Фландрия, белград, циндао. 12 страница

Город имел довольно сильные укрепления, но только со стороны австрийской границы, с юга, а враг подходил с севера. Стельницкий принялся хитрить. Всеми способами показывал, будто в Луцке много войск, строил позиции. Сперва сработало. Австрийские авангарды остановились, стали ждать главные силы и артиллерию. Но вскоре они разобрались, что против них стоит горстка русских и ворвались в город. Отбиваясь от наседающих неприятелей, части Стельницкого откатились аж до штаба Брусилова. Он располагался на станции Клевань в 17 км от Ровно. Но на эту станцию начали прибывать отставшие эшелоны 39-го корпуса. Их бросали в бой прямо из вагонов. Брусилов со штабом перебрался в Ровно, Стельницкому приказал держаться и вызвал из отступающих порядков армии свою “пожарную команду”, 4-ю Железную дивизию Деникина.

21 августа она за ночь совершила 20-километровый марш-бросок и появилась у Клевани в самый критический момент. Никакого фронта уже не было. От Луцка накатывались 2 вражеских корпуса, сминали ополченцев и спешенных казаков, дорога на Ровно была открыта. Деникин с ходу развернул полки по обе стороны от шоссе и занял оборону. Между тем, австрийцы замышляли еще более глубокий обход в русские тылы. Их кавалерийская дивизия двинулась лесными дорожками и вышла на Ровно с севера, заняла село Александрия в 15 км от города. Брусилов собрал все что мог, перебросил сюда оренбургских казаков, 3 роты ополченцев, даже свой конвойный эскадрон. Контратаками они отбросили неприятеля.

Но под Клеванью продолжалась битва. В центре встали железные стрелки, по флангам ополченцы Стельницкого. Они в первый раз были в бою, не выдерживали артобстрелов, натиска австрийской пехоты. Деникину пришлось подкреплять их, отправлять на их участки свои подразделения. Его дивизия растянулась на 15 км. Враг вот-вот мог прорвать жиденький фронт. Деникин пришел к выводу: “Обороняться при таких условиях невозможно. Только наступать!” Поднял войска в атаку. Потом во вторую. И в третью… Противника под Клеванью задержали на 10 дней! Лишь к 11 сентября, засыпая железных стрелков и ополченцев снарядами, враг сумел оттеснить их за р.Горынь. Но было уже поздно. Армия Брусилова выбралась из ловушки, оборудовала позиции. Прорыв был закрыт, фронт остановился. А чтобы ободрить тыловое население, в Москву отправили десятки тысяч пленных, взятых армиями Щербачева и Лечицкого. Провели по улицам “парад завоевателей”, позарившихся на русскую землю. В 1944 г. Сталин повторил это зрелище.

АТАКА НА ВЛАСТЬ.

Когда стало ясно, что иностранные поставщики подвели Россию с боеприпасами и оружием, царь обратился к отечественным промышленникам, земствам, Думе – помочь фронту. Они откликнулись широко и горячо. В мае состоялся съезд промышленников, на нем председатель Думы Родзянко выдвинул лозунг: “Все для войны!”. В июне было создано Особой Совещание по обороне из банкиров, промышленников, общественных деятелей, руководителей военного ведомства. Был организован и Центральный военно-промышленный комитет (ВПК) под председательством депутата Думы А.И. Гучкова. Под его эгидой развернулось 220 местных ВПК, координировавших работу оборонных предприятий, начало строиться 120 новых заводов. Особые Совещания возникли и при министрах путей сообщения, топлива и промышленности, земледелия. Земгор привлек к снабжению армии 1300 мелких предприятий, десятки тысяч мастерских, открывал в войсках питательные пункты, бани, парикмахерские.

Сухомлинов, допустивший катастрофу со снабжением, был снят. Назначили следственную комиссию. Посыпались, как из решета, факты взяточничества, непорядков в военном министерстве, поразительной беспечности генерала – у него в доверенных лицах околачивались несколько шпионов. Сухомлинова обвинили в лихоимстве и измене. Хотя предательство не подтвердилось, посадили лишь за халатность и злоупотребления. Но царь пожалел легкомысленного старика, вскоре выпустил.

