Постсоветская деполитизация познания

Политический субъект как «побочный эффект» производства знания на исходе сталинизма и постсоветская деполитизация.

Чему учит партия студенчество на протяжении истории нашего советского общества? Я разрешу себе напомнить вам решения X11 съезда партии, обращенные к молодежи <…> Партия обращала внимание молодежи на то, что весь энтузиазм, который расходовался ранее молодежью на революционную политическую борьбу, должен направляться на овладение наукой и техникой. Нужно, чтобы учащиеся, относящиеся небрежно к занятиям, встречали к себе такое же отношение, как дезертиры и штрейбрехеры.

- из выступления сотрудника парткома МГУ, обращенного к студентам-физикам, выступившим против партийных органов в середине 1950-х гг.

Цель этого эссе – сформулировать и обосновать несколько гипотез о советской и постсоветской моделях формирования протеста, связанного с производством знания. Я предполагаю, что система образования, которую Альтюссер называет главным идеологическим аппаратом государства, внутри которого формируется лояльность, в Советском Союзе парадоксальным образом могла производить бунтарей. Я предполагаю, вопреки распространенному мнению, что политизация культуры в СССР не препятствовала познанию и прогрессу в науке, а напротив, позволяла студентам и ученым бороться за истину и создавала ситуации, в рамках которых политизация служила двигателем интеллектуальной инновации. Я полагаю, что постсоветская деполитизация культуры создала условия, в которых невозможность политической борьбы за истину снижает статус последней и препятствует прогрессу знания. Для обоснования этих гипотез я приведу социологический анализ специфических протестов, связанных с производством знания, в СССР и современной России – протестов студентов и школьников. Главным «кейсом» этого эссе выступит студенческий протест на физфаке МГУ в 1953 г. Этот случай я сравню с протестами школьников на исходе сталинской эпохи, а также со студенческими протестами в современной России.

Протест в МГУ

В начале октября 1953 г. в МГУ прошла четвертая ежегодная комсомольская конференция. После докладов “по общим вопросам” несколько студентов выступили с резкой критикой факультетских порядков. Они заявили о своем недовольстве тем, что на факультете не преподают известные физики, академики АН СССР, участвующие в атомном проекте, а также перегрузкой учебного плана и обилием лишних курсов. Автор первого критического доклада предложил составить письмо, в котором были бы изложены претензии студентов к работе факультета и рекомендации по его реформе, и отвезти его в ЦК КПСС. Это предложение поддержало подавляющее большинство студентов-комсомольцев. Критика студентами факультетских порядков и особенно решение написать письмо и отвезти его в ЦК вызвало ответную реакцию у руководства. Встречные обвинения и угрозы в адрес студентов со стороны членов партийного комитета МГУ перемежались с уговорами не отвозить письмо в ЦК. Однако студенты не пошли на уступку и в конечном итоге приняли решение создать комиссию по подготовке обращения в высшую партийную инстанцию. После того как письмо было составлено, комсорг пятого курса вместе с двенадцатью студентами физфака отвезли его в ЦК КПСС (Гапонов, Ковалева, Кессених; 2002; Ковалева; 2003; Журавлев; 2010).

В декабре 1953 г. после комсомольской конференции и писем физиков-академиков о необходимости реформы физфака университета (которые, вероятно, объективно сыграли большую роль в переменах на факультете, чем студенческое выступление) ЦК приняло решение о создании комиссии по проверке учебной и научной работы физфака МГУ. В результате декан А. А. Соколов и несколько других руководителей факультета были отстранены от занимаемых должностей, на место декана был назначен В. С. Фурсов из команды В. И. Курчатова. На факультет пришли Л. Д. Ландау, И. К. Кикоин, М. А. Леонтович и др. – те самые академики, на приглашении которых настаивали студенты-участники конференции (Андреев; 2000). Вместе с тем большая часть прежнего руководства сохранила влияние на факультете.

После реформы факультета импульс четвертой комсомольской конференции получил продолжение в борьбе студентов за создание на физфаке структуры самоуправления и институционализации независимого студенческого движения, которое я условно называю «комсомолом четвертой конференции» - потому что студенты использовали комсомол как институциональную базу для активизма и потому что они считали себя наследниками конференции 53 г. В 1950-1960-х гг. им удалось ослабить давление преподавателей, администрации и партийного руководства университета над студентами-комсомольцами, (к примеру, права существенно влиять на распределение на работу после окончания университета), изменений в учебном процессе (например, отмены экзамена по истории физики); также студенты смогли позволить себе смелые политические действия, касающиеся широких общественных проблем, избежав при этом репрессий со стороны университетского или государственного руководства, например - публичный жест поддержки венгерских студентов, участвовавших в общенациональном протесте 1956 г. «Комсомол четвертой конференции» находился в конфликтных отношениях с административными инстанциями, более того, противопоставление партийной организации факультета и университета, а также противопоставление деканату физфака проходит лейтмотивом в дискурсе комсомольцев, начиная с 1953 г. и до 60-х гг.

Ниже я рассмотрю специфические условия, сделавшие возможным появление независимого студенческого движения на физфаке МГУ на пересечении нескольких социальных полей: государства, науки, университета.

