От послов до ГОНГО: время новых эмиссаров

“Американский посол – исчезающий вид?” Этот вопрос не далее как в 1984 году задал Элмер Плишке, выдающийся специалист в забываемой ныне области – истории дипломатии. Указывая на изменения, подрывающие примат послов как представителей своих стран, Плишке назвал в их числе возросшую свободу передвижения, современные технологии связи, множество новых способов, с помощью которых власть может напрямую общаться с общественностью других стран, и эффект разжижения, оказываемый быстрым увеличением количества национальных государств, в число которых он включил целую группу очень малых стран, каждая из которых обладает действующим дипломатическим корпусом[250]. Разумеется, за последние тридцать лет эти тенденции только усилились.

Представление о дипломатии как об исчезающем виде деятельности само по себе не ново. Об “упадке дипломатии”, происходящем вследствие крушения старых ценностей и правил, наработанных в этой профессии за века, писал еще в 1962 году ученый Джозеф Корбел, чешский эмигрант и отец Мадлен Олбрайт. В их числе он называл предусмотрительность, этикет, терпение, доскональное владение материалом, а также стремление избегать ненужной огласки. “Мир современной дипломатии слишком часто пренебрегал этими золотыми правилами дипломатии, – писал Корбел, – и как ни горько признавать, этому греху подвержены не только коммунисты”. Кроме утраты ценностей традиционной дипломатии, Корбел отметил и то обстоятельство, что политики пренебрегают дипломатами во время саммитов и государственных визитов, и это притом, что за многие годы главы государств и даже министры иностранных дел лишь изредка бывают за границей. Он также указал на то, что демократические режимы, не очень рассчитывая на ответные жесты, создают площадки, с которых другие страны могут напрямую обращаться со своими проблемами; таким образом, отметил он, советские лидеры имели доступ к американской прессе, а вот американцы были лишены возможности напрямую обратиться к советским гражданам[251].

В наши дни таких каналов прямого доступа превеликое множество: появились сообщества по этническим, политическим или религиозным интересам; налажены тесные связи успешных иммигрантских общин с родными странами и всевозможные отношения эмигрантов с принявшими их государствами; появляются хвалебные отзывы в прессе и всевозможные опросные листы в виде газетных и журнальных вкладышей; проводятся мероприятия, инициируемые культурными и туристическими организациями; армии адвокатов и лоббистов трудятся в интересах разных групп; не забываем и про блоги, форумы, рекламу, пропаганду в интернете. Для некоторых стран форпост защиты за границей – не посольство с его протоколами и ограничениями, предписанными из соображений безопасности, а ГОНГО. Что это такое? ГОНГО – это государством организованная негосударственная организация, некое образование, выдаваемое за часть гражданского общества, но в реальности созданное, финансируемое и руководимое государством или его представителями[252].

Одна такая ГОНГО, например, занимает приятного вида неброское здание в районе Токио Тиёдаку, недалеко от дворца императора. Чочхоннён – Ассоциация северокорейских граждан в Японии, насчитывает около 150 тысяч членов и обслуживает этническую общину, численно превосходящую ее в несколько раз. В ведении ассоциации находится около шестидесяти учебных заведений, включая университет, она также владеет компаниями, включая банки и долю в популярных японских салонах пачинко. Но ГОНГО также предоставляет паспорта. Вот почему Чочхоннён де-факто выполняет функцию токийского посольства Северной Кореи, у которой нет дипломатических отношений с Японией. В подчиненных ассоциации школах проповедуется идеология режима Ким Чен Ына. За прошедшие годы Северная Корея стала изолированной и обнищавшей страной, но Чочхоннён продолжает существовать. Ассоциация уже не финансируется из северокорейского бюджета, Япония лишила ее ряда налоговых льгот. Когда она погрязла в долгах, бывший служащий японской разведки пытался обманом выставить ее из помещения. Чечхон-нён призывает японских корейцев сохранять свою национальную идентичность и избегать японских социальных институтов, но в то же время была рада решениям японских судебных инстанций, которые предписывали вернуть здание в собственность ассоциации[253].

