Глава тридцать вторая 1912-1913
Несмотря на мое решение из-за траура в этом сезоне не выступать на сцене, я не могла, по совести, отказать настойчивой просьбе артистов кордебалета участвовать в виде исключения в их бенефисе, в балете «Конек-Горбунок», в немного измененной и дополненной постановке нашего московского балетмейстера Горского. Мой отказ мог бы отозваться на сборе вечера и тем нанести ущерб нашим артистам. Бенефис состоялся 10 декабря 1912 года. В последнем акте «Конька-Горбунка» я танцевала «Русскую» на музыку Чайковского. Я танцевала ее на пуантах. Начало этой «Русской» очень грустное, и я его исполнила со слезами на глазах и чувствовала, что эта грусть передается публике. Конец оживленнее, но тоже с оттенком грусти. Так я простилась с публикой.
Рождество и Новый год я провела дома с Вовой, а в январе 1913 года урвала несколько дней, чтобы съездить в Сен-Мориц, куда Андрей переехал после неудачных десяти дней, проведенных им в Рейхенгале. Почти сразу по приезде в Рейхенгаль Андрей схватил сильнейший бронхит. Немного оправившись, он поехал в Мюнхен, куда прибыла Великая Княгиня Мария Павловна, чтобы узнать, в каких условиях он живет. Она вызвала из Парижа профессора Робена, ее постоянного и давнишнего врача, на консультацию, так как у Великой Княгини возникли сомнения в достоинствах Рейхенгаля как зимнего курорта. Профессор Робен нашел, что следы бронхита еще остались и что Рейхенгаль совершенно не подходит для Андрея. Он посоветовал немедленно ехать в Сен-Мориц на всю зиму. Андрей мне рассказывал, что доктора, которые в то же время были директорами санатории Рейхангаля, пришли в полное отчаяние, когда узнали, что из Мюнхена он больше к ним не вернется. Это был их первый зимний сезон, на который они возлагали большие надежды, а его приезд служил им рекламой. Андрей был их первым, и единственным, в то время клиентом. Директор сам приехал в Мюнхен, чтобы уговорить Великую Княгиню не отсылать Андрея в Сен-Мориц, но она осталась непреклонной, тем более что профессор Робен, присутствовавший при этом разговоре, категорически настаивал на переезде туда.
Андрей меня встретил на вокзале в Сен-Морице, и мы в санях с парой лошадей и бубенцами покатили к гостинице Кульм, где он остановился и где приготовили для меня комнаты. Сен-Мориц сразу произвел на меня чарующее впечатление: все в глубоком снегу, солнце светит и греет как летом, весь город как игрушечный, и все ходят в разноцветных фуфайках и шарфах, что придает картине веселый колорит. У нас с Андреем были прелестные комнаты, составляющие как бы отдельную квартиру с видом на каток и далекую долину.
Первым долгом мы пошли с Андреем по магазинам обмундировывать меня по-зимнему: специальные ботинки, чтобы ходить в снегу, фуфайки, шарфы и вязаные шапочки и перчатки. Вещей этих было во всех магазинах вдоволь, на все вкусы и средства.
Утром, не ранее 11 часов, Андрей отправлялся на каток. Раньше было слишком холодно, надо было выждать, пока солнце не выйдет из-за гор. Первые дни я смотрела, как он катался, а потом и сама брала уроки, но слишком мало было времени, чтобы научиться. На катке на солнце было просто жарко, градусник подымался выше 20 градусов Цельсия, хотя одновременно в тени стоял мороз около 8 градусов ниже нуля. Это можно было видеть на двух градусниках, один на солнечной стороне, а другой в теневой.
Днем мы заказывали парные сани, лошадей с бубенцами и, закутавшись в теплые пледы, отправлялись кататься по окрестностям. Их было много, все красивые и разнообразные, тут и сосновые леса, долины и горы, все в снегу и залито горячим солнцем. Навстречу попадались такие же сани, с такой же, как мы, катающейся публикой, всем весело и хорошо, по крайней мере на вид.
Забавен был вид главной улицы, все шли с лыжами в руках или тащили за собою санки, чтобы идти в горы и на них спускаться, все в самых разнообразных туалетах всех цветов радуги.
Надо было возвращаться домой до захода солнца, зимою не позже 5 часов, а то захватит мороз. Завтракали и обедали мы в общем ресторане нашей части гостиницы, для другой была своя столовая. Иногда, если очень уставали и лень было одеваться, обедали у себя в комнатах, кормили отлично.
