Годы единоличного правления

Благодарный народ засыпал короля верноподданническими адресами: он оказался дальновиднее всех, он не поддался всеобщему безумию, и призрак анархии исчез. Карл справился с глубочайшим за годы всего своего царствования кризисом, но при этом понимал, что работа еще не закончена. Он вышел из недавнего сражения, сохранив все свои властные полномочия. За ним — народ в своем большинстве. Финансовое здоровье государства никогда не было таким крепким. Но просто победить недостаточно. Надо еще, чтобы другие проиграли и чтобы это поражение было видно всем. Карл решил предпринять по отношению к вигам самые энергичные действия.

Когда справедливость приносят в жертву политике, одинаково страдают и большие, и малые. Несчастному Эдварду Фитцхаррису были предъявлены обвинения, и, когда дело дошло до суда, выяснилось (больше на эмоциональном, нежели на фактическом уровне), что этот ирландец принадлежит к римско-католической церкви и что он клеветал на корону, покушаясь на мир в государстве и вступив в комплот (заговор) с французами. По сумме этих преступлений Фитцхаррис был заключен в Тайберн. Обвинение было выдвинуто также против некоего Стивена Колледжа, лондонского столяра, человека довольно буйного нрава, о котором говорили, что в Оксфорде он появился «вооруженным до зубов» с явным намерением лишить жизни короля. Напрасно Колледж протестовал, указывая, что единственное доказательство против него — конь, а также меч и пара пистолетов на поясе. Публике нужен был пример, и, когда измученное жюри присяжных вынесло вердикт «Виновен», в зале суда эхом отозвался шумный вздох одобрения. Столь же позорным был суд над другим, куда более известным человеком — Оливером Планкеттом, архиепископом графства Арма в Северной Ирландии. По навету Оутса его обвиняли в соучастии в заговоре, предполагающем отправление французских вооруженных отрядов в Ирландию. Обвинение было абсурдно, однако у Планкетта оказалось слишком мало свидетелей его невиновности, и он тоже отправился в Тайберн, «всеми оплакиваемый и почитаемый невиновным в том преступлении, которое ему вменяют».

Но самый большой сюрприз ожидал Шефтсбери. Через день после казни Фитцхарриса и Планкетта лидер вигов был заключен в Тауэр по обвинению в государственной измене. Ему вменялось в вину намерение силой заставить короля согласиться с биллем об исключении, лишающим герцога Йоркского права на престолонаследие. Обвинялся он и в замысле отменить законы против диссентеров, а знакомая шайка лжесвидетелей уже готова была подтвердить, что он произносил изменнические речи. К тому времени Шефтсбери был серьезно болен. Он послал Карлу письмо с обещанием не заниматься больше политикой, если с него снимут все обвинения, и пообещал удалиться в Дорсет или даже в Каролину, где у него имеются деловые интересы. Но Карл не был склонен к милосердию, ибо считал, что «маленький правдолюбец», как он именовал Шефтсбери, никогда не откажется от своих амбиций. Поэтому он решил отдать его в руки закона, хотя и понимал, что суд над таким совсем еще недавно популярным человеком вряд ли пройдет без сучка без задоринки. Вновь назначенный лорд-главный судья делал все от него зависящее, лишь бы добиться обвинительного заключения, но сам состав жюри присяжных, в которое вошли люди твердых демократических принципов, означал, что Карлу не удастся добиться своего. Так оно и получилось. Обвинения, выдвинутые против Шефтсбери, рассыпались на глазах, и присяжные вопреки ясно выраженной воле короля вынесли вердикт: «Ignoramus», то есть — нет состава преступления. Обрадованные виги отчеканили медаль, на которой изображен выходящий из-за туч, сгустившихся над Тауэром, солнечный диск с надписью на латыни: «Радуйся!»

