Михайловская ссылка (август 1824-сентябрь 1826)

Расцвет пушкинской лирики

Пушкин мечтает о возвращении в Птб., фантастично - о побеге в далекую Африку – на родину предков, но…

Наступающая реакция все более и более усиливала недовольство и резкость противоправительственных высказываний Пушкина. Он вел себя вызывающе даже со своим непосредственным начальником графом Воронцовым, называя его «полуневеждой» и «полуподлецом» ( «На Воронцова», 1824, 1861, 1876).

Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец. 1824

И тот, воспользовавшись письмом поэта, в котором он выражал сочувствие атеизму, добился исключения его со службы и ссылки в село Михайловское Псковской губернии под надзор духовенства и гражданских властей. Так граф не только свел личные счеты с поэтом, но и угодил его влиятельным врагам при императорском дворе.

9 августа 1824 года Пушкин прибыл в село Михайловское — имение своего отца. Попав в глушь северной деревни, поэт первое время живет неостывшими впечатлениями юга, откуда он был так внезапно вырван. Здесь в 1824 году им пишутся стихи, навеянные морем ( «К морю»), крымскими легендами ( «Фонтану Бахчисарайского дворца»), природой ( «Виноград», «Ночной зефир») и настроениями покинутого знойного края ( «О дева — роза, я в оковах»). В их стремлении к необычно яркому, из ряда вон выходящему и загадочному, в их преувеличенно-эмоциональной, красочной изобразительности, в их отвлеченности — последние, прощальные отзвуки романтизма. А «К морю» явно итоговое.

Одним из первых произведений, написанных Пушкиным в сель-ском заточении, явился «Разговор книгопродавца с поэтом». Это новая творческая декларация поэта, в которой он провозглашает принципы реалистической гражданской поэзии. Закономерно, что «Разговор книгопродавца с поэтом» был предпослан в виде предисловия к первой главе «Евгения Онегина», вышедшей в 1825 году отдельным изданием. «Разговор» явился и жизненной программой поэта. Только будучи независимым, утверждал он, поэт способен глубоко и широко обнимать явления жизни и во всю меру развертывать свои художественные возможности.

Живя в Михайловском, Пушкин впервые столь непосредственно соприкоснулся с народом, с крестьянами, их нравами, бытом, поэзией. Это явилось толчком для новых размышлений поэта о положении крепостных, о народе и власти. Именно здесь он назвал Степана Разина «единственным поэтическим лицом русской истории». Слушая на церковных и ярмарочных площадях песни, а дома из уст Арины Родионовны сказки, поэт, по его словам, вознаграждал «недостатки проклятого своего воспитания». Живое приобщение к родной почве, к мудрой простоте своего народа, несомненно, содействовало еще более крутому его повороту к народности, к реализму.

Период Михайловского уединения — пора расцвета пушкинской лирики. В эти годы деревенской ссылки поэт развивает лирические мотивы предшествующих периодов, воплощая их в совершенной реалистической форме. Шутливые ( «Прозерпина», 1824) и бесцеремонно-эротические ( «Анне Н. Вульф», 1825) стихотворения становятся в его творчестве случайными и мимолетными. Пушкин окончательно приходит к мысли, что

Служенье муз не терпит суеты;

Прекрасное должно быть величаво:

Но юность нам советует лукаво,

И шумные нас радуют мечты. (“19 октября», 1925).

Его любовная лирика, отражая сложные перипетии переживаний, радостных и горестных, даже трагических, приобретает вершинную искренность и задушевность. Ее ставят в ряд величайших достижений мировой поэзии.