Впрочем, история ГОНГО знает немало и положительных примеров: Американский национальный фонд демократии – частная некоммерческая организация, созданная в 1983 году для поддержки демократических институтов во всем мире, – финансируется правительством США. То есть это типичная ГОНГО. Уже само по себе функционирование этого фонда вызвало ярость антагонистов, в частности Египта (где бросили за решетку и пытались привлечь к суду нескольких его сотрудников), российского правительства и китайской газеты, назвавшей пропаганду демократии, за которой стоят США, “корыстной, насильственной и безнравственной”[254]. Другие ГОНГО действуют в культурной сфере; в их числе – Британский совет, “Альянс Франсез”, Гете-институт и Институт Сервантеса, которые способствуют распространению за рубежом искусств, культуры и языков тех стран, которые они представляют. Многие религиозные организации, функционирующие за пределами своих стран, опираются на поддержку Саудовской Аравии, Ирана, других государств, которые стремятся как можно шире распространить не только ислам, но и свое геополитическое влияние. Иногда акции ГОНГО бывают на редкость щедры. Пример подобной расточительности – инициированная правительством Чавеса программа субсидий на дешевую топливную нефть для тысяч семей на северо-востоке США: венесуэльская государственная нефтяная компания просто вдвое снизила цены на топливо для Бостонской энергетической компании, возглавляемой бывшим конгрессменом и потомственным политиком Джо Кеннеди.

Как показывают приведенные примеры, ГОНГО довольно различны, и в ближайшее время им ничто не грозит. Потому что из-за политических, экономических, информационных барьеров они гораздо лучше, чем связанная предписаниями работа заместителя главы миссии, политического деятеля, атташе по науке. Сосредоточить ГОНГО на представляющем интерес предмете может оказаться гораздо дешевле, чем увеличивать персонал и бюджет дипломатического корпуса или прибегать к услугам лоббистов или фирм, занимающихся пиаром. Генерирует свои ГОНГО и виртуальное пространство – это блогеры, видеооператоры, прочие онлайн-глашатаи того или иного мнения, совпадающего с точкой зрения государства. Порой виртуальные ГОНГО весьма чувствительны к дружественной поддержке и различного рода гарантиям.

Союзы немногих

Многократное увеличение числа действующих партнерских связей (более подкрепленных формально, чем прочие связи) между странами, участвующими в том или ином проекте, соотносится с тенденциями изменения власти в нынешней геополитике. В Кернскую группу, основанную в 1986 году с целью реорганизации сельскохозяйственной торговли, входит девятнадцать стран-экспортеров продовольствия, включая Канаду, Парагвай, ЮАР, Аргентину и Филиппины, стремящихся к снижению торговых пошлин и дотаций. Группа БРИКС, названная, как уже отмечалось, по первым буквам названий пяти развивающихся стран (Бразилия, Россия, Индия, Китай, а теперь еще и ЮАР), впервые собралась в России в 2009 году; сама же аббревиатура появилась в обиходе в финансовых кругах с подачи банкира из Goldman Sachs восемью годами ранее, откуда позже перешла в политику. Помимо БРИКС, Россия входит и в G8[255]развитых стран; в более расширенном формате – G8 + 5 – группа включает еще Бразилию, Индию и Китай, а также Мексику и ЮАР. Есть также две группы G20, отличные одна от другой; в первую входят министры финансов и главы центробанков девятнадцати крупных стран плюс ЕС; вторая состоит из развивающихся стран, которых уже больше двадцати. Некоторые страны входят в обе группы одновременно. Во всех уголках мира вызревают новые торговые блоки и агентства по региональному сотрудничеству. Боливарианский альянс стран Латинской Америки (АЛБА) – союз, учрежденный в 2005 году Венесуэлой и Кубой, – охватывает семь стран, в числе которых Эквадор, Никарагуа, а также страны Карибского бассейна, такие как Сент-Винсент и Гренадины, Доминика, Антигуа и Барбуда. Обладая всеми атрибутами торгового союза, он отличается более выраженными политическими амбициями, а среди преимуществ, отличающих его от прочих альянсов, – офтальмологическая помощь населению (предоставляемая кубинскими врачами и субсидируемая венесуэльской нефтью)[256].