Однако война порождала и другие проблемы. Русские войска при отступлении не повторяли варварских методов немцев и австрийцев – опустошения земли, угонов населения. В мае 1915 г., после Горлицкого прорыва, генерал-губернатор Галиции Бобринский издал приказ: “Не должно быть допускаемо уничтожения сельских построек, не мешающих действию войск, также строго карать грабежи и насилия… Объявлять жителям, что неприятель непременно соберет в свои ряды всех мужчин в возрасте от 18 до 50 лет, и потому желательно добровольное своевременное выселение”. Уходить с русскими предлагалось лишь желающим. Но русины уже знали, как отыгрываются на них австрийцы, многие предпочли спасаться на востоке.

О зверствах оккупантов знали и российские граждане. Массами уходили жители Польши, Волыни, Западной Белоруссии, Литвы. Таборы беженцев запрудили все дороги. Генерал Гурко писал: “Никакой ужас битвы не может сравниться с ужасным зрелищем бесконечного исхода населения, не знающего ни цели своего движения, ни места, где они могут отдохнуть, найти еду и жилище… Только Бог знает, какие страдания претерпели они, сколько слез пролито, сколько человеческих жизней было принесено ненасытному Молоху войны…” Этих людей надо было где-то размещать, кормить. Особенно страдал транспорт, и без того перегруженный военными перевозками. Только под жилье беженцев было занято 120 тыс. товарных вагонов, запасные пути на больших станциях превращались в городки на колесах.

Беженцы разносили эпидемии. Тяжелые бои увеличили поток раненых. А множество госпиталей из западных районов пришлось эвакуировать, число коек сократилось на 30 тыс. Царь повелел отдать под лечебные учреждения свои дворцы, монастырские здания. Создавались частные, городские госпитали. Продовольствия и товаров первой необходимости в России хватало в избытке – она же сама их производила, а война перекрыла экспорт в другие страны. Но транспортные трудности вызывали “недохваты” – где-то не стало одного, где-то другого. А торговцы смекнули и принялись устраивать “недохваты” искуссвенно, чтобы поднять цены. Власти пытались бороться с этим, устанавливали твердые таксы. Но в таких случаях товары прятались и продавались дороже из-под прилавка.

Это злило народ. Накладывалось и недовольство по поводу поражений. Обыватели не понимали, что же происходит? Побеждали, наступали, и на тебе! От раненых, от приехавших в тыл офицеров узнавали, что нет боеприпасов. Возмущались: как же так, почему не заготовили? От раненых разносились страшные подробности, часто преувеличенные – эта закономерность хорошо известна, раненые всегда склонны сгущать краски, им невольно хочется вызвать сочувствие. А думская “общественность” и либеральные газеты подогревали настроения.

В одну дуду с либералами дудела вражеская агентура. Распространялись слухи об измене в верхах. Дескать, “немка-царица” продает Россию через Распутина. Александра Федоровна и впрямь родилась в Гессене, но германские княжеские дома поставляли невест для для всей Европы. Императрица росла и воспитывалась у своей бабушки британской королевы Виктории – точно такой же “немки”. Своей настоящей родиной она считала Англию, до конца жизни говорила не с германским, а с английским акцентом. А в России Александра Федровна искренне прониклась Православием, стала настоящей русской царицей. Вильгельма же по личным впечатлениям считала хамом и тупицей. Но какая разница? Главное – подорвать доверие к власти, вызвать смуту.

В июне произошел “немецкий погром” в Москве. Начался, вроде бы, с патриотических выступлений, но кто-то услужливо запустил толпу на винные склады. Она перепилась, разнесла 732 “немецких” магазина и представительства фирм. Массу подзуживали требованиями постричь царицу в монахини, казнить Распутина, а царю отречься, передать власть великому князю Николаю Николаевичу. Вспыхнуло 70 пожаров. Пострадало свыше 500 человек, несколько десятков погибло – в основном своих же, русских, от перепоя и в драках. Полиции не хватило, пришлось вызывать войска, стрелять по разбуянившейся толпе. 12 человек было убито, 30 ранено. Но фирмы, действительно сотрудничавшие с Германией… не пострадали. Они давно уже были внешне “русифицированы”.

Широкое привлечение к снабжению армии промышленников и общественных организаций быстро дало плоды. Всего за месяц работы Особого Совещания поставки снарядов увеличились вдвое. Но “патриотизм” деловых тузов был весьма своеобразным. Все ВПК и Земгоры стали сытными кормушками, и дорвавшиеся до них деятели крупно наживались на посредничестве. Скажем, 3-дюймовая пушка, произведенная на казенных заводах, обходилась государству в 7 тыс. руб., а через ВПК – 12 тыс. Поэтому столь резкое повышение выпуска снарядов не было каким-то чудом. Их всего лишь придержали, пока не были приняты новые условия и не поднялись цены.

