Богадельня. Имена переживают хозяев, и хотя это звук пустой, но все-таки

звук, и он сохраняет какую-то магическую власть. Но если даже и вправду

окажется, что значимость насилия как цинично установленной нормы поведения

готова пойти на убыль, мы все равно останемся в его власти, лишь

видоизмененной.

Я перехожу к наихудшей из опасностей, которые грозят сегодня

европейской цивилизации. Как и все прочие угрозы, она рождена самой

цивилизацией и, больше того, составляет ее славу. Это наше современное

Государство. Вспоминается то, что я уже отмечал, говоря о науке:

плодотворность ее основ ведет к небывалому прогрессу, прогресс неумолимо

ведет к небывало узкой специализации, а специализация - к удушению самой

науки.

Нечто подобное происходит и с государством.

Вспомним, чем было в конце XVIII века государство для всех европейских

наций. Почти ничем! Ранний капитализм и его промышленные предприятия, где

впервые восторжествовала техника, самая передовая и производительная, резко

ускорили рост общества. Возник новый социальный класс, энергичнее и

многочисленнее прежних, - буржуазия. У этой напористой публики было одно

всеобъемлющее дарование - практическая сметка. Они умели дать делу ход и

слаженность, развернуть и упорядочить его. В их человеческом море и блуждал

опасливо "государственный корабль". Эту метафору извлекла на свет божий

буржуазия, ибо действительно ощущала себя безбрежной, всемогущей и чреватой

штормами стихией. Кораблик выглядел утлым, если не хуже, и всего было в

обрез - и денег, и солдат, и чиновников. Его строили в средние века иные

люди, во всем противоположные буржуазии, - доблестные, властные и преданные

долгу дворяне. Это им обязаны существованием европейские нации. Но при всех

душевных достоинствах у дворян было, да и продолжает быть, неладно с

головой. Они на нее и не полагались. Безрассудные, нерасчетливые,

"иррациональные", они живо чувствовали и трудно соображали. Поэтому они не

смогли развить технику, требующую изобретательности. Они не выдумали пороха.

Поленились. И, не способные создать новое оружие, позволили горожанам

освоить порох, завезенный с востока или бог весть откуда, и с его помощью

разгромить благородных рыцарей, так бестолково заклепанных в железо, что в

бою они еле ворочались, н начисто неспособных уразуметь, что вечный секрет

победы - секрет, воскрешенный Наполеоном, - не в средствах защиты, а в

средствах нападения[*Эта схема великого исторического перелома, сменившего

господство знати главенством буржуазии, принадлежит Ранке, но, разумеется,

символическая картина переворота требует множества дополнений, чтобы

походить на действительную. Порох известен с незапамятных времен. Заряд был

придуман кем-то из ломбардцев, но оставался без применения, пока не

догадались отлить пулю. Дворяне изредка употребляли огнестрельное оружие, но

оно было слишком дорогим. Лишь горожане, экономически лучше организованные,

сделали его массовым. Исторически, однако, известно с документальной

точностью, что дворянское, средневекового образца бургундское войско было

наголову разбито новым, не профессиональным, а состоящим из горожан

швейцарским. Главной силой его была дисциплина и рациональная

изобретательная тактика].

Власть - это техника, механизм общественного устройства и управления, и

потому "старый строй" к концу XVIII века зашатался под ударами беспокойного

общественного моря. Государство было настолько слабее общества, что

сравнительно с эпохой Каролингов абсолютизм кажется вырождением. Разумеется,

власть Карла Великого бесконечно уступала власти Людовика XVI, но зато

общество при Каролингах было бессильным[*Стоило бы задержаться на этом и

подчеркнуть, что эпоху европейского абсолютизма отличает именно слабость

государства. Какая тому причина? Ведь общество уже набирало силу. Почему же

Власть, будучи непререкаемой - "абсолютной", - не старалась и сама стать

сильнее? Одна из причин уже упомянута: техническая и административная

несостоятельность родовой знати. Но есть и другая - аристократы не хотели

усиливать государство за счет общества. Вопреки привычным представлениям

абсолютизм инстинктивно уважал общество, и уважал гораздо больше, чем наши

нынешние демократии. Сегодня государство умнее, но исторически

безответственнее]. Огромный перевес общественных сил над государственными

привел к революции, вернее, к полосе революций, вплоть до 1848 года.

