Государство без национальной основы существовать не может. его ничто не держит. мораль его заменяется сводом правил полицейской службы.

Перешагнём чрез сочинителей-путешественников, их домыслы и крупицы правды, чрез все дорогие нашему сердцу летописи и былины в более поздние времена.

Попытки написать историю России предпринимались издавна. В 1669 году при родителе Петра I самодержце Алексее Михайловиче дьяком разрядного приказа Фёдором Грибоедовым была написана история России (после он допишет её до вступления на престол Фёдора Алексеевича). Дьяк получил богатую награду, но, как с язвительностью замечает Коялович, "от потомства Грибоедов не может получить никакой похвалы. Его история одно напыщенное восхваление с пропуском всего, что не подходит под эту задачу" [211]

Тяга русских к истории была большой, не исключено, что и поболе нежели у других народов. Не тяга, а жажда знания свой старины.

Пять лет спустя в Киеве появился Синопсис. Это уже было кое-что. Однако пропустим его обзор, как и все другие исторические опыты.

Со времён Петра I, замечает Коялович, "русской историей, как и всею русскою жизнью, овладевали более и более иноземцы. В начертанной Петром, но открытой после его смерти, академии наук, двигателем исследований минувших судеб России поставлен был немец Байер… совершенный невежда в области русской исторической письменности, не ознакомившийся даже с русским языком" [212]

Это от Готлиба Зигфрида Байера (1694-1738) , от его "знаменитого сочинения о призвании князей" пошла историческая наука по путям возникновения русской государственности и русской культуры от норманского, то есть германского корня. Как указывает Коялович, так был авторитетно отрезан путь исследования нашей истории "с русской точки зрения".

Иностранная линия русской истории утверждала, что до призвания норманов к управлению русскими, те обретали в невежестве и дикости.

"Учёность" Байера позволяла, к примеру, объяснять происхождение слова "Москва" от "мужского монастыря", а "Пскова" – от "псов".

Преемником Байера по исследованию русского прошлого становится другой немец – Герард Фридрих Миллер (1705-1783) , который уже неукоснительно держался (и внедрял) норманскую теорию происхождения русской государственности. Какие-либо исследования "в другие стороны" уже оказывались невозможны, слишком велико было значение этого очередного немца при дворе. В отличие от Байера Миллер усердно изучал русский и сделал немало для науки.

Он приехал в Россию в 1725 году 20-летним молодым человеком. И в том же году он уже адъюнкт, в 26 лет – профессор истории, а в 1728 году, через три года по приезде, он уже конференц-секретарь академии наук. Все двери нараспашку.

Миллер участвовал в сборе летописей и старинных бумаг. Собрал обширные данные по экономике, этнографии, археологии и географии Сибири. Издал "Степенную книгу", Судебник 1550 года с пояснениями В. Н. Татищева, Письма Петра I к Б. П. Шереметеву.

В день тезоименитства Елизаветы Петровны, 6 сентября 1749 года (по старому стилю), "академия наук постановила иметь торжественное заседание, на котором предположено сказать речь, и эту речь поручили составить русскому историографу Миллеру".

Он сию речь и сказал. Всё в неё вложил, чему научился в России и что таил в себе.

Герард Фридрих Миллер сообщил, что русские – пришельцы на своей земле, ибо здесь прежде обитали финны. Славян прогнали с берегов Дуная. Они с горя и расселились в финских пределах. Варяги – это те же скандинавы. От них русские получили своё название и своих царей.

Даже та академия, насквозь засорённая иностранцами, возмутилась.

Своё мнение большинство академиков выразило в общем документе:

"Миллер во всей речи ни одного случая не показал к славе российского народа, но только упомянул о том больше, что к бесславию служить может… напоследок удивления достойно, с какою неосторожностию употребил экспресcию (восторженное восхваление. – Ю.В.), что скандинавы победоносным своим оружием благополучно себе всю Россию покорили".

Миллеру это не понравилось, он пожаловался. За немца заступился поэт, переводчик и учёный Василий Кириллович (Тредьяковский) Тредиаковский (1703-1769) [213]. Однако после свирепой атаки М. В. Ломоносова (1711-1765) диссертация Миллера оказалась решительно запрещена. Ломоносов с хулителями родного русского обходился беспощадно.