Но ведь размещением заказов и распределением сырья тоже стали ведать ВПК, и ресурсы направлялись в частный, а не в государственный сектор. Барыши промышленников на поставках достигали 300 - 1000%. Изначально капитал Земгора составлял 600 тыс. руб., собранных по подписке – а теперь земцы требовали деньги от государства и довели свой бюджет до 600 млн., уже не частных, а казенных. Они занимались тем же посредничеством, и оклады земских чиновников были в 3-4 раза выше государственных. Причем все организации настаивали, чтобы правительство не лезло в их дела. Огромные средства текли через них совершенно бесконтрольно. “Общественики” поднимали грандиозные скандалы против “бюрократических барьеров” – попыток проверить их. Вставали в оскорбленные позы: они из лучших чувств спасают страну, а им не доверяют!

Правда, это было общим явлением во всех воюющих государствах. Предприниматели гребли сверхприбыли и в Англии, Франции, Германии, Австрии. Французские производители металла за год увеличили барыши вчетверо. А коррупция на Западе вообще была легальной – и во Франции, и в Англии считалось нормальным, когда чиновник, распределявший заказы, входил “в долю” с бизнесменами, которых он облагодетельствовал. Иностранцы очень удивлялись, почему русские военные представители с гневом отвергают подобные предложения.

Но в России была и своя специфика. Промышленники, банкиры, торгаши рассчитали, что государство и армия попали в зависимость от них. А значит, можно нажать на власть. “Общественными” лидерами выступали они же или их клевреты. К царю стали подкатываться: дескать, они всей душой готовы помогать, развивать сотрудничество, но надо бы пойти на ответные уступки. Николай Александрович согласился. Ради нормализации отношений убрал из правительства тех, кого особенно возненавидела “общественность” – министров внутренних дел Маклакова и юстиции Щегловитова, обер-прокурора Синода Саблера. На место Сухомлинова назначил любимца Думы генерала Поливанова.

Ничего хорошего из этого не вышло. На нового министра внутренних дел Щербатова покатились такие же бочки, как на Маклакова. А Поливанов и вправду стал своим человеком в Думе, в ВПК (он был своим и в масонских кругах), ему было легко договариваться с Гучковым, Коноваловым, Родзянко. Но вдобавок ко всему прочему, он оказался весьма энергичным человеком. Сразу принялся вытворять глупости. На фронте большие потери? Поливанов взялся один за другим проводить призывы в армию. Хотя оружия не было. В тылу стали разрастаться запасные батальоны. Без винтовок их нельзя было обучить, послать в действующие войска. В окопах был на счету каждый боец, а в тыловых городах собралось полмиллиона солдат, сидели в казармах, занимались строевой, дурели и злились от такого времяпровождения.

Недостатки в снабжении? О, Поливанов и это готов был решить. Приказал интендантству заготовить в Сибири колоссальное количество мяса. Понукал, подгонял, а когда привезли в Петроград, не хватило холодильников, мясо протухло. И сам же Поливанов перед думцами объявил собственное безобразие “спланированной немецкой акцией”, прозрачно намекая на некую “немецкую партию” во власти. В правительстве он поставил себя на роль чуть ли не представителя Думы, создал оппозицию против премьер-министра Горемыкина и министра внутренних дел Щербатова.

А у правительства и без того был хлопот полон рот: транспорт, снабжение, хозяйство. Война требовала и денег, каждый день обходился в десятки миллионов. До войны у России было два основных источника бюджета – экспорт зерна и винная монополия. Но Босфор закрылся, и экспорт пресекся. Винная монополия рухнула с введением сухого закона, доходы потекли не в казну, а в карманы тайных продавцов спиртного. А зарубежные банкиры кредитов не давали. Американский олигарх Шифф на полную катушку развернул кампанию против “руссского антисемитизма”. К ней подключились те самые силы, которые в 1912 г. постановили “ставить Россию на колени”: видный американский сионист Луи Маршалл, британский банкир Мильнер, Ротшильды и т.д.