Государственная научная и образовательная политика

СССР унаследовал от Российской Империи централизованную модель научной и образовательной политики. Эта политика имела два основных вектора: технократический, нацеленный на подчинение науки нуждам производства, и идеологический, заключавшийся в контроле над согласованностью производства научного знания и университетского преподавания с доктринальными положениями марксизма.

Партийный контроль стимулировал в поле науки борьбу между разными группами ученых, отвечавших требованиям советского руководства. Партийные органы руководствовались политикой “разделяй и властвуй”, поддерживая и контролируя разные группы ученых и до определенного момента не отдавая абсолютного приоритета ни одной из них. Рассмотрим подробнее, как государственный интерес и давление провоцировали в науке и образовании борьбу разных групп ученых на примере советской физики.

«Физики в почете»

Советская физика, являясь привилегированным объектом государственного интереса вследствие промышленного и военного потенциала и обладая высоким престижем в глазах общества, представляла собой нечто большее, чем просто науку. Из-за стратегического значения в холодной войне она обладала особым политическим статусом, притягивая студентов, а теоретические дебаты вокруг философских оснований физики делали эту дисциплину пространством острых эпистемологических дебатов. Физфак[1] Московского университета в 1920-1950-х гг. был одной из арен – и сторон - борьбы между “новой физикой”, как называли в СССР возникшие в XX в. квантовую механику и теорию относительности, и “старой физикой”, представители которой считали эти теории избыточными для решения актуальных научных задач (с которыми, по их мнению, можно было справиться в рамках классической физики), или даже ошибочными[2]. До 1954 г. лидеры “новой” физики в СССР периодически преподавали на физфаке – но их положение на протяжении всех этих лет было неустойчивым. В послевоенное время лидеры “новой” физики ушли или были отстранены от работы в университете и “осели” в институтах Академии наук, где они работали и раньше. Вернулись на факультет “новые физики”, уже в лице следующего поколения, только в 1954 г.

Борьба “старых” и “новых” физиков была не только столкновением теорий, но и конкуренцией различных принципов обоснования научной истины и научной практики, иными словами, того, что Фуко называет режимами функционирования истины в ракурсе анализа комплекса “власть – знание”: “Каждое общество (каждое научное микросообщество – говорим мы – примеч. автора) имеет свой режим истины, свою "общую политику" истины, т. е. типы рассуждений, которые оно принимает и использует в качестве истинных; механизмы и органы, позволяющие отличать истинные высказывания от ложных; способ, каким те и другие подтверждаются; технологии и процедуры, считающиеся действительными для получения истины; статус тех, кому поручено говорить то, что функционирует в качестве истинного” (Фуко; 2002). Фуко анализирует эти “политики истины” в связи с функционированием институтов, в которых они локализованы. В дискуссиях советских физиков можно условно выделить два “идеальных типа” обоснования научной истины, противоречащихдруг другу: “спекулятивный”, характеризующийся отказом от “объективной” экспериментальной проверки и неконтролируемой (экспериментом и математикой) работой теоретического воображения, и “сциентистский”[3], зиждущийся на непогрешимости математического расчета и выверенной экспериментальной процедуре. В нашем случае первый локализован в университете, а второй в закрытых НИИ и Академией наук СССР. Ярче всего столкновение этих двух типов научного обоснования мы видим в дискуссии о теории Н. П. Кастерина, преподавателя МГУ и яростного противника теории относительности. Интересно, что аргументы “за” и аргументы “против” этой теории были принципиально различными по типу обоснования и, больше того, несовместимыми: первые были “спекулятивными”, вторые “сциентистскими” (согласно моему обозначению). Аргументы против теории Кастерина отсылали к содержащимся в его работе математическим ошибкам и положениям, противоречащим экспериментальным данным. Так, физик Д. И. Блохинцев говорил о “глубочайших ошибках”, а также о том, что “большинство ошибок Кастерина являются математическими ошибками”, что “даже трудно поверить, чтобы Кастерин делал такие ошибки”. Защитники теории Кастерина использовали аргументы другого характера. Например, Н. С. Акулов заявил, что “теория ставит чрезвычайно интересный вопрос – это является фактом, независимо от того, является ли теория верной или не верной” и заключил, что “то, что эти работы нужно ставить в Советском союзе является … бесспорным”. Сам Кастерин так обосновывал ценность своей работы: “Теперь мы вполне определенно знаем, что такое электричество; что такое магнетизм; что такое электромагнитное поле. А благодаря этому мы знаем точно, что такое электрон <…> которые во всех теориях до сих пор считаются первичными, дальнейшему анализу не подлежащими элементами, свойства которых становятся нам известными только путем опыта. А в моей теории все их качественные и количественные значения вычисляются теоретически … Теория всегда должна идти на шаг впереди опыта, а то какая же это теория, когда она идет в поводу за фактами”. Эти способы обоснования казались несовместимыми - в конце обсуждения Тимирязев воскликнул: “В такой атмосфере невозможно никакая дискуссия, здесь совершенно не может быть общего языка”. На объединенном заседании Групп физики и математики ОМЕН АН[4], где состоялось итоговое обсуждение теории Кастерина, было принято решение прекратить финансирование работ Кастеина (Андреев; 2000).