Общая ключевая черта этих альянсов заключается в том, что ни один из них не претендует на роль универсального объединения. Допуская присоединение лишь тех стран, которые связаны общими взглядами либо интересами, они больше напоминают “добровольные коалиции” времен военных акций США в Ираке и Афганистане, чем организации типа ООН или международные собрания по изучению климатических изменений. Например, в марте 2012 года члены БРИКС обсудили создание общего банка развития, который стимулировал бы денежный оборот между странами и способствовал бы возникновению новых торговых связей, в частности между прочими членами группы и Россией с Китаем[257].

Кроме того, у подобных образований более высокие шансы на реализацию заявленных целей. По-настоящему всеобъемлющие договоренности (да к тому же такие, что реально работают) встречаются все реже и реже. Последнее международное соглашение по торговле датируется 1994 годом – когда была достигнута договоренность о создании Всемирной торговой организации; за это время США так и не ратифицировали Киотский протокол, а многие из участников соглашения не достигли заявленных целей; и в провозглашенной в ООН Декларации тысячелетия, которую в 2000 году подписали 192 страны, перечислено немало глобальных социальных целей, большинство из которых намечено достигнуть к 2015 и 2020 годам. Фиаско в Копенгагене, когда повлекшие немалые расходы дипломатические усилия увенчались более чем скромным результатом, гораздо лучше характеризует многосторонние начинания, требующие всеобщей поддержки.

Но есть альтернативное решение, я назвал его мини-латерализмом. В идеале этот механизм предполагает наличие объединений, состоящих из минимального количества стран, необходимого для серьезного изменения образа действий, при помощи которых мир пытается решить конкретную проблему (как пример – десятка лидеров по загрязнению окружающей среды, двадцать крупнейших потребителей стремительно тающих рыбных ресурсов, дюжина крупнейших стран-участниц поддержки Африканского континента в качестве доноров или получателей и т. д.). Мини-латерализм может служить и малым странам, когда он принимает форму ограниченных альянсов, имеющих не только большой союзнический потенциал, но и реальные шансы на то, что они не окажутся в тени доминирующих стран, тем более что рычаги влияния у тех серьезно ограничены. В свою очередь мини-латерализм беззащитен перед упадком власти. Кроме того, поскольку значительная часть этих союзов носит ситуативный характер и на них не давят моральные обязательства, налагаемые членством в глобальной организации, они скорее распадаются и видоизменяются, когда в странах-участницах меняется власть, предпочтения населения или приоритеты государственной политики[258].

Кто здесь за старшего?

Нивелировка иерархии означает, что горстка доминирующих государств (не говоря уж об отдельно взятых гегемонах) больше не определяет, как будет развиваться международное сотрудничество и как мир будет реагировать на нынешние и грядущие кризисы. Также она подразумевает решение проблем в обход традиционных дипломатических институтов – министерств иностранных дел, посольств с их штатом дипломатов, государственных агентств по оказанию различной помощи и прочих двусторонних служб, призванных контролировать выполнение взятых на себя обязательств за пределами государственных границ. Когда-то дипломаты были стражами и хранителями определенных норм взаимодействия. Сейчас они остались не у дел, а преимущества традиционного искусства управления государством не столь очевидны на фоне инициатив малых стран, широкого присутствия негосударственных субъектов и каналов прямого доступа к общественному мнению за рубежом.