Любовная лирика. Среди жемчужин любовной лирики, поднявшейся до общечеловеческого смысла, какими являются «Ненастный день потух» (1824), «Сожженное письмо» (1825), «Желание славы» (1825), наиболее ярко выделяется послание «К К***» (1825). Многие исследователи, начиная с А. И. Незеленова и Н. Ф. Сумцова, явно упрощая, вульгаризируя его текст, видят в нем выражение отношений Пушкина к А. П. Керн. Но увлечение А. П. Керн послужило лишь толчком, поводом для создания произведения, в котором поэт обобщил свои взгляды на любовь. Это стихотворение — гимн мощи и красоте чувства любви, непременного элемента полноценного человеческого бытия. Любовь не только обогащает, но и обновляет, преображает человека. Пожалуй, впервые в русской поэзии Пушкин так прямо связывает глубоко интимные переживания со всем духовным обликом человека.

К ***

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

В томленьях грусти безнадежной,

В тревогах шумной суеты,

Звучал мне долго голос нежный

И снились милые черты.

Шли годы. Бурь порыв мятежный

Рассеял прежние мечты,

И я забыл твой голос нежный,

Твои небесные черты.

В глуши, во мраке заточенья

Тянулись тихо дни мои

Без божества, без вдохновенья,

Без слез, без жизни, без любви.

Душе настало пробужденье:

И вот опять явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

И сердце бьется в упоенье,

И для него воскресли вновь

И божество, и вдохновенье,

И жизнь, и слезы, и любовь.

В пору пребывания в Михайловском вакхические мотивы сказались лишь в нескольких стихотворениях. Кроме некоторых отзвуков в шутливых посланиях ( «Из письма к Вульфу», 1824), на всех них лежит печать глубоких социальных раздумий. Это хвала разуму ( «Вакхическая песня“, 1825), гимн дружбе, красоте, искусству (“19 октября», 1825), жалоба на изгнанничество и одиночество ( «Зимний вечер», 1825).

Среди них самое жизнерадостное, мудрое, глубочайше обобщенное и поэтически совершенное — «Вакхическая песня». Это апология жизни и разума, страстный призыв к бодрствованию, убеждение в необходимости самоотверженной борьбы против всех проявлений зла и бескрайняя вера в правоту и победу света над тьмой. «Великолепный гимн радости» — так определил М. Горький эту песню.

Что смолкнул веселия глас?
Раздайтесь, вакхальны припевы!
Да здравствуют нежные девы
И юные жены, любившие нас!
Полнее стакан наливайте!
На звонкое дно
В густое вино
Заветные кольца бросайте!
Подымем стаканы, содвинем их разом!
Да здравствуют музы, да здравствует разум!
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!

****

Друзья мои, прекрасен наш союз!Он, как душа, неразделим и вечен —Неколебим, свободен и беспечен,Срастался он под сенью дружных муз.Куда бы нас ни бросила судьбинаИ счастие куда б ни повело,Всё те же мы: нам целый мир чужбина;Отечество нам Царское Село. ****

Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.

Наша ветхая лачужка
И печальна и темна.
Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?
Или бури завываньем
Ты, мой друг, утомлена,
Или дремлешь под жужжаньем
Своего веретена?

Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила;
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.

Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.

В поэзии Пушкина Михайловского периода нашли свое отражение и его философские раздумья ( «Сцена из Фауста», 1825), и его пристальный интерес к народному творчеству ( «Жених», 1825).

Но при всей пестроте откликов ведущей темой Пушкина в Михайловском заточении остается свобода, неизбывная о ней мечта. Эта тема в самых разных вариациях проявляется в стихотворениях «Зачем ты послан был и кто тебя послал?», «К Языкову» ( «Издревле сладостный союз», 1824), «Разговор книгопродавца с поэтом», «К морю», «Второе послание цензору», «Заступники кнута и плети» (1825) и иных. Стремление к свободе, как подтекст, ощутимо и в тех стихотворениях, в которых само слово «свобода» не упоминается. Тема одиночества, изгнанничества, настойчиво звучащая в лирике этих лет ( «Храни меня, мой талисман», 1825; «Зимний вечер“), особенно в стихотворении “19 октября», служит выражением страстного желания свободы. Но еще более отчетливо эта тема проявилась в стихотворении «Андре Шенье» (1825).