При Андрее были его адъютант Федор Федорович фон Кубе и его доктор Георгий Георгиевич Маак, который сравнительно незадолго до меня прибыл из России. Как Андрей мне объяснил, фон Кубе был так разочарован докторами в Рейхенгале, которые неумелыми способами лечения вызвали у него сильнейший бронхит, что, не рассчитывая найти в Сен-Морице соответствующего врача, телеграфировал в Петербург Зандеру, одно время лечившему Андрея, когда он лежал больным у меня в Стрельне. Фон Кубе и просил Зандера рекомендовать ему врача, который мог бы постоянно находиться при нем. Доктор Зандер не замедлил ответить, что доктора нашел на условиях по 300 рублей в месяц на всем готовом. Андрей ответил согласием, и доктор Маак выехал в Сен-Мориц. Андрею он сразу понравился, а потом и нам всем. Он оказался не только прекрасным доктором, но и чудным человеком, и его судьба была с тех пор тесно связана со всеми нами на долгие годы.
Оставаться долго в Сен-Морице я не могла, надо было возвращаться домой, где мой сын без меня скучал, а кроме того, надо мне было принять участие в парадном спектакле по случаю Трехсотлетия Дома Романовых.
Зимою в Петербург приехала Анна Павлова на гастроли. Наши отношения продолжали быть самыми дружескими, несмотря на усилия многих внести нелады между нами. Павлова как-то заехала ко мне, разговор перешел на драгоценности, что у кого есть, и она попросила меня показать ей мои. Мы пошли наверх, в мою спальню, где в углу, в особом шкапчике, я держала все свои драгоценности. В этом шкапчике, наверху, был укреплен образ Вацлава Нижинского. Мы уселись с Аней Павловой на полу перед шкапчиком, и я стала ей показывать мои драгоценности, от которых она приходила в восторг, и действительно, у меня были замечательно красивые вещи. Среди маленьких вещиц у меня был чудный карандаш из платины с бриллиантами и рубинами, который я как-то купила для подарка. Я подарила его Павловой на память.
В этом сезоне я не выступала, кроме бенефиса кордебалета в декабре, и все мои балеты были сняты с репертуара. Павловой предложили выступить в моем балете «Дочь фараона». Как умная артистка, она понимала, что этот балет не для нее. Конечно, испортить его она не могла, но и сорвать большой успех тоже. Она очень хотела, чтобы я ее посмотрела в этом балете. Из-за траура я в зрительный зал не ходила, но согласилась посмотреть на нее из-за кулис, где она очень трогательно приготовила мне в первой кулисе стул с коробкою конфет, Павлова очень боялась танцевать «Дочь фараона» в моем присутствии, отлично зная, что это был мой сильный балет. Она прекрасно справилась со своей ролью, но особого успеха не имела.
В феврале был назначен парадный спектакль по случаю Трехсотлетия Дома Романовых, и мне предложили выступить в нем, в опере «Жизнь за Царя», во втором акте, в знаменитой мазурке. Отказаться от участия в парадном спектакле я не могла, эти спектакли носили совершенно особый, высоко торжественный характер, публика на них не допускалась, присутствовали только лица по приглашению от Двора. В этот юбилейный день спектакль был в присутствии Государя, двух Императриц, всей Царской семьи и всего сановного мира. В этот день, в виде особого исключения, в последнем акте на сцене появился Цapь Михаил Федорович, которого изображал Собинов вместо заболевшего в последнюю минуту Ф. И. Шаляпина.
В начале марта я поехала с Вовой в Кап-д'Ай, где у меня была уже нанята вилла «Морла». Андрей прямо из Сен-Морица проехал туда, немного раньше меня, и наладил все хозяйство; были наняты кухарка, Марго, и в качестве метрдотеля молодой швейцарец, красивый, элегантный и, как потом оказалось, чрезвычайно талантливый во многих отношениях. Он главным образом отличался замечательным искусством украшать стол цветами. Когда я в первый день приезда вошла вечером в столовую к обеду, то прямо ахнула от восторга: по краям овального стола были широкие темно-голубые ленты, заканчивавшиеся бантами с букетами красных роз, и весь стол был прелестно убран цветами. Метрдотель в безукоризненно сшитом фраке подавал не менее элегантно и ловко. Кухарка Марго оказалась первоклассной, кормила нас замечательно и скоро научилась у русских поваров готовить русские блюда. Мы действительно могли в такой обстановке отдохнуть, имея прекрасную, уютную виллу, отличный стол и милую, симпатичную прислугу. Великий Князь Сергей Михайлович приехал много позже нас, прямо к нашей Пасхе.