Но взбешенный Карл и не думал сдаваться. Если в его собственной столице у вигов хватает безрассудства перечить его воле, что ж, тогда надо заняться их вожаками. Огонь велся из всех калибров. В самой значительной из многочисленных политических сатир времен Реставрации, «Авессаломе и Ахтитофеле» Джона Драйдена, Шефтсбери представал в карикатурном виде; его якобы плоское политическое мышление высмеивалось, а божественные достоинства короля превозносились. Одновременно применялись и другие, более сомнительные средства воздействия на людей. Власти заигрывали со столичными тори; на сценах театров ставились пьесы, в типографиях печатались брошюры разоблачительного по отношению к вигам свойства; процветающим поставщикам двора и флота ясно давали понять, что нужно королю. Мировых судей побуждали открывать дела против лондонских диссентеров, в массе своей стоящих на стороне вигов. Немалую роль в разъяснении истинных намерений короля играла лондонская полиция. При помощи хитроумной операции на ближайших выборах были возвращены на свои места шерифы-тори; в знак благодарности они предоставили Карлу возможность заняться законодательными актами, на которых базируется городская хартия. Королевскому суду были даны соответствующие указания, и вскоре на свет Божий появились обвинения в нарушении порядка подачи петиций и незаконном налогообложении, в результате объявленные достаточным основанием для отзыва хартии. При этом неизменно услужливый судья Джеффрис пояснил: «Король Англии — это и король Лондона». Это уж точно, и Шефтсбери, видя, как рушится последний бастион его влияния, бежал в Амстердам, где и умер в начале 1683 года — сраженный и разочарованный апологет английской парламентской демократии.

И все-таки жало у змеи было вырвано не до конца. В начале лета того же года был раскрыт совершенно бездарно составленный заговор против Карла и его брата. На самом деле этот так называемый «Ржаной заговор» состоял из двух частей. Первая, которая и дала ему название, была придумана лондонскими радикалами и предполагала покушение на жизнь короля из удобно расположенного в сужающемся месте ньюмаркетской дороги ржаного склада. Вторая, разработанная группой вигов-аристократов, включала в себя нападение на охрану и захват в плен короля, который затем вынужден будет удовлетворить требования заговорщиков. Первый план не удался, так как из-за неожиданно вспыхнувшего пожара королю и герцогу Йоркскому пришлось покинуть Ньюмаркет раньше, чем предполагалось; что же касается второго, то разоблачение видных вигов только воспламенило мстительные чувства, тлеющие в сердце Карла, который все еще никак не мог пережить свою неудачу в деле Шефтсбери.

Он распорядился провести немедленные аресты вигов. Некогда верный ему Эссекс избежал карающей королевской десницы, совершив самоубийство, а лорд Уильям Рассел и Алджернон Сидни, этот великий приверженец идеи Английской республики, чудом избежавший виселицы в 1660 году, предстали перед судом. Карл лично проследил, чтобы их допросили в Тайном Совете. Наученный недавним горьким опытом, когда пришлось распутывать узлы, завязанные Оутсом, он на сей раз не допустил слишком подробных свидетельских показаний и сосредоточился на голых фактах. Милосердия Карл проявлять не собирался — даже по отношению к такому видному аристократу, как Рассел. «Все верно, — заметил он в ответ на призывы смягчить его участь, — но верно и то, что если я не отниму жизни у него, то скоро он отнимет жизнь у меня». Рассел был казнен, а затем, ближе к концу года, суд, которым бессовестнейшим образом манипулировал все тот же Джеффрис, признал виновным Алджернона Сидни. И он тоже поднялся на плаху — «с большим, — по словам свидетеля, — достоинством, как истинный республиканец».

В глазах самого Карла казнь участников «Ржаного заговора» оправдывала его праведное презрение к делу вигов, но если смерть Рассела и Сидни стала публичной демонстрацией политической позиции короля, то личных проблем она не решила. Дело в том, что многие виги по-прежнему считали герцога Монматского желанным и даже законным наследником престола, да и сам он делал все от него зависящее, чтобы утвердиться в своих сомнительных правах. Медные трубы славы звучали в ходе парламентских дебатов об отстранении слишком громко, чтобы смутить этот неглубокий и неразвитый ум. К тому же Монмат был совершенно не готов смириться с мыслью, что хотя отец его и любит, но любовь эта не безгранична, как ему хотелось бы верить. Монмата не смутило, что, когда он поручился за арестованного Шефтсбери, отец отдал его прежние должности единокровным братьям. И даже когда герцог был лишен поста президента Кембриджского университета, а портрет его сожжен, он все еще ничего не понял.