Внутренняя сосредоточенность поэта в невольном Михайловском уединении не ограничилась созданием лирических шедевров мирового значения. Он продолжал здесь работу над крупными произведениями, начатыми в Одессе, — над поэмой «Цыганы» и романом «Евгений Онегин». У него возникали и новые замыслы, из которых окончательную отделку приобрела трагедия «Борис Годунов». (поэмам и прозе Пушкина будет посвящена лекция 4)

Позднее творчество

Вторая половина 20-х гг.

Лирика

Поражение декабристов на Сенатской площади отозвалось и на судьбе Пушкина. В процессе следствия над декабристами обнаружилось огромное влияние его вольнолюбивой поэзии на молодежь.

12 апреля 1826 года Жуковский уведомлял поэта: «Ты ни в чем не замешан — это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои… не просись в Петербург. Еще не время». Новый император, признавая талант и влияние Пушкина на читателей, замыслил обезоружить его. Он решил превратить Михайловского изгнанника в придворного поэта. Эта мысль возникла еще у его брата, Александра I, который в 1824 году через Жуковского предлагал Пушкину «Первое место на Русском Парнасе», если он «с высокостью гения» соединит «и высокость цели», т. е. станет певцом самодержавного режима. Пушкин срочно вызывается в Москву, где происходила коронация. 8 сентября 1826 года поэт прибыл туда и в тот же день «самым любезным образом» был принят Николаем I. Царь сказал ему: «Ты меня ненавидишь за то, что я раздавил ту партию, к которой ты принадлежал, но верь мне, я также люблю Россию, я не враг русскому народу, я ему желаю свободы, но ему нужно сперва укрепиться». На вопрос самодержца: «Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге?» — поэт не колеблясь ответил: «Стал бы в ряды мятежников». В дальнейшей беседе Пушкин заметил, что ему мешает цензура. Это. натолкнуло Николая на хитроумное предложение — самому ему, царю, быть его цензором, что освобождало поэта от только что вступившего в силу «чугунного» цензурного устава. Усиливая свою любезность, Николай просил помочь ему и предложил Пушкину высказать свои соображения о народном воспитании.

Пушкину были близки идеи о просвещенном монархе, заботящемся о благе народа. Поверив царю, его обещаниям «постепенного усовершенствования» отечества, заявленным в манифесте от 13 июля 1826 года, поэт задался мыслью о воздействии на государственную власть, на царя в духе своих социально-политических мечтаний. Вскоре, 22 декабря, он написал «Стансы», в которых выражал надежду на благотворную миссию нового императора. Ставя образцом для него идеализированного, демократизированного Петра I, поэт развертывал перед ним широкую программу преобразовательной деятельности.

В надежде славы и добра Гляжу вперед я без боязни: Начало славных дней Петра Мрачили мятежи и казни.   Но правдой он привлек сердца, Но нравы укротил наукой, И был от буйного стрельца Пред ним отличен Долгорукий.   Самодержавною рукой Он смело сеял просвещенье, Не презирал страны родной: Он знал ее предназначенье.

То академик, то герой, То мореплаватель, то плотник, Он всеобъемлющей душой На троне вечный был работник.   Семейным сходством будь же горд; Во всем будь пращуру подобен: Как он, неутомим и тверд, И памятью, как он, незлобен.

Некоторые из современников и даже из ближайших приятелей Пушкина (Катенин, Языков) увидели в этом стихотворении апологетику самодержавия и лесть царю. В обществе распространялась клеветническая эпиграмма, в которой поэт именовался «придворным лизоблюдом». Стараясь бросить на Пушкина тень, его обвиняли в предательстве и, больше того, в шпионстве. В ответ на это в ноябре 1827—феврале 1828 года Пушкин написал стихотворение «Друзьям», в котором оправдывал свою хвалу царю.

Нет, я не льстец, когда царю Хвалу свободную слагаю: Я смело чувства выражаю, Языком сердца говорю. Его я просто полюбил: Он бодро, честно правит нами; Россию вдруг он оживил Войной, надеждами, трудами. О нет, хоть юность в нем кипит, Но не жесток в нем дух державный: Тому, кого карает явно, Он втайне милости творит. Текла в изгнаньe жизнь моя, Влачил я с милыми разлуку, Но он мне царственную руку Простер — и с вами снова я.

