Источники для восстановления южнорусского летописания xii и xiii вв. 1 страница

Вопрос о дальнейших судьбах киевского летописания после появ­ления в 1118 г. третьей редакции «Повести временных лет», равно как и более широкий вопрос о судьбах южного летописания за XII и XIII вв., представляются вопросами, плохо исследованными и изу­ченными.
Главным источником наших сведений о южнорусском летописании XII-XIII вв. является общерусский свод южной редакции начала XIV в., который по одному из своих списков получил название Ипатьевской летописи. Текст Ипатьевской летописи плохо сохранился, несмотря на то, что мы располагаем пятью ее списками. Списки Хлебниковский (XVI в.) и Ипатьевский (нач. XV в.) восходят к общему протографу, который представлял собою уже неисправный и с большими дефектами текст Ипатьевской летописи. Список Погодинский (XVII в.) является копией Хлебниковского списка, любопытною лишь тем, что снята она была с Хлебниковского списка,

-85-

находящегося тогда в лучшем состоянии против современного. Краковский список (конец XVIII в.) - прямая копия Погодинского, писанная латинскими буквами и искажающая во многом свой протограф. Наконец, Ермолаевский список (конца XVII-начала XVIII в.) - в основе, конечно, следует Хлебниковскому списку, часто его сокращая, а иногда искажая, но, видимо, правлен был по какому-то другому списку, близкому к Хлебниковскому, однако во многом его исправнейшему. ^*
Для полного изучения текста Ипатьевской летописи необходимо, таким образом, восстановить сначала протограф Ипатьевского и Хлебниковского списков с привлечением к этому разночтений Хлебниковского с Ермолаевским. Полученный результат все же не приведет нас ко вполне исправному тексту, и помочь здесь может, до известной степени, конечно, привлечение Воскресенской летописи и основной редакции Софийской первой.
Что между Воскресенской и Ипатьевской летописями существует взаимная связь ³³⁾ - давно уже было указано А. А. Шахматовым, по­яснившим близость текста и одинаковую комбинацию южных и се­верных известий обоих сводов тем предположением, что оба они пользовались общим источником - общерусским митрополичьим сводом начала XIV в., отразившимся также (в некоторых известиях XII в. и в последних десятилетиях XIII в.) в Лаврентьевской летописи. Такое объяснение теперь, после изучения Лаврентьевской летописи в связи с восстановленною мною Троицкою летописью 1408 г. (о чем - ниже), приходится оставить и выводить зависимость указанной выше близости Воскресенской и Ипатьевской летописей от непосредственного пользования составителем Воскресенской ле­тописи списком Ипатьевской летописи. Подобное предположение на­ходит, как кажется, подкрепление в том прямом указании, которое читается в списках Софийской первой. В первой редакции Софий­ской первой летописи (списка Карамзина и Оболенского) против многих известий XI в. находится отметка: «а писано в Киевском», или: «ищи в Киевском». ³⁴⁾ Хотя этих отметок мы уже не находим в списках второй редакции Софийской первой, но известия, взятые из этого «киевского» источника или летописца, там читаются. Следовательно, получаем право говорить, что основная редакция Софийской первой пользовалась как источником каким-то южно-русским летописным сводом. Попытка представить себе облик этого свода путем сличения Софийской первой с Новгородскою IV (оба эти
_________
^* Текст Ипатьевской летописи впервые был издан во II т. «Полного Собрания Русских Летописей» в 1843 г. по Ипатьевскому списку с вариантами из Хлебниковского и Ермолаевского списков, без начала, а с 1111 г. Второе издание II т. в 1871 г. (ред. Е. Палаузов) исправило ошибку первого, напечатав весь текст с начала; в вариантах к Ипатьевскому взяты Хлебниковский и Погодинский списки. В 1908 г. вышло второе (вновь) издание под редакцией А. А. Шахматова, а в 1915 г. третье издание под его же редакцией. Издания 1908 и 1915 гг. имеют в предисловии анализ и соотношение списков, предложенные А. А. Шахматовым. Взаимоотношения Ипатьевской и Воскресенской летописей в дальнейшем нашем изложении будут пониматься иначе, чем в предисловии А. Шахматова к изданию Ипатьевской, как и в его «Обозрении русских летописных сводов XIV-XVI вв.» (изд. Акад. Наук СССР, 1938).