В конце концов присутствие при дворе сделалось для Монмата нестерпимым, и, вспомнив советы Шефтсбери (которым герцог следовал и ранее), он отправился в поездку по стране. Монмат успел зарекомендовать себя природным лицедеем. В разгар лета 1682 года он нанес пышный визит богачам-вигам Стратфордшира, и на скачках в Уоллесе толпы людей приветствовали его так шумно, что не хватало только клича: «Vive le Roy!» — «Да здравствует король!» На его стороне были удача и личное обаяние. На скачках Монмат выиграл приз — блюдо и подарил его новорожденной дочери местного мэра. Выиграл он и несколько стартов на беговой дорожке. Аплодисменты были столь оглушительны, что победитель даже был вынужден призвать зрителей к спокойствию. В Ливерпуле он умудрился подхватить золотуху, за ней последовал приступ эпилепсии, да такой сильный, что подумывали даже, не стоит ли его изолировать. Но к началу 1683 года все круто переменилось. Спортивные победы не собирали уже тысячных толп. При въезде в Чичестер на пути Монмата возник шериф во главе конного отряда, а на службе в местном соборе священник произнес настолько прозрачную проповедь, что Монмат предпочел за благо удалиться. По следам «Ржаного заговора» «большое жюри» вынесло частное определение в адрес герцога, за его поимку было назначено вознаграждение, но король проявлял снисходительность. Вскоре после казни Рассела и Сидни Карл согласился принять сына. Встреча получилась нервной и напряженной, Монмат при всем своем раскаянии отказался выдать друзей-вигов и предпочел изгнание. В конце концов Карл выделил Монмату содержание (6 тысяч фунтов в год), однако расположение короля не простиралось настолько далеко, чтобы позволить сыну вернуться домой, и свои планы на будущее, оказавшееся трагическим, тот вынашивал за границей.

Отсутствие Монмата прежде всего шло на пользу герцогу Йоркскому. Отстояв в борьбе с парламентом наследственные права брата, Карл начал понемногу возвращать его в центр текущей политической жизни. При этом король соблюдал мудрую осмотрительность: готовый безжалостно убирать противников с пути, он вовсе не собирался отдавать кому-либо особое предпочтение в кругу ближайших советников, каждый из которых норовил вырваться вперед. Якову было предписано являться на все заседания Тайного Совета в ходе расследования «Ржаного заговора», а к маю 1684 года Карлу удалось устроить так, что герцог, невзирая на все ограничения, которые накладывал Акт о присяге, вновь оказался во главе английского флота. Правда, диктовать свою волю Карл брату не разрешал, как, впрочем, не разрешал и никому другому.

Из войны с парламентом Карл вышел абсолютным сувереном и намеревался оставаться таковым и впредь. Он дистанцировался от своих сторонников из лагеря тори, отказав им в привилегиях, на которые они вообще-то могли вполне законно рассчитывать. В целом Карл твердо намеревался понизить уровень политического самосознания и активности в стране и в особенности — уменьшить влияние партий. В идеале он видел нацию, объединенную спокойной верностью короне, нацию, пребывающую с собой в мире и вместо опасной политики или иных форм общественной деятельности занимающуюся личным преуспеянием. Карл ни в коем случае не собирался созывать парламент и дал ясно понять, что даже рассматривать не будет никаких обращений, связанных с жизнью общества и страны. Он предпринял некоторые шаги, направленные на введение цензуры и контроля над «нетерпимой свободой прессы». Убежденный, что большинство районов страны находится под контролем людей, сочувствующих его целям, Карл передал ведение повседневных дел людям, тщательно отобранным по принципу «сдержек и противовесов», а сам мог позволить себе наслаждаться часами досуга в Ньюмаркете, Виндзоре и Винчестере, где для него строили новый дворец.

Этот последний проект отнимал у Карла почти все время и свободные деньги. В сентябре 1682 года сэр Кристофер Рен представил архитектурный план здания на 160 комнат с венчающим его изящным куполом. Заказчик, отмечает Ивлин, был «чрезвычайно доволен». Что ж, проект действительно получился роскошный, хотя в действительности эта миниатюрная копия Версаля так и не воплотилась в жизнь. Парадную лестницу должны были украсить мраморные колонны — подарок герцога Тосканского, а близлежащий парк, где король собирался не только гулять, но и охотиться, — большие фонтаны. Предполагалось, что специально проложенная улица соединит дворец с Винчестерским собором, а в расположенных неподалеку портах будет достаточно места для королевских яхт.