Во мне почтил он вдохновенье, Освободил он мысль мою, И я ль, в сердечном умиленье, Ему хвалы не воспою? Я льстец! Нет, братья, льстец лукав: Он горе на царя накличет, Он из его державных прав Одну лишь милость ограничит. Он скажет: презирай народ, Глуши природы голос нежный, Он скажет: просвещенья плод — Разврат и некий дух мятежный! Беда стране, где раб и льстец Одни приближены к престолу, А небом избранный певец Молчит, потупя очи долу.

Здесь напоминается, что Николай I Россию «вдруг… оживил» «войной, надеждами, трудами». Поэт имел в виду крупные военные и дипломатические успехи нового правительства. Пушкин, слагая «хвалу свободную», противопоставляет себя лукавому льстецу, призывающему царя презирать народ, чуждаться милостей, видеть в просвещенье зло, и благодарно отмечает, что царь «почтил» в нем «вдохновенье» и «втайне милости творит» тем, «кого карает явно». Так поэт напоминал Николаю, каким он не был, но должен быть. И потому стихотворение не разрешили к печати.

Прошел очень небольшой срок после завершения стихотворения «В надежде славы и добра», и Пушкин убедился в обманчивости своих надежд на приход в лице Николая просвещенного монарха. За чтение в обществе «Бориса Годунова» ему сделали выговор. Его записка «О народном воспитании», пропагандирующая просвещение, вызвала неудовольствие Николая. Цензура государя оказалась до чрезвычайности стеснительной опекой, лишавшей поэта всякой возможности печататься. На просьбы Пушкина об отпуске в армию и в Париж (апрель 1828 года) ответили отказом. В июле 1828 года но приговору Сената и Государственного совета, рассматривавших дело о распространении стихотворения «Андрей Шенье», поэт был отдан под секретный надзор полиции.

Но и в короткое время обманчивых надежд, возлагавшихся на Николая I, несмотря на некоторые вынужденные компромиссы, Пушкин оставался верным вольномыслию. (Но не бунту: В совершенно интимном письме к Вяземскому эта мысль выражена еще острее: “Бунт и революция мне никогда не нравились.” /Вяземскому, июль 1826 г./.)

Поражение декабристов укрепило его разочарование в их методе борьбы за свободу, но не подорвало преданности самой свободе. Пушкин не скрывал своей духовной связи с декабристским движением: «Нас было много на челне… Пловцам я пел». Он признается в верности свободомыслию: «Я гимны прежние пою» ( «Арион», 1827); «И тайные стихи обдумывать люблю» ( «Близ мест, где царствует Венеция златая“, 1827). Поэт открыто и смело сочувствует рыцарям 14 декабря и после их поражения. Он мыслит себя их соратником (“19 октября 1827»). Его послание, направленное в 1827 году в «каторжные норы» Сибири, исполнено уверенности в торжество свободы. Преданность свободе, ненависть к тирании, поэтизация участников освободительной борьбы звучат и в ряде других лирических откликов Пушкина этих лет: «Так море, древний душегубец» (1826), «Песни о Стеньке Разине» (1826), «И. И. Пущину» (1826), «В. С. Филимонову при получении поэмы его „Дурацкий колпак“ (1828), но ярче всего в стихотворении „Анчар“ (1828). Великий гуманист негодующе протестует в нем против жестокого порабощения человека человеком и гневно осуждает деспотизм, умерщвляющий любые проявления вольномыслия.

И.И.Пущину Мой первый друг, мой друг бесценный! И я судьбу благословил, Когда мой двор уединенный, Печальным снегом занесенный, Твой колокольчик огласил. Молю святое провиденье: Да голос мой душе твоей Дарует то же утешенье, Да озарит он заточенье Лучом лицейских ясных дней!