Кстати, единственная изданная при советской власти "Советская энциклопедия" – последний, 16 том вышел в 1976 году – упоминает вскольз, весьма и весьма глухо, о таких вот деяниях иностранных учёных в России, зато подробно перечисляет самые незначительные работы их, словно в оправдание подчинения русской науки иностранной. Историческая наука после 1917 года оказалась вовсе лишена родных корней и патриотического начала. Её пронизывали масонско-сионистские настроения (плач по мировому отечеству), воспитывающие презрение к родной старине, якобы безнадёжно отсталой, а также и соответствующие революционные выводы – они сводили на нет смысл и значение русской истории. Марксизм был на руку мракобесному сионизму, он уродовал русскую историю, делая её неизвестной русскому человеку. Особенно это прослеживается по учебникам истории для средней школы.

Но вернёмся к возражениям Ломоносова.

Коялович рассказывает:

"Он (Ломоносов. – Ю.В.) стал громить Миллера за предпочтение иностранных свидетельств отечественным, за неуважение к Нестору (летописцу. – Ю.В.)… зачем Миллер устранил предков славян скифов, совершивших столько славных дел; находит унижение в том, что Миллер заставляет чухнов (финнов. – Ю.В.) давать нам имя, а шведов – царей. Варягов Ломоносов, подобно Синопсису, выводит из Пруссии – славянской страны… Ломоносов прибег даже к орудиям своей специальности – химии ‹…›: "жаль, что в то время (когда Байер писал трактат о русских древностях) не было такого человека, который бы поднёс ему (Байеру) к носу такой химический проницательный состав, от чего бы он мог очнуться" [214].

ИМ (отюдь далеко не только немцам) такой "проницательный состав" так и не поднесли, а ОНИ ещё пуще наглели и всё более бесчестно-бесчинственно действовали, искусно, а порой и ювелирно тонко подвергая извращениям русскую историю и поношениям русский народ, а самое опасное – переписывая и переиначивая величественный смысл русского прошлого, русской истории и уже смысл самого народа. И чем ближе к XX столетию, тем самоувереннее и гаже становились ОНИ, всё выше и выше забираясь по служебно-партийным, ложно-научным, и прочим лестницам, которые как бы размещали их над народом их, природных трутней и паразитов…

Ничему ложнорусскому по способу Байера и Миллера Ломоносов хода не давал. В 1757 году это вынудило Миллера слёзно обратиться к президенту академии: "Злой рок хочет, чтобы г. Ломоносов как будто сотворён для причинения огорчений многим из нас и в особенности мне… Он присвоил себе решительный суд над тем, что печатается в Ежемесячных сочинениях" [215].

А там довольно часто печатались противорусские небылицы и прочая зловредная чушь.

Каким русским историком мог быть Миллер, коли он писал о своём призвании историка: "Он должен казаться без отечества, без веры, без государя…" – ну как это разуметь?

Что ж ты поймёшь тогда в истории национального государства? Какие чаяния? Какие свершения? Какие жуткие падения и боли? Какую народную мечту? Какой подвиг оценишь? В лучшем случае ты можешь оказаться сводом событий и дат…

В ХVIII столетии самостоятельность и значение русского, а также смысл русской истории удалось в основном удержать двум незабвенным и гордым сынам нашего Отечества: Василию Никитичу Татищеву (1686-1750) и Михаилу Васильевичу Ломоносову (1711-1765) . Так как труды Татищева оказались "закатаны" и о них по-настоящему прознали лишь через сто лет, то основную тяжесть борьбы вынес Михайло Ломоносов.

Но уже поднимался новый учёный немец – Август Людвиг Шлецер (1735-1809) , приглашённый из Германии Миллером.

Иссякали жизненные силы Михайло Васильевича.

Зато Август Людвиг, как водится, быстро занял прочное место в российской академии в свои 30 цветущих лет. Шлецер сразу, без колебаний, становится сторонником норманской теории и едко критикует доживающего свой век Ломоносова. Правда, уже набирал силу и начинал греметь над Россией богатырский голос Гавриила (Гаврилы) Державина (1743-1816) . Хоть он и не был историком, но русское начало в нём било через край. Тогда, когда по петербуржскому небосклону стлались сплошь имена нерусские, звучали речи обидные и презрительные русскому, – и это, державинское, уже само по себе было немалой помощью всему родному, русскому. Упорным, тяжёлым колоколом бил его голос. Пушкин встрепенётся на эти удары…

Коялович делает вывод:

"Начало иноземства (засилье иностранцев в России, слом первородной, национальной Руси. – Ю.В.), заложенное мощною рукою Петра I, логически развивалось в своих последствиях и прорывало даже такие преграды, как национальное возбуждение при Елизавете Петровне и Екатерине П. Россия втягивалась в западную Европу. Западная Европа врывалась в Россию" [216].