В 1940-х-начале 50-х гг. физфак МГУ становился все более влиятельным игроком в поле советской физики. Физфаковское руководство стало весомой научной контр-элитой, противостоящей академической элите, представленной АН СССР. Чтобы обеспечить собственное воспроизводство, по меньшей мере, в университете, администрации физического факультета было необходимо, во-первых, предложить студентам успешную и престижную профессиональную карьеру, чтобы они могли пополнять кадровый состав “университетской” группы, и, во-вторых, “внушить”[5] им свои научные убеждения, чтобы студенты своим признанием наделили ценностью те профессиональные компетентности, которые “университетские” физики стремились сделать господствующими в научном поле. Для того чтобы два этих условия могли быть выполнены, руководство физфака должно было занимать прочную позицию в поле науки, баланс сил в котором, в конечном счете, регулировался государством. Ниже я проанализирую причины, по которым “университетская” элита не смогла занять доминирующую позицию в поле, а напротив потерпела тактическое поражение, когда решением ЦК партии было назначено новое руководство физического факультета. Частью процесса делегитимации интеллектуальной позиции “университетской” физики был студенческий протест 1953 года. Почему воспроизводство университетской элиты “дало сбой”?

Наиболее престижной, и одновременно, политически актуальной – что важно, так как студенты, организовавшие в 1953 году протест видели в своей деятельности политическую функцию - областью науки в начале 1950-х годов была ядерная физика, творившая чудеса, главном из которых была атомная бомба: “Мы были наполнены идеалами социализма и учились добросовестно <…> с одной стороны Курчатов и остальные создавали атомное оружие и пользовались всеми достижениями науки, включая квантовую механику, а с другой стороны у нас на физическом факультете была развернута такая кампания о том, что квантовая механика – это буржуазная лженаука”[6]. Физический факультет МГУ был фактически изолирован от работ в области ядерной физики. Студенты и аспиранты физфака МГУ конца 1940-х – начала 50-х гг. испытывали на себе давление “философского” способа рассуждения в физике. В конце 1940-х-начале 50-х гг. на факультете защищались диссертации, посвященные критике “физического идеализма”, формировалось специфическое научное направление, связанное с философией естествознания. Оппоненты руководства физфака МГУ утверждали, что оно подталкивает сотрудников факультета к участию в формировании особой, “университетской” науки[7]. И, тем не менее, многие из студентов не признавали за “философской” версией физики научной легитимности[8]. Один из студентов 1950-х гг. вспоминает о “бессмысленных” философских вопросах, ставившихся в рамках физических курсов: “«4» на экзамене по механике я получил, в частности, потому что не смог ответить на вопрос, реальны или фиктивны силы инерции, это бессмысленный вопрос на уровне сколько бесов может уместиться на острие иглы”[9]. “Философская” группа физиков не смогла навязать студентам свою версию науки, поскольку частью их научного габитуса, сформированного в школе был математизированный, т. е. в тот период истории советской науки противостоящий философскому образец научной практики. Многие мои респонденты отмечали важную роль школьной математики в своем образовании, часто они посещали математические кружки. Также респонденты говорят о преподавании математики в университете как об эталоне интересной и интенсивной учебы, в отличие от физики: “Математику преподавали … выдающиеся люди <…> мы могли сравнить, как здесь, как этот Ефремов читал лекции, вдруг по физике какое-то <…> По математике ты имел задания, кучу задач должен был решать всяких. А по физике я не помню, чтобы мы решали задачи. Ничего похожего не было в физике, ничего”[10].