Факты брались любые. Например, в армию попадало изрядное число евреев из далеко не бедных семей, “подмазывали” кого нужно, оседали писарями в тыловых штабах, работниками складов, санитарами. В свою очередь, помогали пристроиться соплеменникам. Где зацепился один, постепенно скапливалось все больше. Были случаи, когда таких тыловиков ловили на революционной агитации. Командование обратило на это внимание. Пошли приказы, требующие поставить евреев в равные условия с другими солдатами, отправлять на передовую. Вот вам и факт – угнетают, преследуют!

А на театре боевых действий многие евреи сочувствовали Германии и Австрии, предпочитали после войны очутиться в их подданстве. По возможности подыгрывали, был разоблачен ряд шпионов. Когда немцы и австрийцы возвращали селения, евреи доносили, кто из местных жителей дружески встречал русских, этих людей вешали или расстреливали. В результате Верховный Главнокомандующий распорядился выселить евреев из прифронтовой полосы. А там, где они остаются, назначать заложников, отвечающих за лояльность своих общин. Впрочем, термин “заложники” был неточным. Их никто не сажал и не казнил. Они давали лишь подписку о невыезде, а в случае каких-либо враждебных акций их должны были (теоретически) арестовать и сослать. Да и тех евреев, которых выселяли от линии фронта, отправляли вовсе не в пустыни и не в Сибирь, а в восточные районы Белоруссии и Украины.

Ну а в мае 1915 г. на восток хлынули беженцы, размещать их было негде, как же тут возиться еще и с евреями? Все приказы о их выселении были отменены. Тем, кого уже выселили, разрешалось вернуться обратно, хотя бы и за линию фронта. Но отмены распоряжений западные финансисты как будто “не заметили”. Продолжались бури возмущения. Были задействованы и соответствующие круги внутри России. А к “угнетенной нации” принадлежала львиная доля российской адвокатуры, банкиров, владельцев газет, тузов торговли. При Думе была создана “Коллегия еврейских общественных деятелей” под руководством А.И. Браудо. Он считался “дипломатическим представителем русского еврейства”, поддерживал связь с зарубежными центрами. “Коллегия” организовала “информационное бюро”, оно ухитрялось доставать даже секретные военные приказы.

Собранные этим бюро “Документы о преследовании евреев в России” были впоследствии опубликованы, с ними может ознакомиться любой желающий [45]. И любой может убедиться – там нет ни одного факта реальных преследований. Фигурируют такие документы, как, например, приказ командира ополченской дружины не покупать для солдат карамель местечкового еврейского производства, сделанную из суррогатов и вредную для здоровья. Но для заказчиков и этого хватало! “Информацию”, которую наскребла “Коллегия”, раздувала западная пресса. В июле министр финансов Барк развел руками перед правительством – пока не будет решен “еврейский вопрос”, “западный рынок закрыт, и мы не получим ни копейки”. Что ж, правительство пошло на демонстративные уступки. 17 августа 1915 г. совет министров отменил пресловутую “черту оседлости” – хотя она была уже чисто формальной, с ней давно никто не считался. И что дальше? А ничего. Этого шага тоже “не заметили”. Вопли насчет “антисемитизма” ничуть не ослабели.

А отечественные либералы в разгар отступления пришли к выводу, что теперь-то настал момент вообще перехватить власть. “Артподготовку” начали газеты, обрушились вдруг с ожесточенной критикой правительства. Министр земделелия Кривошеин недоумевал: “Наша печать переходит все границы не только дозволенного, но и простых приличий”. Указывал, что она заняла “такую позицию, которая не только в монархии – в любой республиканской стране не была бы допущена, особенно в военное время. Сплошная брань, голословное осуждение, возбуждение общественного мнения против власти, распускание сенсационных известий – все это день за днем действует на психику 180-миллионного населения”. Ему вторил премьер Горемыкин: “Наши газеты совсем взбесились. Даже в 1905 г. они не позволяли себе таких безобразных выходок, как теперь… Надо покончить с газетным враньем. Это не свобода слова, а черт знает что такое…”

Но оказалось, что правительство не в состоянии покончить с газетным враньем! При конституционных реформах 1905 – 1907 гг политическая цензура была отменена, а военная действовала в соответствии с законом и утвержденными циркулярами, освобождающими “военных цензоров от посмотра печатных произведений в гражданском отношении”. Да и сами цензоры были прапорщиками военного времени из студентов, адвокатов, и по большей части сочувствовали либералам. После “артподготовки” последовала и атака, 29 июля открылась сессия Думы. Теперь уже и депутаты, и газеты хором соревновались в нападках. Хватались за любой предлог. Снова вспоминали “еврейский вопрос”, “польский вопрос”, протестовали против “преследований” униатов (русофоба Шептицкого выслали из Львова в Киев), поднимали болезненную для обывателей тему дороговизны.