-86-

памятника восходят к общему протографу - своду 1448 г.) привела А. А. Шахматова к выводу о близости этого южнорусского свода, отразившегося в Софийской первой только в пределах XI и XII вв., с Ипатьевскою летописью, дававшего, однако, лучшие чтения против протографа Ипатьевского и Хлебниковского списков. Ввиду этого результата, наше предположение о возможности существования в Москве текста Ипатьевской летописи лучшей сохранности, чем известные нам теперь ее списки, необходимые для установления прямого пользования составителем Воскресенской летописи Ипать­евскою, - получает известное подкрепление.
Что же представляет собою этот общерусский свод южной редак­ции начала XIV в., исправный текст которого требует столь сложно­го изучения? К счастью, разложение Ипатьевской летописи на со­ставные части не представляет таких затруднений, как приведенное выше изучение ее текста.
Самое поверхностное изучение Ипатьевской летописи указывает, что этот общерусский свод южной редакции начала XIV в. соединяет в себе три источника. Первым из них был киевский свод князя Рюрика Ростиславовича, доходивший до 1200 г., исполненный игуменом Выдубицкого монастыря Моисеем. Вторым источником послужила ка­кая-то особая галицко-волынская летопись или, лучше, историческое повествование о судьбах галицко-волынской земли, которое доводило свое изложение до последних годов XIII в. и имело форму несвязанно­го годовою сетью изложения, что очевидно по Хлебниковскому списку и явно позднейшим, не всегда ловким, вставкам годов в Ипатьевском списке. ³⁵⁾ Оба эти источника соединены так, что куски из начала галицко-волынского повествования влиты в киевский свод 1200 г., а после этого года идет, как продолжение, галицко-волынская летопись. Сверх указанных двух источников составитель Ипатьевской летописи привлек еще и третий источник, содержавший в себе известия по истории северо-восточной Руси. По этому третьему источнику была пополнена главным образом первая часть нового свода, т. е. от «По­вести временных лет» до 1200 г., хотя несколько известий этого треть­его источника встречаем и во второй части (т. е. от 1200 г. до конца свода). Последним известием этого третьего источника надо считать одну из частей описания нашествия Батыя на северо-восточную Русь.
Состав и характер этого третьего источника Ипатьевской летописи представляет для нас немаловажный интерес, но рассмот­рение этих вопросов удобнее отложить до того времени, когда м сосредоточим свое внимание на истории летописания Ростова и Владимира Суздальского. ³⁶⁾ Здесь же мы займемся изучением только двух первых источников Ипатьевской летописи.

^§ 2. ПЕРВЫЙ КИЕВСКИЙ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ СВОД 1200 г. И ЕГО ИСТОЧНИКИ ³⁷⁾

Выше было указано, что в числе трех источников южнорусского летописного свода нач. XIV в. (т. е. Ипатьевской летописи) находится киевский свод 1200 г. князя Рюрика Ростиславовича. Получить

