Возвращенцы и революционеры 10 страница

– Да, так вот и я с этими трупами попал в аховое положение, – продолжал Михайловский. – Писать об этом официальный рапорт – заводить врагов – в нашем положении на приходится. Доложил так, на словах, Каплану. Тот покрутил носом, да и промолчал. И все.

Я начал расспрашивать Михайловского о православных иерархах, изолированных на Анзере.

– Жили они, в общем, ничего. Бороды и волосы свои опять отрастили. И ведь вот – представьте себе: там же на Анзере жила группа «имяславцеве» , тоже изолированных. Мужики серые. Их не тронули, не остригли. А они, «имяславцы», все были с длинными волосами и бородами... Но иерархов остригли, несмотря на то, что жили они совершенно изолированно... Для издевательства. Потеху себе из стрижки устроили.

Помолчав, Михайловский продолжал:

– Вот как об этом мне рассказывал монах Инокентий, инструктор-рыболов на Анзере. Пришел, видите-ли, почти полностью весь отряд Анзерской охраны. Ротные, взводные из надзора. Иерархи, конечно, ничего не ожидали.Жили себе в тишине. А тут вдруг этакое столпотворение. Ругань, конечно, висит в воздухе. Разумеегся ругаются и в Бога, и в Богородицу, и в крест, и во все святое с особыми вывертами. Никто из иерархов не пожелал подходить к стрижке «по очереди». Тогда их просто начали грубо хватать и стричь. С митрополита Петра, собственно, начали. Напрасно Петр со слезами пытался увещевать насйльников – ему отвечали смехом и отвратительными остротами. Схватили его. Ожидали, конечно, сопротивления. А в помешении стоит мертвая тишина. Только ругатели измываются. Конечно, Петр в бессилии сел. Еще раз обратился к своим мучителям, пытался их усовестить. Да разве чекисты люди? В душеможет быть иные из этих хулиганов трусили, но фасон чекистский держать надо. Хохочут, ругаются, насвистывают. Так и стригли всех.

– Где-то теперь они? – спросил я. – Ведь их хотели отправить на остров Хе в устьях Оби?

Да, туда за Пустозерск еще. На край света. Плохо им там будет. Здесь на Соловках с открытием навигации они получали посылки, да и на деньги можно было купить что угодно. Теперь уже не то. В розмаге и в ларьках хоть шаром покати. Голод скручивает всех. НаСоловках иерархи, какими-то невыясненными чекистами путями, сносились с паствой помимо чекистской цензуры. А там, на севере, уже все обрывается. Такой полной изоляции, как на острове Хе, никакая советская тюрьма не даст.

* * *

Настали суровые времена. Темные силы стремились уничтожить и вырвать с корнем православие. На каторге духовенство слилось с серой массой, вместе с ней несло тяжкий крест страданий до безвестной братской могилы или инвалидной смерти в рассрочку. Помощи ждать неоткуда: все связи порваны, а возможности избавления уничтожены.

На долю первоиерарха митрополита Петра, может быть, не выпало испытать всю тяжесть трудового физического угнетения, но духовное угнетение, но надругательства он испытал более, чем кто-либо. Еще в Соловках он, тоскуя о разрушении веры в народе, с горечью говорил союзникам:

– Был русский народ богоносцем, а теперь его сделали богопоносцем.

Решимость митрополита Петра не вступать ни в какие компромиссы с властью темных сил была общеизвестна в кругах концлагерного духовенства. И вот все же, истощив все средства использовать первоиерарха в своих замыслах против Церкви, темные силы его убили.

Вечная память стойкому борцу и мученику. Церковь еще не оскудела твердыми людьми и, омытая кровью бесчисленных мучеников, воспрянет вновь свято неизменною. В эти дни отчаяния и скорби свет, мучениками Церкви зажженый, ярко светил во тьме для всех, сердцем обращающихся к его живоносному источнику.