Эпистемологический ресурс политической позиции

Ситуация, сложившаяся в поле советской физики и ее динамика предоставляла студентам определенные ресурсы. В конце 1940-х – начале 50-х гг. после успешного испытания ядерного оружия, созданного “академическими” физиками, последние смогли настоять на реформе физфака МГУ. Синхронно с академиками, но, по большей части независимо от них, действовали комсомольцы физфака, своим письмом в ЦК усилив “изнутри” давление на факультетское руководство, на смену которому в 54г. пришел новый декан и несколько академиков. Именно эта трансформация, на мой взгляд, позволила сформироваться диспозиции комсомол / партия (одной из характеристик «комсомола четвертой конференции» является противопоставление себя в самоописании партийным организациям факультета и университета), т. е. явилась специфическим ресурсом внутри поля науки для формирования комсомольцами собственного центра власти, независимого от партии. Один из участников четвертой комсомольской конференции напрямую связывает в интервью доминирующее положение партийной организации на факультете с низким уровнем образования: “Почему преподавание плохое? Там же опять партийные деятели были, держали всё, все кадры подбирали <…> средние физики по этим протекциям попали. Когда мы это поняли, начали шуметь”[11]. После того, как некоторые из этих “средних физиков” были дискредитированы как ученые, а их теории были признаны ложными в ходе научной борьбы “университетских” и “академических” физиков, партийное руководство физфака, контролирующее набор преподавателей, а отчасти и совпадающее с их составом, также оказалось дискредитированным. Грубо эту логику можно описать так: если “партийцы” набирают на факультет преподавателей, признанных некомпетентными, значит, и компетентность самих партийцев как руководителей образовательного учреждения может быть оспорена. Почему последовательность шагов от признания ошибочности теорий «старых» физиков к квалификации действий партийного руководства, приглашающего этих физиков преподавать, как политически ошибочных, и от этого к борьбе против этого руководства политическими методами – вообще была возможна? Можно предположить, что в Советском союзе, в отличие от сегодняшней России, дискурс науки и политический дискурс, были генетически и структурно сходны. Характерной чертой их является апелляция к фигуре истины, гарантирующая легитимность позиции высказывающего то или иное суждение. Исследователь в области анализа дискурса П. Серио пишет, что советский политический дискурс представляет собой «пародию на научный дискурс, констатирующий наблюдаемые факты». Анализируя стенограммы выступлений Н. Хрущева и Л. Брежнева на съездах ЦК КПСС, Серио приходит к выводу, что фразы советских вождей вроде «Рост рядов КПСС отражает высокий авторитет партии и безграничное доверие к ней советского народа» являются квазинаучными, сходными с высказываниями типа «Отклонение стрелки гальванометра указывает на прохождение электрического тока». Дискурсивная конструкция такой фразы являет собой «номинализацию», именное высказывание, глагольный аналог которой никогда ей не предшествует: в речи партийных вождей нет утверждений «ряды партии растут» или «народ доверяет партии». Советский политический дискурс полагает это само собой разумеющимся. По мнению Серио, он снимает ответственность с говорящего и «возлагает ее на некоего “универсального субъекта”, пустующая позиция которого может быть занята “кем угодно”». Многие высказывания партийных руководителей физфака, преподавателей, но точно так же комсомольцев в анализируемых мной архивных текстах тоже имитируют дискурс научной объективности с его категориями истинности и ложности: «В эпоху четвертой конференции была глухая стена замалчивания, игнорирования нужд студенчества. Она проводилась [секретарем партийной организации МГУ] и была признана неправильной (курсив мой = О. Ж.)»[12]. Это позволяет говорить о том, что общий для тех и других официальный политический дискурс, сцепляющий политику и истину, мог не только производить лояльность, оправдывая любые решения руководства, но и, будучи переприсвоен «оппозиционерами», усиливать позицию «против». После того как в начале 1950-х гг. «буржуазные теории в естествознании» утвердили свою истинность в противовес «философскому» дискурсу «университетских» физиков, комсомольцы сделали попытку оспорить монопольное право партийных инстанций высказываться от лица научной - и политической - истины. В своей работе «Тайная катастрофа» французский философ А. Бадью пишет о том, что наличие этого «универсального субъекта» в государственной доктрине Советского союза - а именно, рабочего класса и его представителя, коммунистической партии – делало политику «истинностной процедурой». Политика была «областью действия истины» в СССР, но никак не связана с истиной в сегодняшних режимах «парламентаризма» и «демократии». В «государствах релятивистских и скептических» политика растворена в безличных процедурах права и лишена истинностного изменения. При этом Бадью критикует узурпацию истины этим представителем. Однако можно предположить, комсомольцы смогли оспорить эту монополию.

Идеологический аппарат государства как ресурс протеста

Я полагаю, что массовая студенческая организация, какой был факультетский комсомол, стала ключевым ресурсом как протеста 1953 г., так и дальнейшего развития самоуправления. Этот ресурс можно условно разделить на два: организационный и идеологический. Организационный ресурс комсомола как идеологического аппарата государства (в смысле Л. Альтюссера) – это возможность ежедневной репрессивной мобилизации студентов, возложенной на него партийным руководством (например, принудительное обеспечение посещения студентами первомайских демонстраций). Однако в “революционный момент” 1953 г. энергия студенческой массы, мобилизованная комсомолом и направленная на воспроизводство власти партийного руководства факультета, была направлена против нее. Комсорг 5 курса вспоминает, что когда во время четвертой комсомольской конференции его заперли в кабинете секретаря парткома с целью не допустить отправки письма в ЦК (письмо находилось у него), то студенты “начали лупить ногами в дверь, чтобы дверь открыли. Пришлось открывать. Я вышел и пошел – читать … решение”[13]. Идеологическийресурс факультетского комсомола состоял в том, что комсомол был идеологическим аппаратом государства, транслировавшем революционную традицию новым поколениям советской молодежи. Комсорг 5 курса интерпретирует четвертую комсомольскую конференцию как “революцию на физфаке”[14]. Себе он отводит место харизматического лидера, который, сумев завести студенческие массы эмоциональной речью, направил всеобщее недовольство в нужное русло. Можно предположить, что залогом успеха студенческого протеста для комсорга является то, что ЦК КПСС, адресат студенческого письма, воспринимавшийся студентами как наследник революционной партии – почти с неизбежностью должен был принять точку зрения бунтующих студентов. Позиция комсомольского лидера физфака была не только “силовой” опорой критики факультетских порядков, но и ресурсом более широкой политизации.