Система сотрудничества и ограничений, созданная за последние семьдесят лет, была достаточно сильной, чтобы содействовать деколонизации, не допускать вторжений и завоеваний, а также передела границ. Распад неповоротливых союзов, основанных на силе, сдобренной идеологией, – СССР, Югославии – не более чем исключение, лишь подтверждающее правило. Суверенные государства по-прежнему существуют и до сих пор не лишены признаков суверенитета, с которыми нельзя не считаться: в каждом из них есть пограничный контроль, собственная валюта, экономическая политика, налогообложение. Соперничество стран – прямое и выраженное через орудия “Большой игры”: переговоры, союзы, договоры, пропаганду, конфликты – стало давней традицией.

Да ведь не все хвосту вилять собакой. Мощь США или Китая куда больше, чем мощь малого европейского, латиноамериканского или азиатского государства, как в теории, так и, почти повсеместно, на практике. Да, снижается эффективность этой мощи, но не ее потенциал. В какую бы точку планеты, в какое бы время суток ни позвонил президент США, ему всегда ответят. Он может самочинно присоединиться к встрече глав государств и изменить ход беседы. Растет и влияние китайского премьер-министра. Вот те движущие силы, которые проявляются на международных конференциях и саммитах, и именно они влияют на результат. А также привлекают внимание не только враждебных ура-патриотов или ретроградов, но и людей, осознающих всю их важность.

Однако упадок власти означает, что размышления о том, какая из великих держав на подъеме, а какая устремилась вниз (как будто вся геополитика – это игра между глобальными элитами, где поровну побед и поражений), не более чем отвлекающий маневр. Да, любой вопрос, из-за которого разгораются прения, важен сам по себе. И разумеется, тенденция к выравниванию военного потенциала Америки, России и Китая не может не внушать опасений. Как и то, каким образом Китай отреагировал на просьбу США изменить свою денежную политику. По-прежнему не сняты существующие между США и ЕС разногласия по вопросам торговой политики, сельскохозяйственных субсидий и порядка преследования военных преступников. Не согласованы позиции Индии и Китая по выбросам углекислого газа. Только ничто из вышесказанного не означает крушение одного гегемона и появление вместо него другого. Сверхдержавы будущего ни видом своим, ни действиями не будут похожи на своих предшественниц. Их пространство для маневра сузилось, а способность малых стран препятствовать им, влиять на их курс и просто не считаться с ними будет лишь возрастать.

Таким образом, означает ли это, что альтернативное представление верно? Движется ли мир в направлении осовремененной, в духе XXI века, версии гоббсовской войны всех против всех, усложненной пересекающимися и размытыми границами между государствами, негосударственными субъектами, свободно движущимися финансовыми потоками, благотворительными институтами, неправительственными организациями, ГОНГО и свободными агентами всех мастей? Ответ по умолчанию – да, если (и до тех пор пока) мы не приспособимся к упадку власти и не признаем, что пути нашего взаимодействия как в рамках государственных образований, так и вне этих рамок должны измениться.

И нет никаких причин, по которым мы не могли бы это сделать. Предсказания о крахе мировой системы неоднократно высказывались в эпоху технического прогресса и культурных и демографических подвижек. Согласно предсказанию Томаса Мальтуса, мир не должен был выдержать роста населения. Но он выдержал. Марксисты, которые жили в эпоху промышленной революции, расширения мировых рынков и торговли в XIX веке, ожидали, что капитализм рухнет под весом внутренних противоречий. Этого не случилось. Вторая мировая война и Холокост глубоко пошатнули нашу веру в моральный облик человечества, но все же нормы и социальные институты, которые мир ввел в ответ на эти злодеяния, действуют по сей день. Главный кошмар 1950-60-х годов – ядерное уничтожение – так и не стал явью.