ТУФТА

ПЕРВОМАЙСКАЯ ТУФТА

Тундра и холодное море окружают Соловки и откуда бы не веял ветер – он всегда холодный. Шапка небосвода кажется совсем нахлобученной на, словно болезненные, соловецкие леса. Зимнее солнце только в редкие дни покажется над горизонтом на полчаса и опять, после его захода все тот же полусвет.

Весна наступает сразу. Цепь зимних дней кажется бесконечной в своем мутном однообразии и когда она неожиданно кончается долгими полярными солнечными днями – все оживает и действительно пробуждается от зимнего сна. В лесах из-под снега начинают топорщиться, заросшие брусничником и мхом кочки, на льду залива появляется вода. Недолго держится и лед. Поднимет его высоким приливом, затрещит он, начнет ломаться, если случится ветер – лед уносит в открытое море.

В этом году весна началась с раннего дождя. Снег рухнул, вместо кочек появились целые зеленые поляны. В Кремль вернулись чайки и выгнали зимовавших там черных воронов обратно в леса. К нам на острова прилетели большие серые утки – гаги, они кладут яйца, величиною более куриных, в гнезда, выстилаемые ими своим теплым и нежным пухом, так ценимым на рынке.

У нас, на островах, весенняя лихорадка: надо запасти корма для питомника на время ледохода, запасти пресной воды. Высокая костлявая фигура Михайловского показывалась всюду по островам. Он стряхнул с себя боязнь ожидания ареста и теперь с головой ушел в работу. Зверовод – весельчак Заська Шельмин – большой любитель гармошки, уже не пиликал на ней, как обычно, по вечерам. Был объявлен весенний «ударник» и шла сумасшедшая работа.

Накануне первого мая нас всех мобилизовали на культработу. Приехале из Кремля воспитатель с Матушкиным и мы целую ночь сидели за составлением стенной газеты. Принимал в этой работе деятельное участие и сам Туомайнен, назвавший газету «Лисенок и строитель».

– Как мы не старались убедить его в неблагозвучии названия – ничего не вышло. Туомайнен на все доводы и возражения отвечал:

– По-фински это выходит хорошо.

Так и вышла газета под названием «Лисенок и строитель».

На первых столбцах стенной газеты, как полагается, передовица о дне первого мая. В ней повествуется о том, какое счастье испытывают народы СССР при неограниченной свободе и какой стон стоит в остальном «буржуазном мире» от угнетения рабочих масс буржуазией. Петя Веденяпин, счетовод из колчаковских офицеров, нарисовал земной шар, обвитый цепями, оставив обрывки цепей у границ СССР. Далее в газете шел материал, подбадривающий рабочих к более интенсивной работе. Местные поэты опустили в ящики стентазеты заранее разрешенные стихи. Из них были выбраны вирши, восхваляющие путь исправления на Соловках некой заблудшей уголовной овцы. Материалы склочного характера и доносы, конечно, вошли в газету в большом количестве. Кончалась она, как и всякая стенная газета, юмористическим отделом.

И так мы, перед чьими головами так недавно маячил наган чекиста, в стенной газете прославили чекистский режим.

К утру газета висела на своем месте «в красном уголке» и мы, измученные ночной работой, стали расходиться из прокуренного кабинета Туомайнена. На дворе творилось что-то невообразимое: хлестал дождь, выл ветер, с моря шел какой-то неопределенный шум.

Из мрака вынырнула фигура рыбака Петьки.

– Что там, Петя? Лед еще стоит?

– Какое там. Разломало. Приливище такой – того и гляди пристань поплывет. Завтра будет чисто. Корюшка пойдет.

Действительно: утром вокруг острова плескалось очистившееся ото льда море. Кое где на берегу остались островки снега. Ветер продолжал еще бушевать.

Я пошел к пристани и застал там одного Матушкина. Он оперся о перила и задумчиво смотрел в светлые волны, освободившиеся из под зимнего ледяного покрова.

– Скучаешь, Петрик?

Матушкин чуть заметно улыбнулся, пожал протянутую руку и остался опять неподвижен.