Парадокс Альтюссера

Сходным примером парадоксальной работы идеологических аппаратов государства является протестная политизация советских школьников на исходе сталинской эпохи. Процесс формирования оппозиционной политической субъективности участников многих протестных групп происходил внутри официальных институтов, идеологических аппаратов государства в смысле Альтюссера. Рассмотрим схематично его теорию идеологии. По Альтюссеру идеологические аппараты государства – это церковь, образование, армия и т. д. Они представляют собой “идеолологическую”, т. е. не репрессивно-силовую часть государственной власти и нацелены на воспроизводство отношений материального производства посредством «окликания» и, тем самым, формирования субъекта. Они действуют как инстанции субъективации: в идеологии индивиды воображают не реальные отношения в обществе, но свое отношение к этим отношениям: “идеология “трансформирует” индивидов, преобразуя их в субъектов посредством очень важной операции, которую мы назовем “окликанием” и которую можно представить себе аналогично обычному повседневному полицейскому оклику: “Эй, вы, там!”. Здесь для Альтюссера важна категория имени как категория “узнавания” индивидов себя посредством идеологии. Идеология материальна – она реализуется посредством специфических практик и ритуалов, встроенных в функционирование идеологических аппаратов государства. Наконец, идеология – это “дважды удвоенная, отражательная структура”, которая “обеспечивает одновременно, во-первых, обращение к индивидам, как к субъектам, во-вторых, их подчинение Субъекту, в-третьих, взаимное признание между субъектами и Субъектом, между самими субъектами и, наконец, признание субъектом самого себя”. “Субъект” (с прописной буквы) в данном случае – это то целое, что подчиняет себе “субъекта” (например, Бог или государство как Субъект субъектов) и что само распадается на несколько субъектов, в результате чего индивид может соотнести себя с ним (Althusser; 1971).

Российский исследователь Е. Маркасова предлагает оригинальный анализ формирования радикальных молодежных групп послевоенного советского периода как следствия влияния на советских школьников преподавания литературы, призванное передать новым советским поколениям ценности революционной традиции. В качестве главного литературного произведения она рассматривает роман А. Фадеева “Молода гвардия”. Маркасова отмечает, что “учитель должен был показать, что молодогвардейцы – типичные представители советской молодежи”. Одним из механизмов этой демонстрации была организация своеобразной рецепции литературного текста, в рамках которой ученики могли бы узнать себя в фадеевских персонажах. Хрестоматийным примером этой рецепции являлось чтение стихотворения поэта П. Севака, в котором герои “Молодой гвардии” продолжали жить в новых поколениях советских подростков, которые названы теми же именами:

... но теперь учебники листая,

Скромная такая и простая,

Не знакомая еще с грозою,

Где-нибудь растет другая Зоя.

Где-нибудь Тюленин подрастает,

В первый рейс Гастелло вылетает,

Где-нибудь в стране моей широкой

Учит Лиза Чайкина уроки

И Олег Фадеева читает.

Субъектом (с заглавной буквы) в рамках идеологии, транслируемой через текст Фадеева, «окликающим» читающих, была Революция, которая “распадалась” на несколько субъектов, в которой могли узнать себя советские школьники: “Дела и подвиги этих людей обеспечили жизнь твоему поколению и останутся навеки в памяти человечества. А между тем это люди такие же простые, как ты. Михаил Фрунзе, Клим Ворошилов, Серго Орджоникидзе, Сергей Киров, Сергей Тюленин... Да, может быть, и его имя, рядового комсомольца, стало бы в ряд с этими именами, если бы он успел проявить себя”. Каким образом рецепция школьных литературных произведений встраивалась в производство оппозиционной политической субъективности и организовывала политический опыт? “Окликание” со страниц учебной литературы происходило в форме “призыва к действию”, которое вкупе с переживанием несправедливости советской жизни сталинского периода, революционного императива бороться с этой несправедливостью и подробным изложением методов подпольной борьбы в литературном произведении, подталкивало к политическому поступку: “Знание специфики нелегальной деятельности, наложившееся на идею личной ответственности за происходящее, обернулось против советской власти” (Маркасова; 2008). Заметим, вслед за Маркасовой, что “инакомыслие, возникшее и, рискнем сказать, процветавшее в послевоенной молодежной среде, особенно интересно тем, что его носителем стало поколение, уже полностью сформированное советским воспитанием, советской литературой, советской политической пропагандой” – т. е. советскими идеологическими аппаратами государства. Л. Альтюссер с своей работе ссылается на слова Маркса о том, что “рассматривая такие потрясения (социальную революцию), нужно всегда видеть различие между потрясением материальным, которое можно рассматривать основательно научным способом, речь идет об условиях экономического производства, и юридическими, политическими, религиозными, артистическими или философскими формами, в которых люди осознают этот конфликт и доводят его до конца”. Именно зазор между постреволюционной общественной жизнью и воображением, в котором люди соотносили себя с революционной традицией – зазор, порожденный самой революцией – стал пружиной, формирующей оппозиционную политическую субъективность. Мы имеем здесь дело с парадоксом. Альтюссер рассматривал идеологию как структуру ложной субъективации, служащую инструментом лояльности общественному порядку, охраняемому государством. И для того чтобы начать борьбу против этого порядка, необходимо произвести усилие по изъятию себя из идеологии с помощью научного знания об идеологии, которое и пытается создать Альтюссер. Однако в случае с возникновением подпольных групп советских школьников мы видим, что воздействие идеологических аппаратов государства может парадоксальным (для Альтюссера) образом оборачиваться против них самих. Иными словами, политическая борьба за гегемонию в Советском Союзе шла внутри самих идеологических аппаратов государства. Так же, парадоксальным на первый взгляд образом “сциентистская” версия физики, отрицающая идеологическую функцию науки, стала своеобразной идеологией протеста студентов, бунт которых стал вкладом в победу «чистой» науки над «идеологизацией» физики.