Шлецер тоже решил попробовать свои силы на ниве русской словесности. Слово "боярин" он производил от слова "баран". Русское слово "дева", утверждал он, есть производное от немецкого "Dieb" (вор) или нижнесаксонского "Тiffе" (сука).

"В начале 1765 г., – рассказывает Коялович, – Шлецер по повелению Екатерины сделан был ординарным профессором русской истории в академии наук с условием пробыть в России пять лет и поставлен под особое покровительство людей, доверенных государыни.

Из этих условленных контрактом пяти лет Шлецер пробыл в России только три и в это время ознаменовал свою деятельность весьма скромными делами… К 1767 г. его взяло глубокое раздумье. Он стал соображать, что в России выгоды не отвечают его трудам и заслугам, тогда как за границей ему будет гораздо выгоднее – и профессорствовать и книги издавать гораздо выгоднее… Предметом этих выгод, конечно, были не восточные древности, а Россия, которую он достаточно изучил для этих выгод… Жил он в Гёттингене сначала по отпуску, затем до конца контракта много торговался с академией (и это несмотря на нарушение контракта, вот наглость! – Ю.В.), требовал больших денег за службу ‹…›

Никто не станет отнимать чести у Шлецера за научную постановку вопроса о разработке наших летописей; но вопиющею неправдою было бы закрывать глаза перед тем, что Шлецер взял за основу… чужую работу, а именно Татищева… Он не только задумался создать русскую историю, но задумался облагодетельствовать Россию сообщением ей истории других народов и не в многотомных изданиях, как это делала академия наук, а в популярных изданиях…

(Ломоносов. – Ю.В.) Разбирая проект Шлецера касательно разработки русской истории и стараясь очевиднее доказать несостоятельность автора (Шлецера. Ю.В.)… Указав… нелепые, обидные для русских филологические "открытия" Шлецера, Ломоносов говорит: "Из сего заключить можно, каких гнусных пакостей не наколобородит в российских древностях такая допущенная к ним скотина" [217].

Какие именно пакости может учинить Шлецер, тогда, то есть в 1762-1764 гг., было весьма ясно не только Ломоносову, но даже и Миллеру. Оба они, наверное, знали, что одна корысть руководит Шлецером, что он не намерен служить России, а вредить ей очень способен. Он соберёт её памятники, увезёт за границу и там будет наживать деньги и славу. Подозрения эти были основательны".

При обыске в России, Шлецер исхитрился, к примеру, спрятать таблицы о народонаселении России, о привозных и вывозных товарах, рекрутском наборе…

Так иностранцы уродовали русскую историческую науку. На их домыслах воспитывались русские учёные и русский грамотный люд.

Коялович указывает нам, указывает с назиданием, чтобы такого больше не было:

"Без сомнения, было бы весьма резко и несправедливо сказано, если бы выразиться, что Шлецер был в нашей науке то же, что Бирон в русской государственности… (этот курляндский немец, временщик именем Анны Иоанновны – племянницы Петра I – проводил политику подавления и истребления русских всех званий и сословий. – Ю.В.), но в этом сравнении найдётся кое-что верного, если всмотреться в него внимательно и спокойно ‹…› Но когда Шлецер удалился из России, окреп в течение слишком 30 лет в науке и выступил со своим Нестором (доказательством, в сущности, того, что, русской государственности как таковой не было да и нет, она порождена и существует норманским духом и сознанием. Ю.В.), то русская мягкость, совестливость и искреннее уважение к научности, чья бы она ни была, и как бы горька ни была для родного чувства, долго заставляли нас платить непомерно высокую дань немецкому патриотизму Шлецера… и долго мешали дать ему подобающее в нашей науке место…" [218]

Пётр напустил на Россию всю эту полуграмотную иностранную рать, которая особенно успешно увечила русское общество и русское сознание уже с конца XVII столетия и до восшествия на престол Елизаветы Петровны. Вред был нанесён не страшный, а чудовищный. С того времени в русском организме завёлся невыводимый червь, который уже неустанно дни и ночи и во все времена точил самобытность русского сознания, науки, культуры, утверждая мысль о якобы ущербности и неполноценности всего русского в сравнении с западными ценностями и, следовательно, необходимости перехода целиком на основы западного мира во всём без исключения, дабы уже стать подчинённой частью Запада.