19 октября 1827 Бог помочь вам, друзья мои, В заботах жизни, царской службы, И на пирах разгульной дружбы, И в сладких таинствах любви!   Бог помочь вам, друзья мои, И в бурях, и в житейском горе, В краю чужом, в пустынном море, И в мрачных пропастях земли!

Понимание сущности и назначения поэта Пушкин связывал с идеями свободы. 13 июля 1826 года казнили руководителей декабристского восстания, а 24 июля он замыслил стихотворную декларацию „Пророк“. Поэт, провозглашает Пушкин, — избранник, учитель и провидец, призванный на гражданское служение. Его задача — просветительская, вещим, мудрым словом зажигать сердца людей.

Духовной жаждою томим, В пустыне мрачной я влачился, И шестикрылый серафим На перепутье мне явился; Перстами легкими как сон Моих зениц коснулся он: Отверзлись вещие зеницы, Как у испуганной орлицы. Моих ушей коснулся он, И их наполнил шум и звон: И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет, И гад морских подводный ход, И дольней лозы прозябанье.

И он к устам моим приник, И вырвал грешный мой язык, И празднословный и лукавый, И жало мудрыя змеи В уста замершие мои Вложил десницею кровавой. И он мне грудь рассек мечом, И сердце трепетное вынул, И угль, пылающий огнем, Во грудь отверстую водвинул. Как труп в пустыне я лежал, И бога глас ко мне воззвал: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей».

Защищая свою независимость от посягательств правящей клики превратить его в придворного поэта, в простого иллюстратора официозных моральных нравоучений, в служителя практических задач, определяемых потребностями царизма, Пушкин провозглашает творческий процесс божественным откровением, наитием („Поэт“,1827; „Поэту“, 1830), а поэзию — чуждой мелочей текущей повседневности и грубого утилитаризма („Поэт и толпа “, 1828). В стихотворениях „ Поэт и толпа “ и „Поэту“ упоминается народ, но не в смысле трудового народа, а толпы, сборища придворной аристократической черни, так ненавистной поэту.

Пушкин прокламировал и защищал свободное искусство, подчиненное не эгоистическо-дидактическим задачам, навязываемым поэту извне, со стороны, все равно – царской ли властью либо требованиями демоса - толпы, а высоким целям, осознаваемым самим поэтом. Между тем либерально-дворянская и реакционная критика приписывала Пушкину „артистическую“ теорию самоцельного искусства (А. В. Дружинин), видела в нем последователя Шеллинга (С. П. Шевырев, П. В. Анненков), демократ Д. И. Писарев обвинял поэта в презрении к народу и т.д.

Рассуждения о Пушкине как об апологете искусства для искусства — плод досужего домысла и грубых ошибок. Автор стихотворений „Поэт“, «Поэт и толпа», «Поэту», «Эхо» не оставил ни одного произведения, практически воплощающего теорию «чистого искусства», и все его творчество, от начала и до конца, служит непререкаемым свидетельством и защитой высокого предназначения искусства.

ПОЭТ И ТОЛПА Procul este, profani. Прочь, непосвященные (лат.) Поэт по лире вдохновенной Рукой рассеянной бряцал. Он пел — а хладный и надменный Кругом народ непосвященный Ему бессмысленно внимал. И толковала чернь тупая: «Зачем так звучно он поет? Напрасно ухо поражая, К какой он цели нас ведет? О чем бренчит? чему нас учит? Зачем сердца волнует, мучит, Как своенравный чародей? Как ветер, песнь его свободна, Зато как ветер и бесплодна: Какая польза нам от ней?» Поэт. Молчи, бессмысленный народ, Поденщик, раб нужды, забот! Несносен мне твой ропот дерзкий, Ты червь земли, не сын небес; Тебе бы пользы всё — на вес Кумир ты ценишь Бельведерский. Ты пользы, пользы в нем не зришь. Но мрамор сей ведь бог!.. так что же? Печной горшок тебе дороже: Ты пищу в нем себе варишь. Чернь. Нет, если ты небес избранник, Свой дар, божественный посланник, Во благо нам употребляй: Сердца собратьев исправляй. Мы малодушны, мы коварны, Бесстыдны, злы, неблагодарны; Мы сердцем хладные скопцы, Клеветники, рабы, глупцы; Гнездятся клубом в нас пороки. Ты можешь, ближнего любя, Давать нам смелые уроки, А мы послушаем тебя.   Поэт Пока не требует поэта К священной жертве Аполлон, В заботах суетного света Он малодушно погружен; Молчит его святая лира; Душа вкушает хладный сон, И меж детей ничтожных мира, Быть может, всех ничтожней он. Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется, Душа поэта встрепенется, Как пробудившийся орел. Тоскует он в забавах мира, Людской чуждается молвы, К ногам народного кумира Не клонит гордой головы; Бежит он, дикий и суровый, И звуков и смятенья полн, На берега пустынных волн, В широкошумные дубровы... 1827