Мы часто ездили в Монте-Карло, где у нас было много знакомых и друзей. Нас с Андреем часто приглашали то к завтраку, то к обеду, но мы предпочитали оставаться обедать у себя на вилле, где мы тоже принимали гостей.
В первые дни нашей Страстной недели мы все переехали, по обыкновению, в Канны, где Андрей и Вова говели в нашей чудной русской церкви. Мы поселились в гостинице «Карлтон», тогда еще совершенно новой. После Пасхальной службы мы разговлялись у меня в гостинице, в моем большом салоне. Пасху и куличи я заказала в местной кондитерской Румпельмейер, хозяева которой были выходцами из Германии, из Мекленбурга, но прекрасно научились изготовлять пасхи и куличи, так как русская колония на юге Франции была в старину многочисленна и богата. Когда мы из церкви вернулись в гостиницу, ужин был уже накрыт и я заметила очень красивые, зеленого хрусталя, стаканы в серебряной оправе и две серебряные вазы. Я была удивлена, откуда в гостинице могли быть такие вещи, но это оказались милые подарки от Великого Князя Сергея Михайловича и Андрея.
На следующий день мы все вернулись обратно домой к себе на виллу, где прожили до самого отъезда в Россию самым приятным образом.
Мы предполагали с Андреем осенью снова вернуться в Кап-д'Ай, так как на вилле оказалось действительно гораздо приятнее жить своим хозяйством и, в общем, даже дешевле, нежели в гостинице, то я решила снова нанять виллу. Вилла «Морла», на которой мы жили, была уже сдана, и приходилось искать другую. Тот же местный агент, который нанял ее для нас, предложил осмотреть несколько вилл, которые сдавались, а также и те, которые продавались. Он уверял, что можно купить за очень умеренную сумму прекрасную виллу. Идея купить виллу мне очень понравилась. Мы осмотрели несколько и, между прочим, ту, которую в прошлом году нам уже показывали, но она тогда мне не понравилась. За нее просили, как я отлично помню, 200 000 франков, но на вилле не было центрального отопления, и некоторые комнаты требовали ремонта. Архитектор, которого мы пригласили для осмотра виллы, определил весь ремонт с установкой центрального отопления в 20 000 франков. Тогда я предложила за виллу 180 000 франков, считая, что с ремонтом она обойдется в 200 000 франков. Хозяин не согласился, и покупка не состоялась, но агент утешал меня, что хозяин, вероятно, в конце концов уступит за назначенную мною сумму, так как ему необходимо во что бы то ни стало ее продать, и он советовал только выдержать время. На случай продажи виллы мы оставили агенту все инструкции, какой произвести ремонт, по условленным сметам архитектора.
В начале июня мы вернулись в Россию. Андрей настолько окреп после зимы, проведенной в Сен-Морице, что решил вернуться на службу, а пока принять участие в Романовских торжествах сначала в Костроме, а потом в Москве.
Примерно среди лета мы получили от нашего агента в Кап-д'Ай известие, что хозяин согласен уступить мне виллу за указанную мною сумму в 180 000 франков. Андрей немедленно купил эту виллу на мое имя, и агенту послали инструкции тотчас начать ее ремонт.
Мы придумывали, как назвать виллу, и после долгих споров и проектов нашли решение. По-французски мое уменьшительное имя было «Mala». Если читать справа налево, то получится «Алам». Так и назвали мою новую виллу. Нетрудно понять мою радость иметь свою собственную виллу, которая была и удобна, и уютна. Расположена вилла была замечательно хорошо, на склоне горы, с великолепным видом на море. Обставлена она была отлично, в особенности столовая, салон и моя спальня.
Этим летом я, по обыкновению, жила у себя на даче, в Стрельне, и одно событие так глубоко врезалось в мою память, что и до сих пор я помню его во всех подробностях, столько я пережила тогда ужаса и отчаяния.