Коялович так и называет то время с Петра и почти до середины "осьмнадцатого" века разгромом русской мысли. Он пишет:

"Приходится с грустию признать, что немецкая научность затормозила русскую научную разработку нашей истории… Тут виновата была, собственно, не научность, а тот иноземный, национальный элемент, который направил её на ложный путь, именно немецкий путь, составлявший выдающуюся силу, образовавшуюся при Петре… как только безжизненно опустилась могучая рука Петра, заставлявшая всех быть слугами России, так немцы естественно стали заправителями русских дел и господами" [219].

И в другом месте:

"После страшного разгрома русской интеллигенции (тут можно понимать разгрома и мысли. – Ю.В.), систематически продолжавшегося почти 60 лет (со смерти царя Феодора и до Елисаветы Петровны: 1682-1740)…" [220]

Все эти байеры, шлецеры и целые своры прочих иностранных шавок, по сути, оказались трубадурами будущих кровавых походов Запада в страну "недочеловеков", как они считали нас между собой.

Со времён Петра I русские немцы мнили, будто у них в России особые права. Они утверждали в этом мнении своих соотечественников. И впрямь, чего проще отнять земли, ведь ею владеют скифы – "недочеловеки"; их назначение быть удобрением для более высокой цивилизации. Ведь до призвания норманов к управлению, русские обретали в дикости. Русские ещё не созрели для государственности. Ими надо управлять. А раз так – вперёд, на восток! Согнать скотов с земли!

Ничего особенного в этом нет. Высокая научная мысль очень часто преобразуется в предельно простые животные установки.

Из толщи лет мы слышим предупреждающий глас Кояловича:

"В действительности, Шлецер (и весь просвещённый на масонский лад Запад. Ю.В.) глубоко ненавидел русское направление в изучении русской истории и объединение с ней словесности. Он внимательно следил за тем, что делалось в России и как будто хвалил развитие исторической деятельности, но через эти похвалы сквозит и затем явно обнаруживается злая насмешка, презрение" [221].

Шлецер предупреждает западного читателя:

"…со мной заснула русская история…" [222]

То есть в России не было и не будет сил для разработки собственной истории, это страна варваров.

После смерти Ломоносова голос в защиту и прославление России поднял Гаврила Державин. Трое могучих русских беззаветно защищали своё Отечество в ХVIII столетии: Василий Татищев, Михайло Ломоносов и Гаврила Державин, а с ними и Михаил Щербатов, Иван Болтин…

Вечный поклон вам, дорогие!…

Мы сотворим чёрное, неблагодарное дело, коли не вернёмся к памяти Василия Никитича Татищева.

"Отцом русской истории, – писал Коялович, – если его нужно отыскать непременно, был… человек с несомненными признаками богатырских сил и богатырских замыслов, – известный Татищев. В нём совместились и старое, и новое направления в изучении нашего прошедшего, и он первый поставил такие широкие задачи для истории России, до каких не додумывался ни один наш учёный иноземец… не исключая… Шлецера".

В 1704 году он поступил на военную службу артиллеристом. Был в заграничных командировках в Германии (1714-м и 1717-м годах), в Голландии и Швеции (1723-м и 1726-м годах), где попутно изучил горное дело. В 1727 году был назначен управлять монетным двором в Москве. С 1741 по 1744 годы был астраханским губернатором. С 1745 по 1750 годы доживал век в подмосковном имении Болдине. Как пишет Коялович, "на всех местах своего служения Татищев неизменно попадал под суд. Под судом он прожил и последние лета. Был оправдан перед самою смертию". Татищев был неуживчив. Оберегая же государственные интересы, он преследовал злоупотребления. Словом, врагов у великого историка хватало.

Татищев увлёкся летописями. Он принялся собирать и летописи, и акты, и просто вещественные памятники. Всё пуще погуржаясь в русскую историю, читая во множестве русские и иностранные книги, он приходит к мысли написать русскую историю как нечто цельное, то есть то, что ещё не удавалось никому.

Он поручает делать выписки из авторов, языком которых не владеет. Он приходит к важности понимания религиозной стороны жизни народа для истории. Он пробивался совершенно самостоятельным путём. Он отверг теорию норманско-германского происхождения русской государственности и культуры. Он находит самобытные начала в новгородской государственности и в новгородских дорюриковских князьях. Это изложение заняло целый том, четвёртую главу которого Татищев отвёл Иоакимовской летописи. В заключительных главах он исследует письменные источники русской истории.