-87-

того свода из состава Ипатьевской летописи возможно, если мы удалим из текста Ипатьевской от «Повести временных лет» до 1200 г. все известия, которые восходят к двум другим источникам, т. е. к галицко-волынской летописи и северо-восточному своду XIII в. Сделать это не представляет больших затруднений, потому что галицко-волынская летопись содержала в себе свои галицко-волынские известия, а северо-восточный свод XIII в., весьма, как увидим, близкий к тексту Лаврентьевской летописи, при сопоставлении с Лаврентьевской обнаруживается безошибочно.
После удаления известий галицко-волынских и восходящих к северо-восточному своду XIII в. мы получим киевский летописный свод, о котором легко заключить, что он составлен в Выдубицком монастыре в 1200 г. и в последних годах своего повествования, с 1173 г., имел в виду прославить деятельность князя Рюрика Рости­славовича.
Обстоятельством, послужившим поводом для составления этого свода времени князя Рюрика и побудившим Выдубицкий монастырь так сочувственно отнестись к этому князю, было построение князем Рюриком каменной стены для Выдубицкого монастыря. Заложена она была, по вычислению составителя свода, на 112-м году от года постройки каменной церкви монастыря заботою князя Всеволода, о чем, действительно, упоминается в «Повести временных лет» под 6596 (1088) г. Окончание работ по возведению стены и великое тор­жество, приуроченное монастырем к этому случаю, пало на 24 сен­тября 6708 (1199) г. и описанием этого праздника заканчивается этот летописный свод. Замечательна приводимая здесь речь игумена Выдубицкого монастыря Моисея (произнесенная в благодарность князю и, видимо, полностью занесенная в летопись), как образец особого рода придворного красноречия того времени, почему-то совершенно упускаемая из виду историками древнерусской литерату­ры. Но этот внешний повод составления свода не должен закрывать перед нами того факта, что перед нами первый великокняжеский свод, явно свидетельствующий нам, что князю Рюрику, первому из киевских князей после 1037 г., удалось получить этот титул. Ранее этого титул великого князя, как мы узнаем, получил в 1185-1186 г. Всеволод Юрьевич, князь Владимира Суздальского.
Начиная с 1173 г. мы встречаем в нашем своде ряд известий, относящихся к князю Рюрику или его семье (1173, 74, 80, 83, 85, 87, 94, 97, 98, 99 гг.), всегда изложенных с явным расположением и даже пристрастием к этому князю. Мало того, легко усмотреть желание автора этой работы всю княжескую деятельность предшественника Рюрика по киевскому столу - князя Святослава Всеволодовича - изобразить как совместное правление этого последнего с Рюриком (ср. 1183; 87 и 92 гг.), что достигается довольно нехитрым литературным приемом - простым приписыванием имени князя Рюрика к известиям о княжеской деятельности Святослава (особенно ясно эта манера в изложении 1184 г.). Отсюда мы получаем право думать, что в руках автора свода 1200 г. как главный источник на-