Стоял чудный летний день, тишина полная кругом, ни малейшего ветра, море как зеркало. Мой сын со своим воспитателем Шердленом решили воспользоваться исключительно прекрасной погодой, чтобы покататься по морю на нашей плоскодонной лодке, к которой снаружи прикреплялся позади небольшой мотор. Мой электротехник, который ведал мотором и хранил его у себя на электрической станции, установил его на лодке, и все они втроем отправились на прогулку, которая обещала быть чудесной. Мотор зашумел, и лодка медленно поплыла по морю. Проводив их, я пошла домой. Меня ждала массажистка. Только что начался массаж, и я лежала на кушетке в спальне, как вдруг все потемнело, поднялся сильнейший ветер, налетел жуткий шквал: деревья под напором ветра гнулись, в воздухе летали сорванные ветром с деревьев листья, ломались сучья. Вова был на лодке в море! Я не знала, что с ним будет. Эти молниеносные шквалы так опасны на Балтийском море, столько несчастных случаев сообщалось в газетах каждое лето. Я бросила массаж и побежала на берег, на мою дамбу, откуда можно было видеть, что делается в море. Ветер вдруг стих, наступила жуткая тишина, солнце вновь засияло, море, как зеркало, гладко, но, в какую сторону я бы ни глядела, я ничего не могла заметить. Меня охватил ужас, они, наверное, погибли, иначе лодку было бы видно, они выехали в море не так давно. Стали телефонировать в Стрельнинский порт, где была спасательная станция и откуда во время бурь наблюдали за морем, чтобы оказать помощь, но оттуда ответили, что они не видели никакой лодки в море. Я была одна дома, в полном отчаянии, не зная, что же мне предпринять, где узнать, что с ними случилось, к кому обратиться за помощью. Я бросилась на колени и, вся в слезах, стала молиться, чтобы Господь сохранил моего сына…
В таком ужасном, беспомощном состоянии я оставалась довольно долго. Когда мое отчаяние дошло до пределов, вдруг раздался телефонный звонок. Это звонил воспитатель моего сына Шердлен, чтобы сообщить, что они все живы и здоровы и он сейчас находится с Вовой на Михайловской даче и только ждут, чтобы им подали экипаж для возвращения домой. Резкий переход от полного отчаяния к безграничной радости был так силен, что я только могла плакать и плакать от радости и благодарить Бога, что он услышал мою молитву.
Они благополучно катались по морю, когда налетел шквал. Они были сравнительно далеко от берега и решили скорее вернуться домой, но, на их горе, мотор испортился, и, пока его чинили, их стало относить ветром все дальше и дальше от берега. Тогда они взялись за весла, стараясь грести к берегу, но силою ветра их относило в другую сторону. В этот момент они увидели огромный пароход и направились к нему. Это оказался не простой пароход, как они думали, а по морской терминологии «бранд-вахта», то есть военный корабль, закрепленный на якорях для охраны Царского Дворца с моря. К этому времени мотор был исправлен, море утихло, и они отправились к берегу напротив Михайловской дачи, где Вова со своим воспитателем вылезли и пешком добрались до дворца, а лодка пошла домой. Из дворца они и звонили мне. Все это быстро рассказывается, но на самом деле в общем прошло около двух часов, двух часов моих ужасных страданий.
Из-за моего траура я этим летом в Красном Селе не танцевала и на первые представления туда не ездила. Но заведующий театром полковник Княжевич мне передал, что Великий Князь Дмитрий Павлович был очень огорчен, что не видел меня в окне моей уборной, и просил передать мне, что в следующий спектакль он непременно ждет меня в театре. Чтобы сделать ему удовольствие, я поехала в Красное Село, но в зрительный зал не вошла, чтобы не нарушать траура, и мы в моей уборной провели весь вечер, мирно беседуя и болтая.
У себя на даче я не устраивала больших приемов, но все же ко мне часто приезжали гости поиграть в покер. Обыкновенно съезжались к чаю, оставались обедать и засиживались до поздней ночи. Бывали Великий Князь Дмитрий Павлович и уланы, среди которых у меня было много знакомых и друзей. Раз, помню, засиделись почти что до утра, а на следующий день Великий Князь Дмитрий Павлович был дежурным флигель-адъютантом и должен был присутствовать на параде двух кавалерийских полков, шефами которых были Великие Княжны Ольга и Татьяна Николаевны. Он еле-еле поспел к параду в Петергоф, и мы все боялись, что он опоздает. Я сама поехала посмотреть на этот парад с сестрой и бароном Зедделером. Я с волнением ждала, когда появится Государь, будет ли Дмитрий Павлович в его свите, но все обошлось благополучно, и я вздохнула с облегчением. Обе Великие Княжны выглядели замечательно красиво в своих мундирах, верхом перед своими полками.