Но в ходе революции буржуазия отобрала власть и, приложив к ней свои

умелые руки, на протяжении одного поколения создала по-настоящему сильное

государство, которое с революциями покончило. С 1848 года, то есть с началом

второй генерации буржуазных правлений, революции в Европе иссякли. И,

конечно, не по недостатку причин, а по недостатку средств. Власть и общество

сравнялись силой. Прощай навеки, революция! Впредь лишь антипод ее грозит

европейцам - государственный переворот. Все, что в дальнейшем казалось

революцией, было личиной государственного переворота.

В наши дни государство стало чудовищной машиной немыслимых

возможностей, которая действует фантастически точно и оперативно. Это

средоточие общества, и достаточно нажатия кнопки, чтобы гигантские рычаги

молниеносно обработали каждую пядь социального тела.

Современное государство - самый явный и наглядный продукт цивилизации.

И отношение к нему массового человека проливает свет на многое. Он гордится

государством и знает, что именно оно гарантирует ему жизнь, но не сознает,

что это творение человеческих рук, что оно создано определенными людьми и

держится на определенных человеческих ценностях, которые сегодня есть, а

завтра могут улетучиться. С другой стороны, массовый человек видит в

государстве безликую силу, а поскольку и себя ощущает безликим, то считает

его своим. И если в жизни страны возникнут какие-либо трудности, конфликты,

проблемы, массовый человек постарается, чтобы власти немедленно вмешались и

взяли заботу на себя, употребив на это, все свои безотказные и

неограниченные средства.

Здесь-то и подстерегает цивилизацию главная опасность - полностью

огосударствленная жизнь, экспансия власти, поглощение государством всякой

социальной самостоятельности - словом, удушение творческих начал истории,

которыми в конечном счете держатся, питаются и движутся людские судьбы.

Когда у массы возникнут затруднения или просто разыграются аппетиты, она не

сможет не поддаться искушению добиться всего самым верным и привычным

способом, без усилий, без сомнений, без борьбы и риска, одним нажатием

кнопки пустив в ход чудодейственную машину. Масса говорит: "Государство -

это я" - и жестоко ошибается. Государство идентично массе лишь в том смысле,

в каком Икс идентичен Игреку, поскольку никто из них не Зет. Современное

государство и массу роднит лишь их безликость и безымянность. Но массовый

человек уверен, что он-то и есть государство, и не упустит случая под любым

предлогом двинуть рычаги, чтобы раздавить какое бы то ни было творческое

меньшинство, которое раздражает его всегда и всюду, будь то политика, наука

или производство.

Кончится это плачевно. Государство удушит окончательно всякую

социальную самодеятельность, и никакие новые семена уже не взойдут. Общество

вынудят жить для государства, человека - для государственной машины. И

поскольку это всего лишь машина, исправность и состояние которой зависят от

живой силы окружения, в конце концов государство, высосав из общества все

соки, выдохнется, зачахнет и умрет самой мертвенной из смертей - ржавой

смертью механизма.

Такой и была судьба античной цивилизации. Бесспорно, созданная Юлиями и

Клавдиями империя представляла собой великолепную машину, по конструкции

намного совершеннее старого республиканского Рима. Но знаменательно, что,

едва она достигла полного блеска, общественный организм угас. Уже при

Антонинах (II век) государство придавило его своей безжизненной мощью.

Общество порабощается, и все силы его уходят на служение государству. А в

итоге? Бюрократизация всей жизни ведет к ее полному упадку. Жизненный

уровень быстро снижается, рождаемость и подавно. А государство, озабоченное

только собственными нуждами, удваивает бюрократический нажим. Этой второй

ступенью бюрократизации становится милитаризация общества. Все внимание обращено теперь на армию. Власть - это прежде всего гарант безопасности (той

самой безопасности, с которой, напомним, и начинается массовое сознание).

Поэтому государство - это прежде всего армия. Императоры Северы, родом

африканцы, полностью военизируют жизнь. Напрасный труд! Нужда все

беспросветнее, чресла все бесплоднее. Не хватает буквально всего, и даже

солдат. После Северов в армию приходится вербовать варваров.