Главной темой, естественно, становились военные неудачи. Мешали с грязью Алексеева, Ставку. Популярного Николая Николаевича не задевали, но объявили полными бездарностями его помощников Янушкевича и Данилова (хотя как раз летом 1915 г., спасая армию, они проявили себя с самой лучшей стороны. А что касается “бездарности”, то повоюй-ка без оружия и боеприпасов). Добавлял истерики военный министр Поливанов. Делал перед думцами и “общественностью” громогласные заявления, что неприятель “не встречая почти никакого сопротивления”, идет на Киев, Петроград и Москву, и “трудно надеяться на приостановку победного шествия немцев”. Патетически восклицал: “Уповаю на пространства непроходимые, на грязь невылазную и на милость угодника Николая Мирликийского, покровителя Святой Руси!”

На Кавказе дела обстояли успешно – но нет, доморощенные стратеги доказывали, что именно там победы не нужны. Причем тон задавали грузинские меньшевики Чхеидзе, Церетели и пр. С пеной у рта вопили, что наступление в Закавказье “чересчур опасно”, и вообще оно вызвано только “армянскими домогательствами”. Их тоже вторил Поливанов, мудро рассуждал: “В самом деле, куда мы там, с позволения сказать, прем?” “Как бы не было катастрофы!”

В целом же подразумевалось, что поражения – результат “отсталости” России, пороков “царизма”. Значит, у власти нужны новые люди, нужны реформы. В августе представители нескольких либеральных фракций сформировали Прогресивный блок. В программу напихали все что можно, абы было “прогрессивнее”: обновление всей администрации, освобождение политзаключенных и ссыльных, разрешение нелегальных партий, решение “польского”, “еврейского”, “финского”, “украинского” вопросов. А главное – создать “правительство общественного доверия” (оно же “ответственное министерство”), которое было бы подотчетно Думе и состояло из “народных избранников”. Читай – из самих прогрессистов. И уж они-то, в отличие от царского правительства, смогут “организовать сотрудничество всех граждан”, приведут страну к победе.

“Утро России”, газета финансовых и промышленных магнатов, 26 августа даже опубликовала список желательного правительства во главе со Львовым. И требования “ответственного министерства” посыпались со всех сторон – от прогрессивной фракции Думы, от Московской городской думы, Биржевого общества, Старообрядческого съезда, Московского ВПК, Яхтклуба, Объединенного Дворянства… Правда, за многочисленными вывесками стояли одни и те же фигуры: Гучков, Рябушинский, Коновалов, Львов, Челноков, Терещенко и еще десяток-другой. Они выступали то в статусе депутатов, то предводителей старообрядцев, биржевиков, яхтсменов. С правительством “общественность” уже перестала считаться, отовсюду ему кричали “долой”, и министры подали коллективное прошение об отставке.

Впоследствии сами либералы и их зарубежные покровители внедрили версию о “гибельном упрямстве” царя – дескать, не пошел вовремя на реформы, вот и случилась катастрофа. Разумеется, это грубая подтасовка. В 1917 г. к власти дорвались именно те лица, которые тянулись к ней в 1915 г. Они осуществили те самые реформы, которые предлагали раньше. Но привели Россию страну не к победе, а к развалу. Да и царь помнил, как навязали ему реформы в октябре 1905 г., какие бедствия это вызвало в стране – хаос, разброд, революционный взрыв, еле-еле сумели выправить ситуацию “контрреформами” Столыпина. Отставку министров Николай II отклонил, а претензии прогрессистов отверг, высочайшим повелением резко поставил на место обнаглевших купцов и фабрикантов.

