Ханна Арендт о вине и ответственности в контексте наказания
Нацистских преступников
Огромную роль в рамках осмысления нацистского прошлого сыграли статьи, книги и выступления ученицы Карла Ясперса, немецко-американского философа еврейского происхождения Ханны Арендт. Она отмечала, что большинством немцев во времена гитлеровского режима руководило желание уйти от ответственности за свои поступки. В статье «Организованная вина» 1946 года она подчёркивала, что для обслуживания машины «административного массового убийства» необходимы были «не тысячи и не десятки тысяч отборных убийц, а весь народ»[247]. Все жители Германии, по её мнению, в той или иной степени либо сами убивали людей, либо соучаствовали в этом убийстве. Эти люди, в большинстве случаев руководствовавшиеся желанием обеспечить пропитание своей семье, убивали других не из чувства ненависти к ним, а исключительно потому, что получили такой приказ. Единственную гарантию от повторения нацизма Ханны Арендт видела в принятии идеи «единой человеческой общности». Из неё в политическом плане вытекало «очень важное следствие, что нам так или иначе придется взять на себя ответственность за все преступления, совершенные людьми, а народам —ответственность за все злодеяния, совершенные народами»[248].
В 60-е и в 70-е годы огромное влияние в плане преодоления нацистского имел процесс над Адольфом Эйхманом[249] Захват А. Эйхмана и его осуждение в Иерусалиме послужили стимулом к началу подобного рода процессов над нацистскими преступниками на территории Германии.
Ханна Арендт присутствовала на процессе по итогам заседаний составила серию публикаций в журнале «Нью-Йоркер», которые в 1963 году были объединены в книгу «Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме». Книга приобрела всемирную известность, одновременно став предметом споров среди историков, политологов и философов.
Х. Арендт не видела в А. Эйхмане воплощение демонических сил, более того, настаивала на том, что он сам по себе не представлял большой опасности для людей. «Банальность зла» — таким термином мыслитель обозначила явление, с которым она столкнулась на процессе в Иерусалиме. Этот тезис, а также описанные Х. Арендт подробности участия еврейских общин в уничтожении своих соотечественников вызвали критику в прессе и стали предметом пререканий даже среди ее друзей[250].
Эйхман, преступления которого, по мнению Х. Арендт, не соответствуют масштабу вменяемых ему обвинений, стал образом, в котором жители Германии увидели себя самих —законопослушных, исполнявших приказы и желавших благополучия людей, не испытывавших особой неприязни к евреям и заботившихся только о себе, семье и продвижении по карьерной лестнице. Руками таких людей и совершалось большинство преступлений в гитлеровской Германии. И в этом заключается весь ужас того факта, который не желали замечать обвинители А. Эйхмана: «Обвинение тщательно избегало самого взрывоопасного вопроса — вопроса о почти поголовном соучастии в преступлении всего народа, а не только тех его представителей, которые были членами нацистской партии»[251].
В отличие от К. Ясперса, Х. Арендт не ставила прямых вопросов перед читателями своих эссе. Описывая процесс, она не стремилась выступить с призывом к немецкому обществу.
Политолог выдвинула новую концепцию вины, дополняющую концепцию К. Ясперса. Речь идет об особенностях внутреннего мироощущения людей, виновных в преступлениях нацизма.
Х. Арендт обращает внимание на то, что преступления в годы нацистской диктатуры очень часто совершались людьми в согласии со своей совестью. В сознании людей, подобных А. Эйхману, убийства других людей не противоречили нравственным нормам, если выполнялись по распоряжению начальства: «Он был полностью уверен в том, что не является innerer schivainenhund, то есть грязным ублюдком по натуре; что же касается совести, то он прекрасно помнил, что он поступал бы вопреки своей совести как раз в тех случаях, если бы не выполнял того, что ему было приказано выполнять — с максимальным усердием отправлять миллионы мужчин, женщин и детей на смерть»[252].
Политолог убеждена, что собственное нравственное чувство А. Эйхмана является отправной точкой для оценки состояния всего немецкого общества. В его случае место совести заменила некая новая система ценностей, которая стала служить критерием исполнения всех служебных обязанностей. «Его совесть не протестовала против убийства евреев вообще, ему претило убийство немецких евреев[253]». Х. Арендт приводит слова А. Эйхмана: «Я никогда не отрицал, что знал, что айнзацгруппам было приказано убивать, но я не знал, что та же участь ожидала эвакуированных на Восток евреев из рейха»[254].
А. Эйхман многократно подчёркивал, что лично не убил ни одного человека и даже периодически испытывал мучения, падал в обморок при виде убийств евреев. Процесс преодоления отвращения к преступлениям не был в его жизни быстрым событием. Более того, в 1941 году он даже попытался спасти эшелон из двадцати тысяч евреев и пяти тысяч цыган. Однако это был единственный подобный случай: процесс преодоления чувства отвращения к убийствам, с точки зрения Х. Арендт, занял у А. Эйхмана в общей сложности всего четыре недели.