Таким образом, советские школа и университет провоцировали политизацию школьников и студентов, которая стала частью процесса познания и субъективации. И, наоборот, студенческий протест на физфаке 1953 г. стал одним из механизмов интеллектуального обновления физики: новая научная школа победила старую. Что происходит в современной России?

Постсоветская деполитизация познания

В отличие от советского примера, рассмотренного выше, когда специфические практики познания в образовательных учреждениях служили механизмом производства политической субъективности, современный российский университет (и система образования в целом) не является источником политизации студентов. Политический опыт, если и присутствует в университетской жизни, то конвертируется в университет извне, к примеру, активистские кружки и дискуссонные клубы или политическая партийная пропаганда в вузах. Иными словами, университет не производит собственной, специфической модели политизации. Почему? С одной стороны, играет роль общий фон постсоветской деполитизации. С другой стороны, есть «внутренние» особенности образовательный системы, препятствующие политизации «изнутри» нее. Для того чтобы университетский мир был источником политического опыта для студентов, он должен представлять собой специфическую практику коммуникации и взаимодействия, специфическую структуру солидарности и набор центров и практик мобилизации, совокупное воздействие которых на студентов производит публичный политический опыт внутри университетского мира. Какой может быть модель подобной политизации? Каким образом университет сам по себе может быть источником политического опыта для студентов? Одну из моделей описывает П. Бурдье в работе Homo academicus: как и в случае описываемой в этом эссе истории физического факультета, рост числа студентов в послевоенной Франции привел к сбою университетских карьер и активизировал борьбу между классическими (классическая филология) и новаторскими (структурализм) научными позициями; заинтересованные в научной карьере студенты “выбрав” новаторов, включились в политическую борьбу за новое знание. Поддержав ученых-новаторов во внутриуниверситетской борьбе, студенты усилили прочность их положения, таким образом, сделав «революцию» 1968 г. одним из рычагов институционализации научной инновации в университете. В свою очередь работа университетских профсоюзов была институциональной платформой студенческой борьбы (Bourdieu; 1988). В современной России, где также происходит бурный рост числа студентов, по крайней мере, в области гуманитарных и социальных наук институционализация интеллектуальной инновации, как правило, происходит за пределами университетского мира[15]. Небольшие негосударственные университеты и исследовательские центры, междисциплинарные научные журналы и неофициальные семинары, отдельные кафедры вузов и художественные объединения, интересующиеся теорией – не просто исключение из правил академической системы, но развивающееся сообщество, которое, производя работу по институционализации научных инноваций, сознательно дистанцируется от официальной науки и образования, отказывается от публичной борьбы за новое понимание интеллектуальной легитимности. При этом нужно заметить, что группы, претендующие на лидерство в сообществе новаторов, подчеркнуто аполитичны - они отрицают саму возможность соприкосновения науки и политики: социальная критика, внимание к политической актуальности предмета исследования, попытка интеграции исследовательской программы и политического идеала – все это представляется ими как подмена науки чем-то враждебным ее ценностям. Эта аполитичность связана с тем, что для молодых профессионалов негативной точкой референции выступает старое поколение советских гуманитариев и социальных ученых, продолжающих оставаться начальниками в официальной науки и образования - их непрофессионализм и интеллектуальную провинциальность они связывают с инструментальным отношением к теории как средству легитимации политического режима или социальной критики[16]. Иными словами, государственная образовательная система воспроизводит архаичные типы научного мышления и исследовательской практики, при этом препятствуя политизации научной жизни; в свою очередь, инновационные интеллектуальные центры, расположенные за границами этой системы, предпочитают не вступать с ней в противостояние и, одновременно, отрицают политическую функцию науки, тем самым предупреждая политизацию производства знания. Механизмы деполитизации научной инновации обнажают себя во время студенческих протестов, которые являются исключительно редкими в постсоветской России. Если студенты, находящиеся внутри образовательной системы, требуют интеллектуального обновления, то руководство, незаинтересованное в переменах, указывает им на неуместность борьбы за новое знание политическими методами, дискредитируя их протест как действие, за которым стоят непознавательные, чуждые университету интересы, и легко репрессирует бунтовщиков вследствие отсутствия в российском университете традиции самоорганизации и действенных органов самоуправления. Вместе с тем большая часть новаторов, казалось бы, заинтересованных в интеллектуальном обновлении академического мира, также указывают студентам на избыточную политизированность их действий - консолидация «новых» интеллектуалов в борьбе против старых по определению невозможна на основе протеста[17].