В четырёх последующих книгах он составил полный летописный свод и обставил их своими подстрочными пояснениями. Это была история, основанная на документах. Своё изложение он довёл до 1577 года.

Планы Татищева были обширны, но не встречали поддержки. После смерти учёного всё его книжное и рукописное богатство сгорело. Уцелело то, что ходило по рукам. Лишь при Екатерине II начнут появляться отдельные книги Татищева. И лишь в 1848 году с горем пополам будет издана последняя часть его истории. Немецкие учёные и многие русские с ожесточением относились к истории Татищева. Но время шаг за шагом доказывало его правоту.

С. М. Соловьёв писал: "Татищеву наряду с Ломоносовым принадлежит самое почётное место в истории русской науки, как науки в эпоху начальных трудов".

На смену Татищеву, Ломоносову появляются русские историки; среди них такие, как князь М. М. Щербатов и И. Н. Болтин, уже вполне сознающие себя национальными историками.

Княже Михаил Михайлович Щербатов (1733-1790) происходил из древнего и богатого рода. Капитан в отставке. Действительный тайный советник. Получил редкое образование, владея серьёзными знаниями в гуманитарных и естественных науках, а также в медицине. Знал французский, итальянский и немецкий. В его библиотеке насчитывалось около 15 тыс. томов. Князь печатал много статей, был автором "Истории Российской от древнейших времён". Он со всей страстью и силой ума стоял за сильную государственную власть в России.

Иван Никитич Болтин (1735-1792) в жизнь вышел из богатого дворянского гнезда. Собой был зело пригож. Состоял в близком знакомстве с завзятым русаком всесильным князем Г. А. Потёмкиным-Таврическим. Болтин знал труды Татищева и выступал непримиримым врагом рабской норманской теории. Беспощадно изобличал недобросовестность, тем более злонамаренность, в изложении русского прошлого. Деятельно участвовал в напечатаниях русских летописных памятников и прочих важных бумаг. Подготовил к изданию "Русскую правду". Ему принадлежат ценные выводы по Руси феодальной раздробленности.

О Болтине Коялович глаголит высоким слогом:

"Болтин самою задачею своего труда вызван был восстанавлять честь и достоинство России… он этого достигал не выбором выдающихся фактов и силою родного чувства, а указанием на самобытные особенности русской жизни… Он победоносно доказывал культурность древнего русского человека… Он показывает, как Русь спаслась от погибели при татарах превосходством своей культуры и тем, что сумела побороть областные раздоры и, собравшись, свергнуть татарское иго. В этом он усматривает естественность и заслуги единодержавия…" [223]

В огне пожара 1812 года в Москве сгорел не только первородный список "Слова о полку Игореве", принадлежащий Мусину-Пушкину, но и замечательная библиотека Болтина, одна из лучших в России.

А далее уже нарождается плеяда русских историков, во главе которых встанет Николай Михайлович Карамзин. От Карамзина определённое звучание получил и Пушкин.

Не могу сказать словами,

Сердцем говорю: прости…

Державин.

Изучение работы М. О. Кояловича "История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям" изложена мной лишь с самого краешка. Это продуманное, выношенное сочинение, сбитое на документах… Оно столь важно для России, что нельзя считать русского человека образованным, знающим свою Россию, без знания данного исследования Кояловича. Причём эта работа современна во всех своих исканиях и выводах.

Привлекает внимание и образ Михаила Осиповича Кояловича (1828-1891) , человека исключительной образованности, воспитанного, владеющего языками, ведущего научный спор умом, знанием, опытом, но не подлогами и грубостью. Сердцем приросший к России.

Совсем-совсем недаром эта книга отсутствует в русских библиотеках.

И не раз, и не два предпринимались и будут предприниматься попытки искажения русской истории. Несмотря на порывы крупных, самородных умов России, на их беззаветный труд, русскую историю ткали и ткут по преимуществу люди, чуждые России. Не успевали самобытные русские историки отбить одну атаку, как из недр самой же России поднималась новая волна извращений и подлогов. И так до наших дней.

К созданию ложнорусской истории теперь уже подключались новые, куда более грозные силы. Цель мракобесных усилий была очевидна: испакостить и извратить смысл русской истории и тем самым лишить народ веры в себя, в способность созидать своё государство, то есть привить народу рабское воззрение на собственное прошлое, воспитать из русских мировую прислугу, исподволь присвоив их богатство – необозримую землю.

Наши рекомендации