Нынешняя защита от международных угроз и кризисов – от глобального потепления и истощения природных ископаемых до распространения ядерного оружия, наркоторговли, фундаментализма и прочих – возникла потому, что иерархия государств постоянно меняется и само применение государственной власти выглядит совсем не так, как раньше. При близком их сравнении мы можем быть неприятно удивлены. Каждая новая бойня, бомбежка или экологическая катастрофа вновь и вновь заставляют нас содрогаться, и, похоже, достигнутые тяжкими усилиями неоднозначные результаты конференций и саммитов служат слабым утешением. Может показаться, что ответственность за это ни на ком не лежит. Это чувство и тенденции, которые оно порождает, будут сохраняться. Но искать существующего или нового гегемона либо же клуб элитных стран, которым можно было бы передоверить управление, довольно глупо. Ключи к разрешению новых проблем международного сотрудничества, а в конечном итоге и раздела планеты замаячат на горизонте тогда и там, когда и где власть будет легче обрести, но тяжелее использовать и даже просто сохранить.

Глава 8

Бизнес не по правилам

Господство корпораций под угрозой

В течение десятилетий тон в нефтедобывающей промышленности задавали “семь сестер” – группа гигантских, вертикально интегрированных компаний вроде Exxon и Shell. “Большая пятерка” контролировала бухгалтерию, “большая тройка” контролировала автопром, и столько же телекомпаний делали погоду на телевидении. Чуть позже та же ситуация сложилась в сфере информационных технологий, где моду диктовали две компании по выпуску компьютерного оборудования и программного обеспечения. Данная схема превалировала и во многих других отраслях: горстка компаний плотно контролировала соответствующий сегмент рынка. Они были так крупны и богаты, глобальны, влиятельны, так прочно сидели на своих местах, что вытеснить их оттуда казалось нереально.

Но теперь все не так. Сегодня нет такого сектора мировой экономики, который бы не избавился от этих закоснелых структур, а борьба за место на вершине жестка, как никогда. Shell, IBM или Sony еще могут занимать лидирующие позиции, но и они прекрасно видят, как падает их рыночный потенциал и ослабляется давление на конкурентов, как новые игроки шаг за шагом вытесняют их с рынков, где они когда-то безраздельно властвовали. Более того, ушли в небытие те корпорации, названия которых были на слуху в любой семье: легендарный бренд Kodak, прекративший свое существование в 2012 году, лишь один из немногих, почивших на свалке истории.

Ныне списки ведущих компаний регулярно пополняются новыми названиями, многие из которых появились в странах, не бывших в прошлом колыбелью популярных марок: в их числе – Эстония (Skype), Индия (Mittal Steel), Бразилия (Embraer), испанская Галисия (Zara). И независимо от того, новички они или нет, ведущие бренды уже не уверены в том, что их пребывание на вершине будет таким же длительным, как у компаний прошлого.

Мы не говорим, что на смену одним махинам придут другие. Пространства, где некогда главенствовали одни лидеры, сплошь и рядом заполняют группы совершенно других игроков, опирающихся на новые правила, источники власти и жизнеспособные стратегии. Изменилась сама природа власти, которой упивались когда-то компании прошлого и их собственники.

Почему? Диаметрально противоположный пример (а значит, и яркая иллюстрация) – нефтяная промышленность. “Семь сестер” – компании, доминировавшие в этой области с 1940-х по 1970-е годы, не просто оказались заменены другими, точно такими же компаниями, дело в том, что нынешняя нефтяная промышленность более фрагментирована и менее интегрирована вертикально. Создание новых фьючерсных рынков и увеличение объемов нефти, торгуемой в ходе спотовых сделок, серьезнейшим образом изменили характер нефтяной купли-продажи. Отрасль наводнили новые “независимые”: небольшие компании, которые конкурируют, а в некоторых случаях даже опережают таких гигантов, как ExxonMobil, Chevron и BP. В числе новых игроков нефтяной индустрии присутствуют также компании с государственной формой собственности, которые стали конкурентоспособнее и гораздо уверенней распоряжаются энергоресурсами своих стран. Гигантские хедж-фонды, пользующиеся беспрецедентным влиянием на собственность, отчетность и финансы, стали неотделимой частью нефтяного сектора и вполне способны вести себя как держатели акций крупных компаний или поставщики финансов малым фирмам. В прошлом только “семь сестер” имели доступ к серьезным денежным ресурсам, необходимым для выхода на нефтяные рынки. Сегодня благодаря сочетанию новых игроков (хедж-фонды, частные акционерные компании), новым финансовым инструментам (деривативы) и прочим институциональным механизмам (новые фондовые биржи) малые компании вполне в состоянии привлекать капитал, необходимый для полноценного участия в проектах, бывших ранее прерогативой только нефтяных гигантов. Разумеется, всем этим игрокам приходится выдерживать беспрецедентное внимание и вмешательство со стороны правительств, акционеров-активистов, групп по защите окружающей среды, компаний-инвесторов, профсоюзов, СМИ – и это еще далеко не все.