Если советские студенты-физики смогли сделать единство научного и политического дискурсов как истинностных процедур опорой своего бунта, то постсоветским студентам-бунтарям указывают на невозможность бороться за новое знание политическими методами: выбирайте или наука, или политика. Тем самым в условиях деполитизации познания политическая борьба за истину – это оксюморон. Студенты, требующие нового знания, - маргиналы, которые перепутали «чистую» науку и «грязную» политику. И все же время от времени в постсоветской России можно наблюдать политизацию «изнутри» университета. Однако, в отличие от советского случая, когда протест нес в себе энергию интеллектуального обновления, постсоветская органически университетская политизация является консервативной. Преподаватели и студенты, вступив с начальством в борьбу, где ставкой является знание, - защищают как раз старые, архаичные модели производства знания, они защищают традицию[18].

Таким образом, политизация культуры в СССР не столько повлекла за собой «давление» на науку со стороны идеологии, как часто пишут историки, сколько спровоцировало обостренную борьбу интеллектуалов за свои эпистемологические позиции, борьбу за истину, которая могла принимать форму репрессий, но при этом и форму протеста. В результате истина, одновременно, научная и политическая, была ставкой в ожесточенной борьбе, которая делала познание чем-то очень важным и которая порождала специфические формы политической протестной субъективации внутри идеологических аппаратов государства. При этом политизация была не только механизмом идеологизации и регресса в науке, как, к сожалению, случилось в биологии, но и двигателем обновления и отстаивания автономии теоретического мышления. В современной России политика и познания как бы разнесены по разным плоскостям социального опыта, и это препятствует борьбе за истину и делает бесплодными политические механизмы интеллектуальной инновации.

Список использованной литературы

1. Андреев А. В. Физики не шутят. Страницы социальной истории Научно-исследовательского института физики при МГУ (1922-1954). М.: Прогресс-Традиция, 2000.
2. Бадью А. Тайная катастрофа. Конец государственной истины / Социология под вопросом. Пер. с фр., Праксис, Москва, 2005.
3. Вахштайн В. Попытка дать независимую оценку качества социологического образования на соцфаке провалилась. Электронная статья. http://www.polit.ru/analytics/2007/11/20/vahshtain.html
4. Журавлев О. Студенты, научная инновация и политическая функция комсомола: физфак МГУ в 1950 - 1960-е годы / Разномыслие в СССР и России (1945 - 2008): материалы конференции / Европейский университет в Санкт-Петербурге; Научная конференция "Разномыслие в СССР и России (1945 - 2008)" (15 - 16 мая 2009 г. ; СПб.) ; общ. ред. Б. М. Фирсов ; отв. ред. Т. Ф. Косинова ; ред.: Н. Б. Вахтин, Д. Я. Травин. - СПб.: Изд-во ЕУСПб, 2010.
5. Серио П. Русский язык и анализ советского политического дискурса: анализ номинализаций// Квадратура смысла. Французская школа анализа дискурса. Москва, «Прогресс», 2002.

6. Cоколов М. Российская социология после 1991 года: институциональная и интеллектуальная динамика ―бедной науки‖ / Laboratorium № 1 (2009).

1. Соколов М. Столкновение академических цивилизаций? История о двух скандалах. Электронная публикация http://www.polit.ru/author/2010/02/24/kurakin.html
2. Фуко М. Воля к знанию. История сексуальности. Том первый/ Фуко М. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности. Москва, 1996.
3. Althusser L. Ideology and Ideological State Apparatuses. In: Lenin and Philosophy and Other Essays, Monthly Review Press, 1971.
4. Bourdeiu P. Homo academicus. Cambridge, UK: Polity press.
5. Zhuravlev O., Kondov D., Savel’eva N. The European University at St. Petersburg: a case study in sociology of post-Soviet knowledge / Studies in East European Thought, Vol.9 №9, 2009.

[1] Физический факультет был отделен от физико-математического факультета в 1934 г.

[2] Один из бессменных руководителей физфака А. К. Тимирязев так пишет о теории относительности: «Все выводы из теории Эйнштейна, согласующиеся с действительностью, могут быть получены и часто получаются гораздо более простым способом при помощи теорий, не заключающих в себе решительно ничего непонятного». Надо сказать, что противостояние сторонников «новой» и «старой» физики – лишь одно из измерений борьбы между разными группами физиков внутри университета и вне его. Было бы интересно проанализировать все аспекты этих баталий, ставки в которых отнюдь не сводились к господству той или иной теории или «парадигмы» (в смысле Т. Куна).

[3] Классификация спекулятивный / сциентистский введена в данном тексте условно для обозначения двух «идеальных типов» научного рассуждения как рутинной практики. В данном случае меня не интересует эпистемологическая проблематика, затрагивающая историческую взаимосвязь философии и науки.

[4] Отделение математических и естественных наук Академии наук СССР.

[5] В смысле П. Бурдье

[6] Интервью №4 / Архив автора.

[7] С. Т. Конобеевский пишет в письме Сталину о физфаке МГУ: «Развивается и своеобразная «идеология». Распространяется идея особой, университетской науки» (Горелик; 1990)

[8] Большая часть студентов уже с 1920-х годов противостояла «философской» группе ученых и поддерживало школу Мандельштама. Более того, появление последнего в университете, по некоторым свидетельствам, отчасти было заслугой студентов: «1925 год. Группа студентов-старшекурсников и аспирантов физмата МГУ <…> едет в Ленинград, чтобы пригласить работать в Московском университете профессора Мандельштама. Время тогда было своеобразное, и студенты имели право голоса в решении такого, как теперь говорят, кадрового вопроса» (Ливанов, Ливанова; 1988)

[9] Интервью №5, студент физфака МГУ 1951-56 гг./ Архив автора.