Поэт. Подите прочь — какое дело Поэту мирному до вас! В разврате каменейте смело, Не оживит вас лиры глас! Душе противны вы, как гробы. Для вашей глупости и злобы Имели вы до сей поры Бичи, темницы, топоры; — Довольно с вас, рабов безумных! Во градах ваших с улиц шумных Сметают сор, — полезный труд! — Но, позабыв свое служенье, Алтарь и жертвоприношенье, Жрецы ль у вас метлу берут? Не для житейского волненья, Не для корысти, не для битв, Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв. 1828   Поэту Сонет   Поэт! не дорожи любовию народной. Восторженных похвал пройдет минутный шум; Услышишь суд глупца и смех толпы холодной: Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.   Ты царь: живи один. Дорогою свободной Иди, куда влечет тебя свободный ум, Усовершенствуя плоды любимых дум, Не требуя наград за подвиг благородный.   Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд; Всех строже оценить умеешь ты свой труд. Ты им доволен ли, взыскательный художник?   Доволен? Так пускай толпа его бранит И плюет на алтарь, где твой огонь горит, И в детской резвости колеблет твой треножник. 1830

Тревожная последекабристская атмосфера, полоса расправы над рыцарями свободы, над вольнолюбивой мыслью, над просвещением наложила на лирику Пушкина неизгладимую печать драматизма и даже в какой-то мере духовного кризиса. Трагичны философские раздумья поэта о смысле и цели существования, о жизни и смерти: «Три ключа» (1827), «Дар напрасный, дар случайный» (1828). Во втором стихотворении он горестно признается: «Цели нет передо мною». Мрачная окраска привнесена в его пейзажные стихи: «Кавказ» (1829), «Обвал» (1829), «Бесы» (1830).

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?..

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.

Грусть, разлука, страданье, безнадежность, сопутствуют самым лучшим его любовным стихам, достигшим вершин сердечности, поэтичности и вошедшим в созвездие бессмертных творений мировой интимной лирики: «Не пой, красавица, при мне» (1828), «Я вас любил» (1829), «Что в имени тебе моем?» (1830), «В последний раз твой образ милый» (1830), «Для берегов отчизны дальной» (1830). Только что названные и другие любовные стихи Пушкина чаруют переливами подлинно человеческих чувств — безмолвных и безнадежных, отвергнутых, взаимных и торжествующих, но всегда безмерно нежных и чистых. В них особенно отчетливо проступает мысль, что любовь, даже безответная, неразделенная, — огромное благо, духовно, морально обогащающее, облагораживающее человека.

Я вас любил

Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим. 1829

В поэзии Пушкина этой поры не исчезают, а усиливаются темы одиночества, глубокой скорби, так громко звучавшие в период ссылки. Поэта преследует ничем не отвратимая грусть и тоска ( «Зимняя дорога»), мучает душевная неудовлетворенность ( «Воспоминание», 1828; «Безумных лет угасшее веселье», 1830; «Монастырь на Казбеке», 1829), страшит предчувствие надвигающихся бед ( «Предчувствие», 1828; «Дорожные жалобы» 1829).

Элегия