Само строительство дворца свидетельствовало, что Карл обрел чувство некоторой внутренней защищенности, и все же более всего его жизнь в эти годы согревали дети. А было их у Карла двенадцать, от семи любовниц. Пятеро от леди Калсман, двое от Нелл Гвинн и по одному от Элизабет Киллигру, Кэтрин Пегг, Молл Дэвис и Луизы де Керуаль. Наконец, Монмат, этот вечный источник разнообразных беспокойств, напоминал о бурном романе с давно покойной Люси Уолтер. Король был равно щедр ко всему своему потомству, независимо от пола. На шестерых сыновей приходилось девять герцогских титулов, и хотя никто из них и приблизиться не смог к отцу по уму и политической хватке, кое-кто вполне встал на ноги. Один из сыновей Барбары, герцог Графтон, отличавшийся привлекательной внешностью, сделался моряком. Граф Плимут — солдатом, он умер молодым в Танжере, герцог Сен-Альбанский, сын Нелл Гвинн, тоже очень красивый юноша, получил образование во Франции, а затем воевал с турками в Венгрии.

Но более всего король был счастлив своей близостью с Луизой де Керуаль. По-настоящему глубокая, истинная привязанность не ослабевала никогда и сумела выдержать и пересуды окружающих, и политическое давление, и многочисленные искушения, и конфликты. Во времена папистского заговора Луизе пришлось худо, что в немалой степени объясняется как ее тяжелым характером, так и недостатком ума. Правда, опасения этой женщины — весьма непопулярной в народе королевской любовницы, француженки и вдобавок к тому католички (а ведь в ту пору католицизм воплощал в себе все чуждое английскому образу жизни) — были совсем небезосновательны. Временами ей становилось по-настоящему страшно, и Бариллон писал Людовику, что Луиза предпочла бы покинуть Англию, где при всей привязанности короля она рискует стать жертвой ярости, охватившей «всю нацию».

Насколько велика эта ярость, можно судить хотя бы по тому, что против нее было выдвинуто обвинение в государственной измене. Рассмотреть его должна была палата общин. В подметном письме, послужившем основанием для этого обвинения, Луизу называли иностранной шлюхой, «отравляющей окружающую атмосферу». Казалось, нет такого порока, какому эта женщина не была бы подвержена, ходили слухи, будто она подкупила одного кондитера-француза, чтобы тот изготовил отравленные пирожные, которые она собиралась предложить королю. Кое-кто даже был уверен, что Луиза сыграла решающую роль в роспуске парламента. Надо полагать, именно это подтолкнуло французов к ложному заключению, будто она играет серьезную роль в английской политике. На самом же деле в политическом плане Луиза была совершенной простушкой, что особенно и привлекало к ней Карла; этим же объясняется и отказ прислушиваться к ее взволнованному кудахтанью во время парламентского кризиса. В общем, королю Луиза никогда не надоедала, напротив, его чувства со временем становились только глубже, нежнее, а готовность выполнить любой каприз еще больше.

Когда Луиза заболела и врачи сочли, что для ее здоровья будет лучше, если она уедет во Францию, Карл настоятельно попросил Бариллона написать своему господину, чтобы тот оказал ей самый достойный прием. И Людовик, и его посол весьма высоко ценили Луизу. «Она верно и неизменно служит интересам Вашего Величества, — писал в Париж Бариллон, — и всегда снабжает меня весьма полезной информацией». В результате возвратившуюся к французскому двору бывшую фрейлину, да еще и без гроша за душой, встретили как королеву. Она приехала от зависимого, нищего в ту пору лондонского королевского двора, а теперь была увешана драгоценностями. Она могла себе позволить просадить за игорным столом целое состояние, она разъезжала по Парижу в роскошном экипаже с кучером в ливрее. Словом, Людовик осыпал ее золотом, и в Лондон Луиза вернулась международной знаменитостью, для которой Карл был готов на все, что угодно. Он осыпал почестями сына, которого она ему родила, он уговорил Людовика сделать ее герцогиней. Можно подумать, что Луиза — само совершенство, а если все-таки ей случалось совершить какой-нибудь промах, Карл с готовностью закрывал на это глаза.

