать понятным только тогда, когда мы поднимемся до его происхождения. Первые визиты, делавшиеся высокопоставленным лицам, начальникам их подчиненными, сюзеренам их вассалами, имели своим главным предметом под­ношение подарков, сначала произвольное и неправильное, затем обычное и периодическое, что на многочисленных примерах по­казал Герберт Спенсер, и в то же время было естественно, что эти визиты давали случай для беседы, более или менее краткой, состоявшей из преувеличенных восхвалений, с одной стороны, и из покровительственной благодарности — с другой . Здесь разго­вор является только аксессуаром подарка, и в этом же смысле он еще понимается многими крестьянами более захолустных облас­тей в их отношениях с лицами высшего класса. Мало-помалу эти два элемента древних визитов разобщились друг с другом, пода­рок превратился в подать, а беседа развивалась отдельно, но сохраняя даже между равными кое-что из своего прежнего цере­мониального характера. Отсюда эти торжественные формулы и формальности, которыми начинается и кончается всякий разго­вор. При всем своем разнообразии, они все сводятся к проявле­нию живейшей заботы о драгоценном существовании того, с кем говорят, или сильнейшего желания вновь увидаться с ним. Эти формулы и эти формальности, хотя и сокращаются, но продол­жают быть постоянной рамкой разговора и кладут на него пе­чать настоящего социального учреждения.

¹ Обычай визитов и обычай подарков связаны между собой; вероят­но, визит был только необходимым следствием подарка. Словом, визит есть пережиток; подарок был вначале его правом на существование, и визит пережил его. Впрочем, от него кое-что еще осталось, и в дерев­нях многих стран, когда идут с визитом к людям, у которых есть дети, существует обычай приносить конфеты и лакомства. Приветствия в прежние времена должны были просто только сопровождать подарок, так же как и визиты. И точно также, после исчезновения обычая по­дарков, приветствия сохранились, но мало-помалу стали взаимными и превратились в разговор.

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

Другим началом обязательных разговоров должна была по­служить глубокая скука, которую испытывали в одиночестве первобытные люди и вообще все не читающие во время своего досуга. Человек низшего класса тогда считал своим долгом, даже без подарка в руках, пойти для компании к высшему и поговорить с ним, чтобы развлечь его. Как этим, так и выше­упомянутым происхождением разговора без труда объясняется то обстоятельство, что обязательная беседа перешла в ритуаль­ную форму.

Что же касается произвольных разговоров, то их источник заключается в человеческой общительности, которая во всякое время выливается в свободных речах, когда встречаются люди равного положения и товарищи.

II

Затронув вопрос об эволюции разговора, не следует ли исследо­вать еще глубже его первоначальные зародыши? Без всякого сомнения следует, хотя я не стану восходить до животных об­ществ, до чириканья воробьев на деревьях, до тревожного кар­канья воронов в воздухе. Но можно без боязни утверждать, что, начиная с самых древних попыток членораздельной и сопровож­дающейся телодвижениями речи, говорить для того, чтобы гово­рить, т. е. вообще болтать, уже должно было доставлять удоволь­ствие говорящим. Создание слова совершенно непонятно, если не допустить, что язык был первой эстетической роскошью челове­ка, первым великим применением его изобретательного гения, что его любили и обожали как предмет искусства, в качестве забавы еще больше, чем в качестве орудия. Не родилось ли сло­во от пения, пения, сопровождаемого пляской, точно таким же образом, как письмо гораздо позднее произошло от рисунка? Мне представляется, что прежде, чем говорить при встречах друг с другом на досуге, первобытные люди начали петь вместе или петь, обращаясь друг к другу. Можно усмотреть уцелевший об­ломок от этих музыкальных разговоров в попеременном пении пастухов в эклогах, а также в сохранившемся еще среди эскимо­сов обычае петь в лицо кому-нибудь, когда желательно осмеять его. Их сатирическое пение, точно так же попеременное, этот безобидный и продолжительный поединок, играет ту же роль, как у нас оживленные споры.

Мне кажется вероятным еще одно предположение. Я опять возвращаюсь к только что сделанному мною сравнению. Задолго