– Слышно что-нибудь? –сказал он, продолжая смотреть в воду.

– Да. Кое что. Ты знаешь, заговор провалился случайно.

Матушкин встрепенулся с немым вопросом в глазах. Я продолжал.

– Сюда ездят к Туомайнену чекисты. Пьянствуют напролет целые ночи. Иногда дня по два здесь живут. Удобное тут им для пьянства место – не на глазах. Так вот, пьяные чекисты болтают между собою обо всем. Полька Нелли, работающая в лаборатории, помогает хозяйке, жене Туоимайнена, прислуживать пьяным чекистам в эти сумбурные ночи. Через нее мы узнали много чекистских секретов и имеем представление как и чем этот соловецкий чекистский мир живет.

– Кто же выдал заговор? – спросил Матушкин.

– Выдал племянник Лойды. Лойда – знаешь, заведующий столярной мастерской. Такой среднего роста финн. Я его всегда видел и здесь и в мастерских одетым в кожаную куртку. У него племянник, состоял в финской группе заговорщиков. Жалко этому племяннику стало своего дяди, он и предупредил его по-родственному, чтобы тот остерегся. Его, как вольнонаемного служащего ГПУ,к тому же близкого к ИСО, могли убить. Тот, конечно, схватил племянника за шиворот и в ИСО. Насели на него Головкин с Дарвин, и все полетело вверх дном.

– Значит, не судьба.

Мы стояли молча, подавленные воспоминаниями.

– Кажется, нам придется здесь «загнуться», – криво усмехнулся я.

Матушкин пожал плечами:

– Сильнее кошки зверя нет.

Он помолчал немного и продолжал:

– Петрашко сказал своему палачу – ну, сегодня моя очередь, но не забудь и о своей.

У меня защемило сердце. Матушкин продолжал:

– Вот ты здесь живешь совсем хорошо. Тебя считают за человека те же чекисты. По крайней мере – делают вид. А посмотрел бы ты, что сейчас делается на Ново-Сосновой или в Кремле! Да, что говорить – ты и без меня это знаешь. На материке в лазарете Кемперпункта полторы тысячи обмороженных ждут отправки на Соловки, как на курорт. Хорош курорт! Подумай: если обморозилось полторы тысячи, то сколько же на смерть замерзло? Дай Бог, если из сотни отправляемых на лесозаготовки уцелевает пятнадцать-двадцать. Остальные остаются навеки в карельской трясине. Эх, дряблость, дряблость, на ней всякие узоры вышивают наши хозяева!

Я молча пожал руку Матушкина. К нам подходил танцующей походкой письмоносец Пятых.

– Семен Васильевич, письмо.

Он передал мне распечатанный в цензуре конверт с письмом. Перед глазами замелькали милые строчки. Я жадно начал читать и перечитывать их много раз, словно во сне хотел удовлетворить жажду приснившейся водой. Но вода не утоляет жажду и тоска сжимает сердце.

КАК ВЫГЛЯДИТ СВОБОДА

Мы готовим большую партию кроликов для отправки на материк, в Кемь. Перед крольчатником стоят длинные, узкие пятиместные транспортные ящики, с затянутой проволочной сеткой фасадной общей крышкой. Из каждого отделения торчит мордочка молодого кролика. На левом ухе каждого животного вытатуированный номер. В племенной карточке, имеющейся на каждого отправляемого, – родословная животного.

На окрестных островах на летнее время выпущены прямо на свободу молодые кролики. Пока идет нагрузка ящиков я беру маленькую лодку-душегубку и отправляюсь по островам подкармливать животных. На двух самых ближних островах выпущены пять молодых козлят. Они издали увидали мою лодочку и приветствовали меня радостным блеянием.

Кролики мчались со всех сторон к кормушке, едва я причалил к острову. Им не хватало скудного растительного корма.