Ох как они взвились на дыбы! Угрожали, что в защиту “избранников” поднимется народ, начнутся забастовки. Рябушинский призывал “объявить ультиматум о немедленном принятии программ прогрессивного блока и в случае отказа – приостановить деятельность всех общественных учреждений, обслуживающих армию”. Пояснял: “Нам нечего бояться, нам пойдут навстречу в силу необходимости, ибо армии наши бегут перед неприятелем”. Но это выглядело слишком уж грязно – ставить ультиматум, что “общественность” оставит войска без оружия. Тут и военные, и свои же рабочие могли крепко всыпать. Ограничились тем, что выработали петицию к царю: “После тяжелых военных поражений все пришли теперь к выводу, что так продолжаться не может, что для достижения нашей победы необходима скорейшая смена существующей власти”. Попросили об аудиенции, чтобы вручить обращение. Но государь занял твердую позицию. Принять прогрессистов отказался, 15 сентября подписал указ о роспуске сессии Думы и пригрозил вообще разогнать ее. Оппозиция сразу поджала хвосты. Никаких волнений не случилось, народ не проявил желания вступаться за “избранников”. Первая атака на власть захлебнулась.

СВЕНЦЯНСКИЙ ПРОРЫВ.

Узел возмущения и критики, накрутившийся вокруг Ставки, царь разрубил одним махом. Он решил сам принять пост Верховного Главнокомандующего. И тут уж его принялись отговаривать все кому не лень – придворные, министры, “общественность”, каждый со своей точки зрения, каждый приводил свои доводы. Но государь стоял на своем. Ответил: “В такой критический момент верховный вождь армии должен стать во главе ее”. Николаю Александровичу было 47 лет. По натуре он был человеком скромным, крайне деликатным, простым в общении с людьми. Очень любил жену и детей, был безупречным семьянином. Чурался помпезности, лести, роскоши, почти не употреблял спиртного. Его выделяла и глубокая Вера. Окружающие нередко не понимали поступков царя, но лишь из-за того, что сами растеряли искренность и чистоту Веры. Государь сумел сохранить ее. Он прямо и непосредственно воспринимал свое призвание Помазанника Божия и руководствовался этим – так, как он понимал.

Все современники отмечали его колоссальную выдержку и самообладание, а Николай Александрович объяснял: “Если вы видите, что я так спокоен, это потому, что у меня твердая и решительная вера в то, что судьба России, моя судьба и судьба моей семьи в воле Божьей, которая дала мне эту власть. Что бы ни случилось, я вверяюсь воле Его, сознавая, что не могу думать ни о чем другом, кроме как о служении стране, которую Он вверил мне”. То, что монарх становится Верховным Главнокомандующим, было обычным во многих государствах. Но это всегда делалось в предвкушении победных лавров. Николай II взял на себя колоссальное бремя в самый тяжелый момент войны. Он говорил: “Быть может, для спасения России необходима искупительная жертва. Я буду этой жертвой”.

Наместнику на Кавказе Воронцову-Дашкову намекнули, что желательно подать в отставку. Он был уже в преклонных летах, часто болел и не возражал. Великого князя Николая Николаевича перевели на его место. Он попросил, чтобы с ним отпустили Янушкевича и Данилова, с которыми хорошо сработался. В армии смену Верховного Главнокомандующего восприняли спокойно. Солдаты и без того считали царя своим высшим начальником. А офицеры понимали, что при государе важную роль будет играть начальник штаба, горячо обсуждали, кто же займет эту должность. Узнали, что Алексеев – это всех обрадовало. Главнокомандующим Западным фронтом стал Эверт, сумевший отступить более организованно и с меньшими потерями, чем другие командармы.

Николай Александрович на посту Верховного Главнокомандующего остался в чине полковника – его пожаловал еще отец, Александр III. Присваивать самому себе генеральские эполеты царь полагал неэтичным. Он неплохо разбирался в военных делах, имел высшее образование, в мирное время участвовал в маневрах, разборах учений, в преобразованиях армии, изучал важнейшие документы, программы. В Ставке у него сложился свой рабочий график. Даже здесь государь не пропускал ни одной церковной службы: Божья помощь, благодарение Господа, в любом случае стояли для него на первом месте. В 9 утра он заслушивал доклады Алексеева о положении на фронтах. Между 11 и 13 часами государь принимал министров, иностранных представителей, после обеда работал с письмами и документами.