Теперь ясно, как парадоксален и трагичен путь огосударствленного

общества? Оно создает государство как инструмент, облегчающий жизнь. Потом

государство берет верх, и общество вынуждено жить ради него[*Вспомним

последний наказ Септимия Севера сыновьям: "Держитесь вместе, платите

солдатам и забудьте об остальном"]. Тем не менее состоит оно пока что из

частиц этого общества. Но вскоре уже не хватает людей для поддержания

государства и приходится звать иноземцев - сперва далматов, потом германцев.

Пришельцы в конце концов становятся хозяевами, а остатки общества,

аборигены, - рабами этих чужаков, с которыми их ничто не роднило и не

роднит. Вот итог огосударствленности - народ идет в пищу машине, им же и

созданной. Скелет съедает тело. Стены дома вытесняют жильцов.

Осознав это, трудно благодушествовать, когда Муссолини с редкостным

апломбом провозглашает как некое откровение, чудесно снизошедшее на Италию:

"Все для государства, ничего, кроме государства, ничего против государства!"

Одно уж это выдает с головой, что фашизм - типичная доктрина массового

человека. Муссолини заполучил отлично слаженное государство, и слаженное

отнюдь не им, а той самой идейной силой, с которой он борется, - либеральной

демократией. Он лишь алчно воспользовался ее плодами, и, не входя сейчас в

детали его деятельности, можно констатировать одно: результаты на сегодня

просто несопоставимы с тем, чего достиг в политике и управлении либерализм.

Эти результаты, если они вообще есть, настолько ничтожны, незаметны и

несущественны, что трудно оправдать ими ту чудовищную концентрацию власти,

которая позволила разогнать государственную машину до предела.

Диктат государства - это апогей насилия и прямого действия, возведенных

в норму. Масса действует самовольно, сама по себе, через безликий механизм

государства.

Европейские народы стоят на пороге тяжких внутренних испытаний и самых

жгучих общественных проблем - экономических, правовых и социальных. Кто

поручится, что диктат массы не принудит государство упразднить личность и

тем окончательно погасить надежду на будущее?

Зримым воплощением такой опасности является одна из самых тревожных

аномалий последних тридцати лет - повсеместное и неуклонное усиление

полиции. К этому неумолимо привел рост общества. И как ни свыклось с этим

наше сознание, от него не должна ускользать трагическая парадоксальность

такого положения дел, когда жители больших городов, чтобы спокойно двигаться

по своему усмотрению, фатально нуждаются в полиции, которая управляет их

движением. К сожалению, "порядочные" люди заблуждаются, когда полагают, что

"силы порядка", ради порядка созданные, успокоятся на том, чего от них

хотят. Ясно и неизбежно, что в конце концов они сами станут устанавливать

порядки - и, само собой, те, что их устроят.

Стоит задержаться на этой теме, чтобы увидеть, как по-разному

откликается на гражданские нужды то или другое общество. В самом начале

прошлого века, когда с ростом пролетариата стала расти преступность, Франция

поспешила создать многочисленные отряды полиции. К 1810 году преступность по

той же причине возросла и в Англии - и англичане обнаружили, что полиции у

них нет. У власти стояли консерваторы. Что же они предпринимают? Спешат

создать полицию? Куда там! Они предпочли, насколько возможно, терпеть

преступность. "Люди смирились с беспорядком, сочтя это платой за свободу".

"У парижан, - пишет Джон Уильям Уорд, - блистательная полиция, но они

дорого платят за этот блеск. Пусть уж лучше каждые три-четыре года полдюжине

мужчин сносят голову на Ратклиф Род, чем сносить домашние обыски, слежку и

прочие ухищрения Фуше". Налицо два разных понятия о государственной власти.

Англичане предпочитают ограниченную.

XV. ПЕРЕХОДЯ К СУТИ ДЕЛА

Суть такова: Европа утратила нравственность. Прежнюю массовый человек

отверг не ради новой, а ради того, чтобы, согласно своему жизненному складу,

не придерживаться никакой. Что бы ни твердила молодежь о "новой морали", не

верьте ни единому слову. Утверждаю, что на всем континенте ни у кого из

знатоков нового ethos нет и подобия морали. И если кто-то заговорил о

"новой", значит, замыслил новую пакость и ищет контрабандных путей[*Не знаю,

найдется ли сейчас десяток людей, рассеянных по миру, которые видят воочию

ростки того, что со временем действительно может стать новой моралью. И, уж

конечно, не эти люди делают погоду].