Самый большой из этих островов – Сенокосный. Его площадь пять гектаров. На нем есть глухие заросли. В самой чаще, в надежном месте, у меня есть сокровище – карта севера Европейской России из книги «Промысла Белого моря». Накормив кроликов, я достаю карту и начинаю старательно изучать север. Карта довольно подробная в масштабе пятьдесят верст в дюйме. Я тогда и не предполагал как на самом деле карта эта мало соответствует натуре и верил ей вполне. За созерцанием карты, являющейся здесь на Соловках сокровищем, проходит час, а может быть и больше, пока я не прихожу в себя и не прячу карту на старое место.

В крольчатнике меня ждала неожиданная новость: я еду на материк без конвоя сопровождать партию кроликов. Туомайнен поручился за мое возвращение на остров.

– Сначала ИСО не хотело вас выпускать с острова, – рассказывает Девчич, – но Карлуша настоял на своем и поручился за ваше возвращение. Если вы не вернетесь, то он должен будет за вас сесть.

Предстояла большая канитель с отправкой транспорта кроликов с островов питомника на пристань Главного Соловецкого острова в бухте Благополучия. Транспортные ящики с животными на лодках отправляются к Варваринской часовне и оттуда, на подводах, перевозятся дальше мимо сельхоза на пристань.

Я уезжаю с последней партией ящиков. Ветер спал и хрустальные сумерки, какие бывают только на севере, делают все предметы какими-то не реальными. Иногда весло гребца ударялось о невидимую в воде медузу и она вдруг вспыхивала фосфорическим волшебным светом и тихо гасла за кормой.

На Соловецкой пристани я в волнении ходил между ящиками, выгруженными на пристань. Пароход «Глеб Бокий» был у пристани. Грузчики, как тени, молча проходили иногда около меня, что-то грузили. Я нетерпеливо ждал – когда же, наконец, погрузят кроликов.

На пристань приехал Михайловский и меня предупредил:

– Не забудьте получить бумаги у дежурного чекиста. Это вот за этой дверью. Без бумаг вас не пустят на пароход.

Я пошел в указанную дверь.

Из-за письменного стола на меня глянуло презрительно-хмурое лицо. Я некоторое время подождал.

Ни звука – как будто меня нет в комнате.

– Здесь, на пристани кролики. Я их послан сопровождать на материк. Нужен документ.

Молчание. Затем чекист цедит нехотя, глядя в другую сторону:

– Не знаю.

Я выбежал прочь. Уф, проклятая атмосфера палачей. Задохнуться можно.

Опять бегаю между ящиками. Наконец, грузчики подходят к ним. Я указываю, как их нужно грузить и прошу установить на палубе парохода.

Пароход дает первый свисток. Я опять иду к дежурному чекисту. Тоже олимпийское спокойствие. Едва выдавливаю из себя вопросительную фразу.

Молчит прохвост. Я чувствую, как у меня начинает усиленно биться сердце. А вдруг в последний момент решили не выпускать с острова, и мне не видать материка?

Меня даже в жар бросило при этой мысли. Мрачная фигура чекиста встала из-за стола, подошла к шкафу и, повернувшись ко мне, процедила:

– А ну, выходи отсюда.

Я выбежал прочь. Неужели не поеду? Гудит второй свисток. У меня опускаются руки. Сейчас пароход уйдет!

Ко мне приходит стрелок-охранник.

– Как фамилия?

– Смородин.

– Получи документы и чеши [Уходи, спеши, проваливай.].

Он сует мне бумагу. Я пулей лечу на пароход к своим ящикам и не могу найти себе место от волнения. Подхожу к ящику, зачем-то открываю дверцу. Кроликн высовывают свои мордочки. Я смеюсь, как помешанный, закрываю крышку и опять начинаю ходить по проходам между ящиками. Мне кажется, будто трехлетняя каторга была просто сном и вот я просыпаюсь от этого сна здесь на пароходе, свободным как прежде.

Занимается заря. Пароход «Глеб Бокий», лавируя между указателей фарватера в виде больших крестов, медленно выходит из бухты Благополучия. Вот и последний мыс со сторожевым постом. Слева чернеют Заяцкие острова, а впереди, на еще не освещенном солнцем западе, чернели зубцами многочисленные каменные острова. Эти острова были, вероятно, такими же неприветливыми тринадцать лет назад, когда на носу парохода было написано не «Глеб Бокий», а «Архистратиг Михаил».