Непосредственным руководством войсками, разработкой деталей операций царь не занимался. Но от Верховного Главнокомандующего это и не требуется. Его дело – принимать ключевые решения, подбирать себе толковых помощников. Таковым стал Алексеев. Каждая из войн, в которых пришлось участвовать России, выдвигала не только героических солдат и офицеров, но и замечательных военачальников. Первая мировая не стала исключением. В ее сражениях ярко проявила себя целая плеяда талантливых полководцев и флотоводцев – Юденич, Брусилов, Плеве, Лечицкий, Щербачев, Эссен, Колчак, Деникин, Корнилов. Михаилу Васильевичу Алексееву по праву принадлежит первое место в этом ряду. Хотя “общественность” его невзлюбила. Его имя связывали с поражениями, “позором”. Да и вообще, что за полководец, если он не выдумывает “канн”, не воодушевляет войска с саблей на коне, не произносит эффектных фраз для будущих школьников? Просто кропотливо руководит огромным фронтовым механизмом. Серенький ремесленник, да и только.

Но ведь и сама война к началу ХХ в. изменилась. В полной мере стали сказываться массовость армий, размах фронтов, качественные изменения вооружения… Умело проложить стрелу на карте, а в критический момент самому повести солдат в штыки было уже отнюдь не достаточно. Подобное понимание роли командира осталось на уровне полка, иногда бригады или дивизии. А командующий армией, фронтом, несколькими фронтами, должен был охватывать и учитывать сотни факторов: войска, вооружение, снабжение, местность, пути сообщения, чтобы соединения могли разворачиваться и передвигаться в нужном направлении, вероятные действия противника. Должен был и дирижировать своими силами, обеспечивать их слаженную работу, немедленно реагировать на изменения ситуации, находить оптимальные решения сложнейших и неожиданных задач.

Алексеев такими талантами обладал. Германское и австрийское командование вполне оценило их, признавало Михаила Васильевича опасным противником. Французский маршал Фош считал Алексеева одним из самых выдающихся полководцев своего времени и ставил его наравне с Гинденбургом и Людендорфом (в понимании Фоша это означало “высший балл”). Современников поражала его трудоспособность. Не менее 6 часов в день он работал только над телеграммами с различных участков фронтов, при этом мог запомнить и свести воедино огромное количество самых, казалось бы, незначительных деталей.

Теперь он вознесся на второй по рангу пост в военной иерархии, но оставался очень скромным, доступным для подчиненных. Аккредитованный при Ставке военный корреспондент Лемке писал: “Если вы видите генерала, внимательно, вдумчиво и до конца спокойно выслушивающего мнение офицера – это Алексеев. Если вы видите перед собой строгого, начальственно оглядывающего вас генерала, на лице которого написано величие его служебного положения – это не Алексеев”. Среди придворных Алексеев чувствовал себя неуютно. Присутствие на обедах царя его тяготило, он отпросился обедать в штабной столовой. В общих трапезах участвовал раз в неделю, для порядка, и всегда платил за себя сам. Но с государем у него установились хорошие отношения. Николаю Александровичу нравились и профессиональные, и личные качества начальника штаба.

В новой должности Алексеев сохранил и привычку везти всю работу самому. Аппарат Ставки вообще был маленьким – 7 генералов, 63 офицера и 16 нижних чинов. Да и из них, по словам Лемке, большинство оказывались “либо клерками, либо частью мебели”. Заместителем начальника штаба являлся генерал-квартирмейстер, он ведал оперативной частью. Алексеев настоял, чтобы на этот пост назначили генерала Пустовойтенко, который служил у него в штабе фронта. Он не имел выдающихся способностей, но был отличным техническим исполнителем. Алексееву именно такой и требовался.

При начальнике штаба обретался еще один близкий человек, генерал Борисов, старый друг и бывший однополчанин. Ему крупно не повезло в жизни, в свое время его уволили за левые статьи в газетах, а после личной драмы ему даже пришлось лечиться в психбольнице. Семья Алексеевых взяла его под опеку, всюду возила с собой. В Ставке он никакой должности не занимал, но Михаил Васильевич ценил его как “генератор идей”. Если нужно было с кем-то посоветоваться, он предпочитал это делать с Борисовым. Начальник штаба сохранил и свою привычку подолгу молиться в трудных ситуациях (иностранцы издевались – дескать, немцы нанесли такой удар, что Алексеев молился два часа подряд). Все планы и приказы он составлял лично. Даже телеграммы подчиненным часто писал сам и не гнушался отнести в кабинет младшего офицера для отправки. Хотя при неимоверно выросшем объеме работы стремление все делать самому оборачивалось серьезным недостатком. Алексеев загонял себя, доходил до приступов жесточайшей головной боли, у него обострялась старая болезнь почек.

Наши рекомендации