-88-

ходился свод, в котором уже была изложена деятельность Святослава Всеволодовича.
Трудно сомневаться в том, что автором этой летописной 1200 г., первого киевского великокняжеского свода, был тот игумен Выдубицкого монастыря Моисей, приветственная речь которого князю Рюрику приведена под 6708 (1200) г. В этом смысле высказывались многие историки и историки древнерусской литературы. К слову заметим, что наличие этой летописной работы, как и приветственной речи Моисея князю под 6708 г., дает право Моисею на известное место среди писателей XII в. в обзоре древнерусской литературы.
Конечно, именно то обстоятельство, что автор работал над со­ставлением великокняжеской летописи, вызвало мысль о привлечении к работе, кроме Киевского летописца, этого основного источника, и других летописцев «русских» князей. Вот почему киевская в своей основе летопись Моисея получила большое обосложнение в своем составе, где можно указать: 1) семейную хронику Ростиславичей, братьев великого князя Рюрика (ср. описание смерти и некрологи князей: Святослава по 1172 г.; Мстислава под 1178 г.; Романа под 1180 г. и Давида под 1198 г.), которая, как можно ду­мать, составлялась в Киеве за время княжения там Рюрика и, всего вероятнее, тем же лицом, которое переработало киевскую летопись, кончавшуюся временем княжения в Киеве Святослава Всеволо­довича и совместного правления с ним Рюрика и которое работало над составлением всего Киевского свода 1200 г., т. е. игуменом Вы­дубицкого монастыря Моисеем; 2) черниговскую летопись князя Игоря Святославича, героя похода 1185 г., ставшего с 1198 г. князем черниговским после смерти Ярослава Всеволодовича; и, наконец, 3) Переяславский летописец Владимира Глебовича, кончавшийся некрологом этому князю под 1187 г.
Проглядывая текст киевского свода 1200 г., мы невольно оста­навливаемся на частом применении к случаям упоминаний смерти того или иного князя приписки элегического тона, как напр.: «и приложися к отцам, отда обьщий долг, его же несть оубежати вся­кому роженому» (1172 г.), или «и приложися к отцемь своим и дедом своим, отдав общий долг, его же несть оубежати всякому роженому» (1179 г.). Такие же приписки идут и дальше: под 1180 и под 1198 гг. Поскольку все эти приписки связаны с упоминанием смертей братьев Рюрика (под 1172 г. Святослава; под 1179 г. Мстислава; под 1180 г. Романа; под 1198 г. Давыда), т. е. относятся к семейной хронике Ростиславовичей, они могут свидетельствовать только о том едином авторе, который писал эту хронику и которого мы определили как составителя всей летописной сводной работы 1200 г., т. е. Моисея.
Конечно, нам сейчас совершенно безразлично, выражали ли эти элегические приписки тогдашнюю литературную моду или отражали личное настроение Моисея, и на этих приписках не стоило бы и останавливаться, если бы не то обстоятельство, что под 1196 г. мы неожиданно находим ту же самую приписку и опять в тех же словах, как и прежние, на этот раз приложенную к известию о смерти в

-89-

князя Всеволода Святославовича (буй-тур «Слова о полку Игореве»), определенного в известии как «брат Игорев». Значит, приписки элегического тона восходят к руке Моисея не только как составителя хроники Ростиславовичей, но и как составителя летописного свода 1200 г., вставившего эту же приписку и в текст вливаемого в свод черниговского летописца.
Оставляя пока без рассмотрения основной источник свода 1200 г., киевский летописец, который кончал изложение описанием княжения и смерти Святослава Всеволодовича и к которому Моисей придал изложение дел Рюрикова княжения от 1173 до 1200 г., обратим наше внимание на вспомогательные источники.
О семейной хронике Ростиславовичей можно сказать уверенно, что она не представляла современных записей об этих князьях, занимавших разные столы Киевского государства (Смоленск, Новгород и др.), а составлялась как коллекция некрологов, написанных Киеве в связи с получением князем Рюриком известий о смерти того или другого брата. Некрологи ничего не сообщают о фактиче­ской стороне биографии умершего князя, о местных делах и отно­шениях, а главным образом рисуют похвальные (всегда шаблонные) черты этих князей, как и полагается в некрологах.
О Летописце Переяславля Южного, князя Владимира Глебовича, составлявшего также вспомогательный источник свода 1200 г., по­дробнее нам будет удобнее поговорить в главе по истории летописания Ростовского края XII в., т. к. в летописании этом весь­ма существенную роль играли вообще летописцы Переяславля Южного разных редакций, в числе которых был и этот летописец - князя Владимира Глебовича. Сейчас, впрочем, отметим, что за­канчивался этот летописец описанием смерти князя Владимира (под 1187 г.) и по содержанию своему был повествованием о военных подвигах этого князя в борьбе с половцами. Поэтому выделить из состава свода 1200 г. известия этого переяславского источника весь­ма легко, т. к. все они упоминают своего князя Владимира и описы­вают его подвиги. При анализе Лаврентьевской летописи, в составе которой в известиях XII в. мы также найдем извлечения из этого летописца Владимира Глебовича, мы дадим общую характеристику и состав этого источника. ³⁸⁾
Третьим вспомогательным источником киевского великокняжеского свода 1200 г. был черниговский Летописец князя Игоря Свя­тославовича. ³⁹⁾
Источник этот использован сводчиком 1200 г. в обильных и значительных по размеру выписках, не говоря уже о кратких сообщениях. Последнее известие этого черниговского летописца - под 1198 г. о смерти черниговского князя Ярослава Всеволодовича и о вступлении на черниговский стол Игоря Святославовича, названного при этом «благоверным князем».
Мы уже не однажды называли этот черниговский летописец Летописцем Игоря и называли так не только, конечно, потому, что этот летописец оканчивался известием о вступлении Игоря на черниговский стол. Проглядывая состав известий этого летописца, как он