В летнее время вокруг Стрельны часто происходили маневры, и, если случалось, что уланы поблизости стояли на бивуаке, я посылала за ними свой автомобиль, они приезжали обедать, а под утро их отвозили обратно на бивуак. Все это было так весело, так просто, а сколько прелести было именно в этих невинных развлечениях!
Осенью, когда вся жизнь у нас замирала до начала зимнего сезона и все разъезжались, я поехала в Кап-д'Ай, но уже на свою собственную виллу «Алам».
Когда мы весной жили еще на вилле «Морла», мой швейцарец-лакей подарил мне раз по какому-то случаю белого ручного голубя, который мирно сидел на корзине с чудными цветами. Он даже не был привязан и покорно смотрел на меня. Когда я села пить утренний кофе, голубь вспорхнул с корзины на стол и стал есть крошки из моих рук. Он ничего не боялся, расхаживал преспокойно по столу. Днем он летал по саду и возвращался домой, когда ему хотелось есть и спать. Потом он уже стал садиться ко мне на голову, и я так его полюбила, что взяла его с собою в Россию, как и своего нового лакея-швейцарца Арнольда. В Петербурге голубь жил в зимнем саду, где было окошко, через которое он мог свободно вылетать, но всегда возвращался обратно на ночь. Летом он с нами переезжал в Стрельну, где пользовался также большой свободою. Он стал до того ручным, что спал у меня на постели вместе с моей любимой собачкой - фоксиком Джиби, как два добрых друга. Конечно, он поехал с нами обратно в Кап-д'Ай с моим новым лакеем, а затем снова вернулся в Петербург, но, когда произошел переворот и мне пришлось спешно покинуть свой дом, где голубь сидел в зимнем саду, я его взять с собою не могла, я не знала далее, доберусь ли я до безопасного места с сыном. Потом мне мои люди говорили, что, когда большевики заняли мой дом, мой милый белый голубь, такой славный и ручной, движимый непонятным инстинктом, вспорхнул и вылетел в окошко, но больше не вернулся.
К нашему приезду в Кап-д'Ай ремонт на вилле «Алам» не был закончен, и мы временно поселились в гостинице «Эден», надо было еще закупить разные хозяйственные мелочи: я хотела переехать только тогда, когда все будет в полном порядке.
Наконец мы перебрались на виллу, и я радовалась как ребенок, что заживу с Андреем в своей собственной вилле, у себя дома. Ко мне вернулись та же кухарка Марго, которая была на вилле «Морла», тот же лакей-швейцарец, и со мною был мой милый голубь. Переезд был очень веселый, и мы его отпраздновали как следует.
Как это часто бывает, несмотря на то что вилла была большая, все же не хватало жилых комнат для адъютанта Андрея и для его доктора. При вилле не было гаража для автомобиля. Мне принадлежал скалистый участок, и я решила, посоветовавшись с архитектором, построить на этом участке дом с комнатами для гостей и для наших людей, а внизу должен был быть гараж и комната для шофера. Мы уже жили на вилле, когда начались работы по расчистке участка. Из наших окон можно было видеть, как рабочие долбили углубления, закладывали туда динамит и взрывали. Когда было заложено несколько мин, раздавался звук рожка, все разбегались и прятались, а через несколько минут происходили взрывы. Если взрыв был удачный и отваливался большой кусок скалы, все аплодировали, а если нет, то огорчались.
Всю мебель для нижнего дома я заказала в Ницце, три комнаты для гостей были очень мило меблированы. Кроме того, я заказала у Дюма в Ницце новую мебель для спальни Андрея в стиле режанс: кровать, бельевой шкап, письменные и туалетный столы, ночной столик, круглый, два стула и кресло. Вся эта мебель была потом перевезена в Париж.
Прожив очень счастливо с Андреем два месяца, я вернулась обратно к себе, а Андрей уехал снова в Сен-Мориц на всю зиму, так как состояние его легких все еще внушало опасение. Грустно нам было расставаться, но я надеялась повидать Андрея в Сен-Морице на Рождество.