Как говорил мне Паоло Скарони, генеральный директор итальянского нефтяного гиганта ENI: “Вспоминая, как принимали решения и как вели свой бизнес главы ведущих нефтяных компаний в 1960-х, 1970-х и 1980-х годах, я неизменно поражаюсь той свободе и самостоятельности, которой они пользовались. С высоты моей должности четко видно, что в наше время гендиректор любой нефтяной компании обладает гораздо меньшими полномочиями, чем наши предшественники[259].

Нечто подобное происходит и в банковской сфере. Несколько солидных банков стали банкротами либо были поглощены другими банками вследствие глобального финансового кризиса, поразившего мир в 2008 году, что в свою очередь привело к дальнейшему укрупнению. К 2012 году пять банков (JPMorgan Chase & Co., Bank of America Corp., Citigroup Inc., Wells Fargo & Co., а также Goldman Sachs Group Inc.) располагали активами, сумма которых равнялась половине от всей экономики США. В большой степени это относится и к Великобритании, где последние двадцать лет в банковском секторе доминировала “большая пятерка”: Barclays Plc, HSBC Holdings Plc, Lloyds Banking Group Plc, Royal Bank of Scotland Group Plc, а также Santander U. K. Plc (называвшийся ранее Abbey National Plc, пока в 2004 году его не приобрел испанский Banco Santander)[260]. Но за последние несколько лет опасения общества, подогреваемые финансовым кризисом и скандалами вроде тех, что разыгрались из-за махинаций с процентными ставками в банке Barclays или незаконными денежными операциями с участием HSBC и Standard Chartered, вызвали противоположную реакцию, что в свою очередь породило шквал новых должностных инструкций, резко ограничивших традиционно высокую автономию этих банков. Кроме этого, по новым игрокам, таким как британский предприниматель Ричард Брэнсон, чей банк Virgin Money приобрел хиреющий Northern Rock Plc с намерением превратить его в мощный инструмент финансовой поддержки населения, хорошо заметно, какое конкурентное давление испытывают зубры банковского сектора. Как заявил в 2012 году ежемесячнику Bloomberg Markets один аналитик: “Сейчас на рынке Великобритании происходят еще не виданные в новейшей истории структурные изменения”[261].

Но основным крупным банкам бросают серьезный вызов хедж-фонды и прочие новые игроки финансового рынка, имеющие доступ к ресурсам не меньшим, чем те, которыми располагают большие банки; при этом они действуют активнее и гибче. В начале 2011 года, когда суматоха в мировой экономике еще не улеглась, вот что писала о здоровье хедж-фондов газета Financial Times:

Согласно новым данным, во второй половине прошлого года хедж-фонды из первой десятки заработали для клиентов 28 миллиардов долларов, что на 2 миллиарда больше, чем вся чистая прибыль Goldman Sachs, JPMorgan, Citigroup, Morgan Stanley, Barclays и HSBC. Но если даже в самых крупных хедж-фондах количество персонала не превышает нескольких сотен человек, то общее число сотрудников шести банков составляет один миллион. Согласно имеющимся данным, за время своего существования фонды из первой десятки заработали для инвесторов в общей сложности 182 миллиарда долларов; один Quantum Fund Джорджа Сороса с момента основания в 1973 году заработал для клиентов – за вычетом всех расходов – 35 миллиардов долларов. Однако в затылок фонду господина Сороса дышит Paulson & Co Джона Полсона – лидер среди хедж-фондов по количеству заработанных для инвесторов денег (во второй половине 2010 года его чистая прибыль достигла 5,8 миллиарда долларов)[262].