Я не могу оторваться от вида моря. Чудесный ветер дует мне прямо в лицо и я не могу надышаться его свежими струями. Страшные Соловки остались за кормой. Мы подвигаемся на запад к материку.

Я жадно пил новые ощущения и был весь во власти необъяснимой, необузданной радости.

Опять подхожу к ящикам, вынимаю и начинаю ласково гладить моих длинноухих питомцев. Они чувствуют умелые руки, живо успокаиваются и начинают тыкать своими мордочками мне в лицо.

Вот он – Попов остров. Та же пристань. Три года тому назад отсюда, полные отчаяния после первых истязаний и бессонных ночей, мы уезжали на Соловки с надеждой увидеть лучшее. Сколько осталось из нашего этапа живых, сколько легли на Ново-Сосновой, на торфе и погибло от тифа! И я, едущий обратно, чему я радуюсь?

Однако, мрачные мысли только на мгновение мною овладевают. Во мне замолкает все, кроме жажды свободы.

Мои ящики с животными бережно выгружают на деревянную пристань. Пароходный чекист дает мне указания – оставаться на пристани до прихода экспедитора.

На опустевшей пристани остался только я с ящиками. Пароход казался совсем безжизненным. Не видно людей и около пристани. Здесь лагерная зона и посторонних людей нет.

Пришедший экспедитор направил меня на пригородную железную дорогу. Я должен ехать в Кемь, зарегистрировать там документы и, по возвращении, ждать приемщиков кроликов на пристани у ящиков.

Иду вдоль пристани мимо складов и просто бунтов всяких тюков с товарами и материалами. За пристанью начинаются постройки. Вот, наконец, настоящие, свободные люди. На меня никто не обращает никакого внимания. Вид встречных детей, настоящих, резвых детей, после трех лет общения только с поверженными в горе и несчастие людьми, вызывает в душе целую бурю. Я с трудом могу удержать слезы и ускоряю шаги.

Пригородная станция ветки Попов остров находится в сараеобразном помещении. Внутри накурено и людно. Я покупаю билет, выхожу и сажусь на скамью у станции. Через некоторое время подходят несколько женщин и садятся рядом. Невольно прислушиваюсь к разговорам. они гадают: пустят ли их на страшный остров на свидание.

Мимо проходит небольшой этап. Группа истомленных заключенных в запыленных и грязных одеждах. Сзади кляча с грудою жалких арестантских вещей и сидящими на этих вещах двумя инвалидами, не могущими следовать пешком.

Женщины смотрят на них со слезами.

– Вот и наши где-нибудь также горе мычут.

Я стараюсь отвернуться и скрыть свои невольные слезы. Мы, жившие среди ужасов в местах, где жизнь не имеет цены, не плакали в самые трагические моменты каторжной жизни, ибо окаменело сердце в страданиях и огрубели чувства в несчастиях. Здесь же, при виде этих слез, я почувствовал себя вновь человеком, о котором тоже где-то плачут.

Захолустный городишко Кемь показался мне столицей. Я внимательно всматриваюсь в лица прохожих, упиваюсь ощущением свободы и даже, дойдя до лагерных бараков перпункта «на мху», не почувствовал себя пленником. Первое ощущение свободы меня совершенно опьянило.

Комендант «на мху» был из обыкновенных заключенных и делал все просто, без придирок.

Я вернулся на пристань и начал сдавать кроликов приемщикам. Их было двое: один среднего роста и усатый, имел деловой вид. Другой высокий и худощавый с несколько театральными жестами, говорил жиденьким тенорком. Усатый называл его Тимофеичем, а Тимофеич почтительно величал усатого Семеном Петровичем.

– Наденьте халат, Тимофеич.