-90-

отразился в киевском своде 1200 г., видим особый интерес, проявляемый составителем черниговских известий к личности Игоря. Так составитель отмечает, не в отношении к другим черниговским князьям, подробности семейных дел Игоря: рождение самого Игоря (1151); рождение его сыновей - Владимира (1173), Олега (1176) и Святослава (1179); браки его детей (1188 и 1190); летописец определяет в своем повествовании других князей по их родственным отношениям к Игорю: так Всеволод Святославович (буй-тур «Слова») два раза поясняется читателю как «брат Игоря» (1184 и 1198 г.), так Владимир Галицкий назван «шюрином» Игоря. Как увидим далее, летописатель этот продолжал при Игоре Летописец отца и брата этого князя и не всегда удерживался от внесения в летописный текст своих предшественников по летописанию тех или иных известий, связанных с князем Игорем, или же старался то или иное известие в работе своих предшественников связать с именем князя Игоря, иногда проделывая это весьма наивно: так в изложении известия 1159 г. он вставил имя Иго­ря, которое ранее здесь не читалось, что ясно как из конструкции фра­зы, так и потому, что Игорю было тогда 8 лет: «И сняшася в Лутаве Изяслав и Святослав Олговичь и сын его Олег, Игорь и Всеволодовичь Святослав и бысть любовь велика». Не могу не отметить весьма близкого личного знакомства составителя этого Летописца с князем Игорем, засвидетельствованного передачею личных переживаний Игоря по тому или другому поводу. Кто может усомниться в этом, читая теперь рассказ о походе 1185 г. в изложении нашего сос­тавителя, сохраненный нам Ипатьевскою летописью, где автор смело вкладывает в уста князя Игоря покаянный счет княжеских его пре­ступлений и где, при описании бегства Игоря, даются такие житейские и психологические детали, которые могли быть известны только самому князю. И таких мест в этом летописце можно привести несколько.
Итак, черниговский Летописец князя Игоря, использованный ки­евским сводчиком 1200 г., как источник вспомогательный, был рабо­тою лица, близкого князю, многое, несомненно, узнавшего лично от князя. Но не весь этот Летописец составлен данным автором, т. к. из обзора раннейших известий этого Летописца очевидна своевре­менная и точная запись событий от середины XII в., заставляющая предполагать предшественников в работе нашего автора.
Просматривая состав черниговских известий в киевском своде 1200 г., исследователь только в некоторых случаях затрудняется отнесением того или иного известия к черниговскому Летописцу, колеблясь между этим источником и киевским летописанием, так как за время княжения в Киеве князей черниговского дома киевское летописание отмечало, конечно, и некоторые черниговские события того времени, имеющие отношение к сидящему на киевском столе представителю черниговского дома. Громадное же большинство черниговских известий легко выделяется из состава киевского свода 1200 г. и явно относится к черниговскому Летописцу по тому признаку, что Летописец этот представлял собою Летописец князя Святослава Ольговича (отца Игоря), продолженный позднее Олегом