Бесчувственность, неспособность различить добро и зло удивительным образом, на примере А. Эйхмана, не распространялась на житейские вопросы: отношение к семье, к работе, к друзьям.
Преступления во многих случаяхсовершались людьми вроде бы «нормальными», не имеющими психических отклонений, семейными и законопослушными. Поверить в то, что такой человек способен без особых угрызений совести отправить на смерть миллионы людей, весьма сложно. Отчасти поэтому обвинение пыталось представить А. Эйхмана скорее лжецом, нежели нормальным человеком. Психиатры признали его «нормальным»[255]. Священник, навещавший Эйхмана в тюрьме, назвал его «человеком с весьма положительными взглядами»[256]. Подсудимый не являлся слабоумным, не отличался особым цинизмом или безраздельным доверием к пропаганде.
Многие люди в годы нацистской диктатуры были охвачены идеалистическим отношением к действительности: стремлением подчинить свои поступки общим, как им казалось, национальным идеалам. Одним из носителей этого идеализма, по мнению Х. Арендт, является и А. Эйхман. Имеющий ложное основание идеализм может привести к насилию, убийствам (или самоубийствам), геноциду целых народов. И эту особенность ложного идеализма демонстрирует сам А. Эйхман: во время допроса он заявил, что, в случае необходимости, он застрелил бы собственного отца. «Он имел в виду не только степень своей готовности подчиняться приказам — тем самым он намеревался продемонстрировать свой «идеализм»[257], — утверждает Х. Арендт.
Сведение человека до уровня механизма, выполняющего те или иные операции, проявилось в отношении к евреям, которых при Гитлере (особенно после 1939 года) многие воспринимали и как средство к извлечению материальной выгоды. Этим обстоятельством Х. Арендт объясняет тот факт, что вопросами концентрационных лагерей в нацистской Германии занималось административно-хозяйственное управление СС[258].
Восприятие человека вне контекста присущей ему от рождения свободы стало особенностью не только штатных сотрудников СС, но и, например, защитника А. Эйхмана, адвоката из Кельна Роберта Сервациуса, отнесшего убийство в газовых камерах к «медицинским процедурам», «поскольку оно готовилась врачами»[259].
Х. Арендт отмечает, что нежелание увидеть в определенной категории людей себе подобных характерно не только для сотрудников СС и не только в годы гитлеровского режима. Она признает позицию Р.Сервациуса выражением взглядов многих жителей Германии.
Мировоззрение большинства немцев во времена нацизма характеризовалось подчиненностью их поведения коллективным установкам. Чувство безответственности и жажда сильной руки отличали и таких людей, как А. Эйхман. После капитуляции он рассказывал о том, что ему «предстоит трудная жизнь, жизнь индивидуума, у которого нет вождя[260]». Он на самом деле верил в то, что правительство должно за него определять жизненные и профессиональные ориентиры и поэтому считал убедительным оправдание, при котором вина за преступления ложится больше на руководство страны, а не на исполнителей.
Пассивное следование за остальными и отсутствие своей принципиальной жизненной позиции приводило к тому, что заглушалось естественное чувство вины за убийства людей. В предельной форме эту логика выразить следующим образом: «Все убивают. Значит, ничего плохого в этом нет». К такому выводу пришел А. Эйхман после Ванзейской конференции, где он исполнял роль секретаря заседания. После конференции он уже не испытывал угрызений совести.
«Зло в Третьем рейхе утратило тот признак, по которому большинство людей его распознают — оно перестало быть искушением. Многие немцы и многие нацисты, а может быть, и большинство нацистов испытывали искушение не убивать, не грабить, не дозволять своим соседям идти на верную гибель (а то, что конечной точкой транспортов с евреями была смерть, знали все, хотя далеко не все знали чудовищные подробности) и тем самым не становиться соучастниками преступления, не извлекать из него выгоду. Но — Господь знает, они научились справляться со своими наклонностями и противостоять искушению»[261], —констатирует Х. Арендт.
Политолог считает, что состояние бесчувственности появилось у жителей Германии не сразу. Немцы, например, продемонстрировали стойкость и нравственные принципы, выступив против умерщвления газом душевнобольных людей. Благодаря этому программа эвтаназии была приостановлена. Вместе с тем, по словам мыслителя, «когда программа переключилась на евреев, громких протестов не было, хотя некоторые из центров убийств находились на территории, которая тогда была немецкой, и вокруг них проживали немцы»[262].