Тимофеич надел халат, а Семен Петрович, оказавшийся ветеринарным врачом, стал осматривать мою длинноухую компанию. Он хмыкал, почему-то особенно тщательно осматривал уши кроликов и хмурился. Я заметил, что он совсем не имеет понятия об этих длинноухих. Всю жизнь имел дело с крупным рогатым скотом и лошадьми, а тут, пожалуйте, кролики.

Сначала осмотр шел чрезвычайно медленно; потом эта процедура, очевидно, надоела Семену Петровичу и приемка быстро закончилась. Ветеринар ушел, оставив нас вдвоем с Тимофеичем.

Он сначала нерешительно поглядывал на меня, осторожно и недоверчиво расспрашивая, кто я такой и за что попал в лагерь, сколько лет сижу.

У меня от соприкосновения со свежими людьми и свободой сразу выветрился дух осторожности. Я почувствовал к Тимофеичу такой прилив нежности, что не мог удержаться от откровенности насчет каторжных тягот. Мы с ним долго беседовали по душам. В заключение Тимофеич затосковал:

– Когда же это все кончится? Хоть бы там начали, а мы бы вас поддержали.

Бедный Тимофеич не знал, есть ли где-нибудь спасительные берега в этом взбаламученном коммунистическом море и ждал помощи от нас, контрреволюционеров, зажатых в каторжные тиски!

Сдав кроликов приемщикам, я имел до отхода парохода еще полсуток, Счастливый случай помог мне найти в Кеми Александра Ивановича Сизова. Он мне очень обрадовался. Разумеется, начали вспоминать своих сокамерников, одноэтапников Многие погибли, но некоторым, в том числе и Александру Ивановичу, повезло. Он здесь в Кеми сделался правой рукой большего начальства.

– Перемены большие предвидятся в лагерях, – рассказывает Александр Иванович. Лагерное начальство теперь в панике. ГПУ меняет свой неизменный курс и поэтому случаю самые ярые его помощники в заплечных делах, как водится, расплачиваются за свою ретивость. Завтра с пароходом и к вам эти вести придут. Можно сказать, по внешнему, революция сверху происходит. Лагерный быт и система будут перестраиваться на коммерческую ногу.

Для нас обоих было ясно: новый политический ход ГПУ ведет только к изменению внешней формы его лагерной деятельности. Содержимое же этой новой формы остается старым. Вся политика социалистического нашего отечества во главе угла имеет одно: сохранить лицо. Внешне – все, как у порядочных соседей. Взять хотя бы ГПУ. Учреждение, как учреждение. И следствие производится, и дела ведутся как и полагается судебному учреждению. Вот только внутреннее содержание этой формы государственной деятельности несколько иное, чем у соседей. Начать с того, что полуграмотный следователь по делам, часто кончающихся смертным приговором, ведет просто дознание, а не следствие. Это дознание имеет целью из мелких, не преследуемых законом проступков – создать попавшему в подвал гражданину выдуманное дело. С этою целью допрашиваются свидетели и лжесвидетели, обычно тоже сидящие в подвале, но только те, которые могут дать обвинительный материал. Никакого состязательного начала, как это полагается во всяком юридическом процессе, здесь и в помине нет. Выдержка людей в подвалах имеет целью вывернуть человека на изнанку, подавить его психику, лишить его возможности проявлять свою инициативу в будущем. Такой людской материал вполне пригоден для эксплуатации, как рабочий скот.

Александр Иванович не строил никаких иллюзий относительно перемен в нашей судьбе. Доказательством этому недоверию служил все усиливающийся, небывалый приток людей в лагеря. На воле шла коллективизация, как раз именно теперь разыгрывались самые драматические сцены злодеяний темных сил в деревне.

С невеселыми мыслями возвращался я на Соловки. Потухла радость, пропала воля к жизни. Опять из моря выползли колючие вершины елей, забелели постройки Кремля и бывших гостиниц.

Что я мог привезти моим друзьям по несчастью? Ничего! Видел людей на свободе и сам был на свободе. И все.

Наши рекомендации