[10] Интервью №1 / Архив автора.

[11] Интервью №1 / Архив автора.

[12] Выступление студента физфака, секретаря комсомольской организации на комсомольской конференции физфака МГУ 2 марта 1956 г., Ф. 6083 О. 1. Д. 3. С. 18.

[13] Там же.

[14] Интервью№1 / Архив автора.

[15] Социолог М. Соколов пишет о специфической фрагментации российской социологии, для которой характерна изолированность «академических миров» разных частей дисциплины (Соколов, 2009); Д. Александров пишет о том, что в России центрами развития науки являются независимые научные журналы и фонды, а вузы и Академия наук, наоборот, воспроизводят прежнюю конъюнктуру:

Ученые без науки: институциональный анализ сферы // Интернет-портал ПОЛИТРУ, 2006 www.polit.ru/science/2006/03/06/aleksandrov.html

в одной из наших работ мы показываем, как в постсоветской России формируются новые типы научного знания за счет институционализации нового типа академических карьер, траектории которых выстраиваются в обход официальных институтов науки и образования (Zhuravlev, Kondov, Savel’eva, 2009).

[16] См., например, заметку социолога В. Вахштайна, в которой он отождествляет «неосоветскую» и «антисоветскую» социологии на основе инструментального отношения к социологической теории:

http://www.cfs.hse.ru/content/view/153/63/

[17] В 2007 г. группа студентов социологического факультета МГУ, участвовавших в неформальном научном кружке, который собирался за университетскими стенами, присоединились к протестной инициативе OD Group, организованной либеральными активистами и молодыми правозащитниками, часть которых училась на соцфаке. Эта группа студентов, в которую входил автор этих строк, стала центральным звеном протеста 2007-2008 гг. и в качестве основного требования выдвинула обновление научных программ и интеграцию в них западного социологического мейнстрима. Однако руководство факультета сочло эти требования нелегитимными и отказалось их выполнять. Студенты и их соратники и коллеги рассматривали свою инициативу как возможный шаг на пути интеллектуального обновления дисциплины в целом. Отказ многих социологов занять ту или иную позицию в противостоянии явился следствием восприятия действий студентов как избыточно политических, а значит, по определению не могущих являться “мотором” научного обновления, которое, согласно нормативным представлениям, происходит в «чистой» области науки, свободной от политического измерения. Как отметил М. Соколов, “герои драмы слишком отчетливо ассоциировались с политическими и научно-политическими лагерями, и столкновение между ними слишком однозначно читалось как часть больших военных действий” (Соколов; 2010). Другой комментатор студенческого протеста в МГУ, социолог В. Вахштайн также указал на нелегитимность политических действий студентов, если они выходят за границы мира “чистой” науки: “ Изначально выход студентов "на баррикады" представлялся как "бунт во имя знания", как своего рода попытка политическим путем добиться того, что предполагал сам факт их поступления на социологический факультет МГУ - получения качественного образования и интеграции в социологическое сообщество. Затем у меня возникли сомнения в искренности таких деклараций - действительно ли это "бунт во имя знания" или, скорее, "бунт во имя бунта"? Как только "трансцендентное", ценностное измерение конфликта отошло в тень и речь зашла о вопросах исключительно политических - "должен ли Добреньков занимать этот пост?" и т.п. - конфликт перестал быть мне интересен” (Вахштайн; 2008).

[18] Яркий пример – протест преподавателей и студентов-иллюстраторов московского института печати (Полиграфа) против руководства вуза, которое в погоне за прибылью решила потеснить художников и отдать часть их ставок и помещений дизайнерам. Политические выступления, включавшие в себя создание профсоюза и забастовки, окончились успехом: ректор был уволен министром образования. В моих интервью с преподавателями и студентами Полиграфа лейтмотивом были рассказы о становлении в университете традиции иллюстрирования книг в течение более ста лет. Именно эта традиция, специфические навыки художественного ремесла, передаваемые от преподавателей студентам на протяжении столетия образовали доминирующую структуру солидарности, мобилизованную публичным протестом. И именно этой традиции угрожала экспансия факультета дизайна, поддерживаемая ректором по причине прибыльности дизайна в отличие от иллюстрации. Интересно, что преподаватели говорили в интервью о своем неприятии современного искусства и т. д. Т. е. студенты не хотели нового, они хотели сохранить бережно хранимую традицию. Надо сказать, что и протест студентов-социологов в МГУ был отчасти консервативным – мы ориентировались на «правильные» западные правила академической жизни и требовали восстановить их в МГУ, устранив отклонение от этих норм, каким нам виделась ситуация в университете. Иными словами, мы выступали не за нечто радикально отличное от того, что есть в данный момент, а за то, чтобы «дотянуть» российскую девиацию до западной нормы, впрочем, плохо представляя, чем является последняя на практике.