Общий моральный коллапс — такой диагноз ставит Х. Арендт Германии периода нахождения у власти национал-социалистовв. Вслед за К. Ясперсом она утверждает, что утрата нравственного чувства стала причиной глобальной катастрофы для миллионов людей. Причём в состояние морального коллапса нацисты «повергли все, прежде всего, высшие слои общества всей Европы — не только в Германии, но почти во всех странах, не только среди палачей, но и среди жертв»[263].
Однако это моральный коллапс не являлся всеобщим. Уже во время войны правительство и граждане Дании выступили решительно против антиеврейских действий нацистов на территории своего государства. «Когда немцы обратились к ним с заботливым предложением ввести желтые нашивки, датчане просто сообщили, что первым ее прикрепит на свою одежду король страны, а члены правительства Дании обстоятельно предупредили, что в случае любых антиеврейских акций они немедленно подадут в отставку»[264]. Причём карательных действий в отношении Дании нацисты не предприняли. Причём, как отмечает Х. Арендт, данный отказ, вполне возможно, «безмерно удивил немцев, поскольку правительство вело себя «нелогично»: оно встало на защиту людей, которым само категорически отказывало в натурализации и даже в разрешении на работу»[265].
Среди немцев также были те, кто сопротивлялся нацистской политике, кто спасал от смерти евреев. Но таких людей, по мнению Х. Арендт, было очень мало по сравнению с общим количеством сторонников нацистов и послушных исполнителей приказов партии. Поэтому вполне естественно встаёт вопрос о том, насколько вся немецкая нация несет ответственность за преступления режима. Х. Арендт констатирует, что «в Германии, по крайней мере, в годы войны, не существовало ни одной организации или общественного института, которые не участвовали бы в преступных действиях и операциях»[266]. Несомненно, это приводит к мысли о высочайшей степени вовлеченности всех немцев в происходившее.
Х. Арендт убеждена в том, что личную вину должны нести люди, которые непосредственно совершили преступления. Однако неправомерно путать эти чувства с ложно понимаемым «комплексом вины»: «Очень приятно чувствовать вину, если ты не сделал ничего плохого: как благородно! Действительно признать совершенное преступление способны очень немногие»[267].
Х. Арендт по примеру К. Ясперса развела понятия «ответственность», которая может быть коллективной, и «вина», которая может быть только личной. Это позволяет избежать допущенной в первые годы после окончания войны ошибки приписывания всей немецкой нации «коллективной вины».
Х. Арендт убеждена, что правильно говорить о «коллективной ответственности», наступающей при двух условиях: «Я должен быть ответственным за что-то, чего я не совершал, и я должен нести такую ответственность в силу своего членства в группе (коллективе), которое невозможно прекратить добровольным актом с моей стороны»[268]. Причём коллективная ответственность актуальна для всех поколений народа.
Однако как быть с тем, что большинство немцев не знало об истинном масштабе нацистских зверств и жестокостей? Н. Фрай пишет в связи с этим о том, что «геноцид евреев на всей оккупированной территории Европы, их методические и систематическое истребление было покрыто мраком тайны» [269].
Впрочем, более мягкие антисемитские действия нацистов были известны населению. Дискриминация евреев Германии проводилась на виду у всего населения и не вызывала чувства жалости у подавляющего большинства немцев[270].
Х. Арендт полагает, что гитлеровскую Германию следует признать преступным государством, установившим такие порядки, при которых преступления становятся нормой, а обычные действия оказываются вне закона.
Понятие коллективной вины, предполагающее общую вину всей нации за нацистские преступления, Х. Арендт отвергает вслед за К. Ясперсом.
В 1971 году Х. Арендт дополнила свою концепцию вины и ответственности, объяснив значение термина «банальность зла», вызвавшего критику: «Несколько лет назад в своем репортаже о суде над Эйхманом в Иерусалиме я упомянула «банальность зла» и подразумевала под этим не теорию или учение, а нечто всецело фактичное, феномен гигантских по своим масштабам злодеяний, которые невозможно было объяснить какой-либо особо дурной чертой, патологией или идеологическими убеждениями совершившего их человека, чьей единственной личностной особенностью была, пожалуй, исключительная поверхностность»[271]. Мыслитель убеждена, что для совершения страшного преступления не нужно иметь злое сердце. Вполне достаточно просто отказаться от ответственности: «Горькая правда состоит в том, что большая часть злых дел совершаются теми людьми, которые никогда не жили собственным умом и не делали выбор в пользу добра или зла»[272].
Процесс над А. Эйхманом и позиция Х. Арендт по этому вопросу оказали огромное влияние на процесс преодоления прошлого в Германии. Они вызвали дебаты в исторической литературе, которые продолжаются до сих пор. Термин «банальность зла» прочно закрепился в публичной и академической среде.