-91-

Святославовичем (братом Игоря) и затем уже законченный как Летописец князя Игоря. Другими словами, перед нами семейный Летописец Святослава Ольговича и его сыновей.
Нет никакого сомненья, что заложенный при Святославе Ольговиче Летописец этот вел последовательный рассказ о событиях, жизни и деятельности этого князя (ср. точные семейные даты 1148, 1149, 1151, 1165 и др.), только к концу жизни севшего на черниговский стол, и что сын Святослава Олег, продолжавший отцовский Летописец, вел его, как личный, как Летописец князя Новгорода Северского, потому что Олег после смерти отца ушел из Чернигова в Новгород Северский, князем которого и умер. Игорь, продолжая Летописец брата, ведет его, как князь того же Новгорода Северского, т. к. черниговским князем он стал лишь в 1198 г. после смерти Ярослава Всеволодовича. Так как никакой другой летописи среди князей черниговского дома не велось, то отсюда и получается то печальное обстоятельство, что о многих черниговских князьях мы имеем лишь косвенные данные: или в тех случаях, когда они садились за киевский стол и деятельность их запечатлевалась в киевском летописании как деятельность киевского князя; или же в тех случаях, когда известия о них попадаются нам в Летописце Игоря или в летописцах других кня­жеств того же времени. Например, небезразлично отметить, что про Святослава Всеволодовича мы знаем только как про киевского князя по летописцу киевскому, ведшемуся за его время, а про Ярослава Все­володовича - по упоминаниям о нем в Летописце Игоря и киевском летописании, т. к. сами Святослав и Ярослав Всеволодовичи, как князья черниговские, летописания не вели.
Возникший в 40-х годах XII в. семейный Летописец князя Свя­тослава Ольговича сосредоточивал свое внимание, как мы уже и го­ворили, на личности и походах Святослава. Однако чтение и анализ изложения Ипатьевской летописи об убийстве киевлянами прожива­ющего в одном из киевских монастырей принявшего «мнишеский чин» Игоря Ольговича - дают возможность установить, что в этом тексте Ипатьевской сплетены два источника, повествовавшие по-разному об этом событии: подробный, но деловой рассказ, восхо­дящий к основному киевскому летописанию того времени князя Изяслава Мстиславовича, и многоречивый и условно-литературный рассказ, восходящий к черниговскому княжескому летописанию. Разложив это повествование Ипатьевской на два его источника и сосредоточив свое внимание на источнике черниговском, видим, что перед нами типичное по литературным приемам того времени многоречивое «житие» князя Игоря Ольговича. Как могло оно попасть в Ипатьевскую летопись? Если все черниговские известия Ипатьевской летописи до 1200 г. включительно мы имеем возможность связать в единый Летописец князя Святослава Ольговича и его сыновей, то имело ли место это «житие» в составе этого Летописца? Или же оно было привлечено составителем свода 1200 г. как самостоятельное литературное произведение? Поскольку в работе сводчика 1200 г. мы нигде не вынуждены предполагать привлечения внелетописных источников, в данном случае особенно странного для