Так что наивно укорять современного человека в безнравственности. Это

не только не заденет, но даже польстит. Безнравственность нынче стала

ширпотребом, и кто только не щеголяет ею.

Если отвлечься, как мы и делали, от пережитков прошлого - христиан,

идеалистов, старых либералов и т. д., - то среди современных альянсов не

найдется ни одного, который не исходил бы из убеждения, что за ним числятся

все права и ни единой обязанности. Не важно, рядятся ли при этом в

реакционеров или революционеров: под любой личиной и при любом удобном

случае решительно отбрасывают обязанности и притязают, сами не ведая почему,

на неограниченные права.

Что бы ни одушевляло, все сводится к одному и становится предлогом не

считаться ни с кем и ни с чем. Если кто-то играет в реакционера, то

наверняка для того, чтобы под видом спасения отечества и государства

сравнять с землей все остальное и с полным правом топтать ближнего, особенно

если тот чего-то стоит. Но и в революционеров играют с той же целью:

наружная одержимость судьбой угнетенных и социальной справедливостью служит

маской, освобождающей от досадной обязанности быть правдивым, терпимым и,

главное, уважать человеческие достоинства. Я знаю немало людей, которые

вступили в ту или иную рабочую партию лишь затем, чтобы обрести внутреннее

право презирать интеллигенцию и не смотреть на нее снизу вверх. Что ж до

диктатур, то мы уже налюбовались, как там льстят толпе и топчут все, что

выше ее уровня.

Отвращением к долгу отчасти объясняется и полусмешной-полупостыдный

феномен нашего времени - культ молодежи как таковой. Все от мала до велика

подались в "молодые", прослышав, что у молодых больше прав, чем

обязанностей, поскольку последние можно отложить в долгий ящик и приберечь

для зрелости. Молодость как таковую всегда освобождали от тяжести свершений.

Она жила в долг. По-человечески так и должно быть. Это мнимое право ей

снисходительно и ласково дарят старшие. И надо же было настолько одурманить

ее, что она и впрямь сочла это своим заслуженным правом, за которым должны

последовать и все прочие заслуженные права.

Как ни дико, но молодостью стали шантажировать. Вообще мы живем в эпоху

всеобщего шантажа, у которого два облика с дополняющими друг друга гримасами

- угрозой насилия и угрозой глумления. Обе служат одной цели и равно

пригодны для того, чтобы людская пошлость могла не считаться ни с кем и ни с

чем.

Поэтому не стоит облагораживать нынешний кризис, видя в нем борьбу двух

моралей, или цивилизаций, - обреченной и новорожденной. Массовый человек

попросту лишен морали, поскольку суть ее - всегда в подчинении чему-то, в

сознании служения и долга. Но слово "попросту", пожалуй, не годится. Все

гораздо сложнее. Попросту взять и избавиться от морали невозможно. То, что

грамматически обозначено как чистое отсутствие, - безнравственность - не

существует в природе. Если вы не расположены подчиняться нравственным

устоям, будьте любезны подчиниться иной необходимости и velis nolis[17] жить

наперекор им, а это уже не безнравственность, но противонравственность. Не

просто отрицание, но антимораль, негатив, полый оттиск морали, сохранивший

ее форму.

Как же умудрились уверовать в антиморальность жизни? Несомненно, к

этому и вела вся современная культура и цивилизация. Европа пожинает горькие

плоды своих духовных шатаний. Она стремительно катится вниз по склону своей

культуры, достигшей невиданного цветения, но не сумевшей укорениться.

В этой книге я попытался обрисовать определенный тип человека и,

главным образом, его взаимоотношения с той цивилизацией, которой он

порожден. Это было необходимо потому, что персонаж моей книги знаменует

собой не торжество новой цивилизации, а лишь голое отрицание старой. И не

надо путать его психограмму с ответом на главный вопрос - каковы же коренные

пороки современной европейской культуры. Ведь очевидно, что ими в конечном

счете и обусловлено сегодняшнее преобладание этой человеческой особи.

Но такой ответ ввиду непомерной трудности вопроса выходит за рамки

книги. Понадобилось бы развить во всей полноте ту концепцию человеческого

существования, которая здесь едва намечена и звучит побочно. Об этом

говорится вскользь и вполголоса, а скоро, быть может, придется кричать.