Крупнейшие банкиры, как и ведущие нефтяные компании, точно так же с сожалением вспоминают об утраченной свободе действий. В годы правления Джейми Даймона, генерального директора JPMorgan Chase, банк был гораздо крупнее, чем во времена его предшественника Уильяма Гаррисона, однако и свободы действий у него гораздо меньше (о чем свидетельствуют постоянные жалобы гендиректора на правительственное регулирование и давление активистов). Его утверждение о том, что общественности и регуляторам лучше довериться механизмам саморегулирования и конкуренции среди самих банков, стало нуждаться в дополнительных аргументах в 2012 году, когда мистер Даймон признал, что банк понес убытки на 6 миллиардов долларов, о чем кое-кто из сотрудников предпочел умолчать, а облеченное доверием высшее руководство ничего не заметило[263].

Еще одним ярким примером служит газетная индустрия. Уже ставшая классикой жанра история о неудачах в этом бизнесе гласит, что по милости Craigslist и Google флагманы печати лишились таких серьезных источников дохода, как рубричные объявления. Но то, что случилось с газетами, куда существеннее и катастрофичнее, чем обычный передел долей на рынке рубричных объявлений между разными группами компаний. Влияние, которым обладают владельцы и руководство Craigslist, ничуть не похоже на влияние, которое когда-то имели семья Грэм, владеющая Washington Post, или контролирующие New York Times Окс-Сульцбергеры. Эти держатели контрольных пакетов акций – равно как и Мердоки, Берлускони и многие другие семьи, владеющие СМИ в разных странах мира, – еще сохраняют какую-то силу, но пользоваться ей и бороться за ее сохранение им приходится совершенно иначе, чем предшественникам.

Означает ли это, что на смену Exxon Mobil придет независимая нефтяная компания, место JPMorgan Chase займет какой-нибудь хедж-фонд, а New York Times будет заменена на Huffington Post ? Конечно же, нет. Это крупные компании с огромным ресурсом и конкурентными преимуществами, которые обеспечивают их доминирование в избранных сферах деятельности. С другой стороны, можно ли было сказать то же самое в 1990-х о процветавшей тогда (а сегодня обанкротившейся) компании Kodak или в 2007 году о крупнейшей в мире страховой компании AIG (которая уже год спустя не исчезла лишь благодаря беспрецедентной правительственной дотации в размере 85 миллиардов долларов)?[264]Посмел бы кто-нибудь сказать в начале 2012 года, что один из самых влиятельных банкиров мира, исполнительный директор банка Barclays Боб Даймонд, за считаные дни потеряет работу (что и произошло, когда выяснилось, что банк замешан в махинациях с кредитными ставками)? Ни большие компании, в одночасье оказавшиеся не у дел, ни обожествляемые гуру бизнеса, очутившиеся вдруг на улице, а кое-где и оказавшиеся за решеткой, – ничто не ново под луной. Как вы увидите дальше, здесь новизна в другом: возросла вероятность того, что компания может утратить позиции лидера своей лиги или главу предприятия или фирмы может постигнуть такое “репутационное фиаско”, от которого он уже не оправится.

Кроме того, более глубокое и более болезненное следствие, к которому ведет упадок власти в мире бизнеса, скорее состоит не в том, что крупные компании столкнулись с большей вероятностью исчезновения, а в том, что паутина правил и ограничений, которые вяжут их по рукам и ногам, стала еще плотнее.

Предпринимательские секторы, претерпевшие структурные изменения, столь многочисленны, сколь и различны: от туризма до сталелитейной промышленности, от книготорговли до производства пассажирских самолетов. Сегодня сложно найти отрасль, где не было бы таких изменений, и там, где это происходит, влияние ведущих игроков встречает все больше преград, фактически нивелируется.