-92-

летописания, посвященного не черниговскому князю, и поскольку под 1180 г. имеем в своде 1200 г. указание на перенесение «мощей» убитого киевлянами Игоря в Чернигов заботою брата его Святослава Ольговича, - постольку имеем право думать, что «житие» и Игоря Ольговича входило в состав Летописца Святослава и его сыновей и чрез этот Летописец попало в повествование киевского свода 1200 г.
Это наводит на мысль, что Летописец Святослава Ольговича, может быть, в пору его княжения в Чернигове, делал попытки выходить из рамок личного Летописца этого князя, превращаться в черниговское летописание. Действительно, начиная с 1120 г. (1120,1123, 1140, 1142, 1143 и др.) встречаем ряд известий, касающихся черниговских князей и епископов, упоминания о которых не могли входить в задачу Летописца Святослава Ольговича как семейного или личного Летописца этого князя. Тогда нельзя не принять в соображение, что эти черниговские известия, выходящие за рамки Летописца Святослава Ольговича, кратки и приведены без точных дат, как позднейшие припоминания, т. е. подтверждают наше предположение о том, что Летописец Святослава Ольговича во время княжения его в Чернигове пытался до известной меры превратиться в черниговское летописание. Тогда возникает далеко не безразличный сейчас для нас вопрос: как же и чем начинался Летописец Святослава Ольговича после попытки перестроить его в черниговское летописание?
Что летописного дела не было в Чернигове в XI в. и начале XII в. в той форме непрерывного повествования, как это видим в Киеве, в этом нет никакого сомнения. Отдельные упоминания «Повестью вре­менных лет» черниговских событий вовсе не ведут к непременному представлению о наличии в руках составителя «Повести» (или редак­тора) черниговского источника или об отражении в «Повести» в ка­кой-нибудь другой форме непрерывного черниговского летописания, т. к. все эти черниговские известия «Повести» находят себе удовлет­ворительное объяснение из киевских дел и отношений. Фигура зна­менитого Олега Гореславовича, отца Святослава Ольговича, нарисо­вана нам в «Повести» не рукою черниговского летописателя, а рукою враждебных ему киевских летописателей, и упоминание о смерти его занесено в третью (1118г.) редакцию «Повести временных лет» также не рукою черниговца. Совершенно ясно поэтому, что за время Олега никакого черниговского летописания не было.
Если Летописец Святослава Ольговича, заложенный в 40-х года XII в., по припоминаниям, как мы видели, подымался все же до 1120 г., то естественно предположить, что он не ограничивался этим и, конечно, в какой-то форме сообщал и о раннейших годах Чернигова, касаясь, конечно, и времени отца Святослава - Олега. Однако отсутствие в киевском своде 1200 г. в пределах «Повести времени лет» каких-либо дополнительных известий против обычных для этого памятника, известного и по другим источникам, дает право делать два предположения о том, как начинался Летописец Святослава Ольговича: или Летописец этот не имел никакого начала до 1120 г.; или известия, читавшиеся в начале этого Летописца, совпадали с известиями «Повести временных лет», м. б. их сокращая, но не

-93-

пополняя. Что вероятнее это второе предположение, вытекает из изучения объема этих сведений до 1120 г. у автора «Слова у полку Игореве».
Автор «Слова о полку Игореве» представляется нам лицом для своего времени достаточно просвещенным, начитанным. В его языке мы найдем немало книжных выражений, заимствований. Трудно не думать, что автор был знаком с Летописцем своего князя, т. е. Игоря Святославовича. Если просмотреть сведения о событиях XI - начала XII вв., т. е. времени Олега Гореславовича, каким оперирует автор «Слова» в своем произведении, то увидим, что сведения эти (если они не позаимствованы из песенного репертуара) не превышают количества сведений об Олеге Гореславовиче и более ранних временах в «Повести временных лет», иногда совпадая с «Повестью» даже во фразеологии («зареза Редедю»).
Но объем этих сведений у автора «Слова» значительно менее объема их в «Повести». Обычно считают возможным известные слова автора «Слова о полку Игореве» о смерти Изяслава: «С тоя же Каялы Святопълк полелея отца своего междю угорьскими иноходьцы ко святей Софии к Киеву» - относить к смерти и погребению Тугорхана Святополком, толкуя «отца своего» в смысле «своего тестя». Так считают возможным толковать потому, что Тугорхана Святополк хоронил, а Изяслава хоронил, по «Повести временных лет», не Свя­тополк, а Ярополк. Кроме того, труп Изяслава везли в лодке, а не на угорских иноходцах. Не говоря уже о том, что угорские иноходцы в Киеве стали известны (и на них пошла мода) только с 1150 г. («тог­да же Угре на фарех и на скокох играхуть на Ярославли дворе многое множество, кияне же дивляхутся Угром множеству и кметьства их и комонем их»), все недоразумение разъяснится нам, если мы до­пустим, что автор «Слова» знал рассказ о сражении 1078 г., в кото­ром погиб Изяслав, как и всю «Повесть временных лет» в сокра­щении, где подробности погребения Изяслава, например, были опу­щены и изложены в «Слове» автором в своем собственном толковании на черниговский лад; ⁴⁰⁾ все князья Чернигова хоронились в главной церкви Чернигова, и отца хоронил старший сын; поэтому он заставляет Святополка погребать Изяслава в Софии, главной Церкви Киева, не зная, что в Киеве не всех князей хоронили в глав­ной церкви. Итак, можно предположить, что Летописец Святослава Ольговича, ставший потом Летописцем Игоря, в своем начале (т. е. до глав 1120 г.) имел извлечения из «Повести временных лет», касавшиеся главным образом черниговского княжества и Тмуторокани как Черниговской волости

^§ 3. ЮЖНОРУССКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ XII и XIII вв.

Если извлечь из великокняжеского свода Рюрика 1200 г. все известия, могущие восходить к хронике Ростиславовичей, черниговскому летописцу Игоря или летописцу Переяславля южного, то в остаткe мы получаем непрерывное киевское летописание от «По-

-94-

вести временных лет» до 1200 г. включительно. Этот любопытнейший материал еще ждет своих исследователей и кроет для них немало трудностей ввиду отсутствия более или менее надежных и достаточных остатков параллельного текста, т. к. изложение киевских событий XI и XII вв. в Лаврентьевской ведет нас не к киевскому, а к переяславскому (южному) летописанию.
Поскольку на этом, в должной мере еще не изученном, материале нужно представить себе историю киевского летописания XII в., постольку наши суждения, конечно, не могут быть достаточно обоснованными. Прежде всего обращаем внимание на непрерывность летописного дела в Киеве за весь XII в., с одной стороны, разнохарактерность и разнообразность летописной манеры изложения отдельных княжений, с другой. Отсюда можно вывести то заключение что в Киеве была прочно усвоена традиция, созданная печерскими сводами конца XI - начала XII вв. в деле составления летописцев в связи с переменами на киевском столе, и очевидно, каждый киевский князь по-своему и своими средствами стремился поддержать эту традицию, озабочиваясь своевременным записыванием текущих дел и событий.
Впрочем, время Мономаха выделяется в этом ряде нарастающих княжеских летописцев скромностью наличия своих известий, явно написанных по более позднему припоминанию, что ведет как будто к предположению, не думал ли сам Мономах быть своим летопис­цем? Как известно, в Лаврентьевской летописи сохранилось (в слу­чайном месте текста) «поучение» Мономаха. Это «поучение» при ближайшем рассмотрении оказывается собранием сочинений Моно­маха, где на первом месте читается «Поучение», с утратою конца, затем письмо Мономаха к князю Олегу (с утратою начала) и, нако­нец, культовый текст, вероятно, сочиненный Мономахом. В «Поу­чении» Мономах приводит детям в пример труд своей жизни и дает перечень своих походов, явно записанных своевременно, а не по припоминанию, почему исследователи называют эту часть «Поу­чения» дневником. Отметим здесь одно весьма важное для нас обсто­ятельство. Дневник Мономаха в сопоставлении с текстом «Повести временных лет» довольно легко распадается для конца XI в. на две части: походы, упомянутые в «Повести», и походы, о которых «По­весть» ничего не сообщает. Отсюда нам нужно постоянно помнить, изучая летописи, что составители летописцев и летописных своде» вовсе не задавались целью сообщать все факты современности, руководствовались в их выборе, очевидно, какими-нибудь политическими соображениями и оценками. Вглядываясь во все количественно разрастающееся изложение летописных годов последующего киевского летописания, можно думать, что летописание входит во вкусы общества, привлекает к себе внимание и заботу князей, умеющих найти для этого дела и незаурядные литературные дарования. Например, весьма выделяется талантом изложения, живостью жизнерадостностью описание времени князя Изяслава Мстиславовича, составленное весьма близким к князю лицом, едва ли не дружинником князя.