Один из таких «промахов» появился в Лондоне в виде француза Филиппа де Вандома. Это был исключительно красивый молодой человек, о сексуальных аппетитах которого ходили легенды; сам же он утверждал, что никогда еще не ложился в постель трезвым. Луизу он чрезвычайно заинтриговал. Но вскоре ей пришлось убедиться, что новое увлечение таит для нее немалую угрозу. Обычно терпимый, Карл на сей раз безумно приревновал возлюбленную, и гнев его пал на тщеславного юношу. Вандому дали понять, что лучше бы ему в апартаментах Луизы не появляться, однако же он с презрением пропустил этот намек мимо ушей. Тогда Бариллону было поручено передать Вандому, что отныне он — нежеланный гость в Англии, но юноша и на сей раз отмахнулся, заметив, что никуда не уедет, пока Карл не отошлет его. Бариллон уговаривал короля дать Вандому аудиенцию. Некоторое время Карл сопротивлялся, не желая опускаться столь низко, но потом все же принял француза. Тот заявил, что не собирается никуда уезжать. И лишь когда в дело вмешался тонкий дипломат Людовик и через брата передал Вандому, что надо возвращаться домой, Луиза избавилась от неловкого положения, в которое попала по собственной вине. Карл вернулся в объятия своей раскаявшейся «толстушки», и в честь этого она заказала медаль с изображением Купидона и надписью: omnia vincit (все побеждает).

Сам факт вмешательства Людовика в интимную жизнь Карла свидетельствует о воздействии, которое он оказывал на него и в иных сферах жизни, прежде всего в политике. Та форма финансовой зависимости, которая связывала Карла с Францией, вполне его устраивала, особенно учитывая, что ему удалось избежать участия в бесконечных войнах Людовика. Добиться нейтралитета было нелегко. Самый напряженный момент возник в конце 1681 года, когда французы осадили Люксембург, угрожая таким образом безопасности Вильгельма Оранского. Ясно, что подобная ситуация вынуждала короля-протестанта вмешаться в конфликт, а это, в свою очередь, означало необходимость созыва сессии парламента, ибо только он мог выделить средства на ведение войны. Делать это Карлу очень не хотелось, о чем он прямо и сказал Бариллону: «Это нехристи, которым не терпится покончить со мной». В общем, следовало во что бы то ни стало найти выход из положения, и Карл через Бариллона обратился с просьбой к своему «брату-королю избавить (меня) от неловкости». Осознавая всю деликатность положения, Людовик придумал хитрый дипломатический маневр, при котором Карл становился посредником во взаимоотношениях между испанцами и французами. Суть сделки заключалась в следующем: Испания сохраняла контроль над Люксембургом, но при условии сноса оборонительных сооружений. Участие в осуществлении этой комбинации принесло Карлу новые французские займы, однако Вильгельм Оранский стал доверять ему еще меньше.

С ним Карлу в международной политике дело иметь было труднее, чем с любыми другими правителями. Одна из главных целей Вильгельма заключалась в том, чтобы Англия в борьбе с Людовиком оставалась на его стороне; а одной из основных целей Карла было оставаться нейтральным. Он знал, что у Вильгельма в Англии крепкие связи (хотя, возможно, и не такие крепкие, как ему казалось), и всячески стремился их ослабить. Попытки племянника воздействовать на внутреннее положение в стране донельзя его раздражали, и как-то он дал выплеснуться этому раздражению в беседе с голландским послом, намекнув, что об интригах Вильгельма ему все известно. Во время государственного визита принца Карл прямо сказал, что не готов ни созвать очередную сессию парламента, ни предоставить ему воинские соединения для обороны Фландрии. Англо-голландские отношения дали серьезную трещину, и, когда в 1683 году Вильгельм захотел нанести еще один государственный визит в Англию, Карл, подозревая, что единственная его цель — вовлечь Англию в дорогостоящие военные действия на континенте, решительно воспротивился этому.

Тем временем за праздной жизнью английского двора скрывался возраст всех этих повес и гуляк — они отнюдь не молодели. Вот как в столь характерном для себя стиле описывает один небольшой прием, состоявшийся 1 февраля 1685 года, Ивлин. Дело происходило в воскресенье, и Ивлина неприятно поразили «фантастическая роскошь и распутство», свидетелем которых он стал. Король «развлекается с возлюбленными — герцогинями Портсмутской и Кливлендской, а также Мазарини», — продолжает Ивлин, некогда соперницами, а ныне, судя по всему, добрыми подругами. Собравшихся услаждает любовными песенками какой-то французский юноша, а «около двадцати высокородных дворян и других распутников сгрудились за игорным столом, и перед каждым из них не меньше двух тысяч золотом».

Но для Карла это было последним развлечением такого рода. На следующее утро он был бледен и раздражителен. Его стремительная походка уступила место едва ли не шарканью. Вдруг король споткнулся и с трудом удержался на ногах. Он необычно долго сидел у себя в кабинете, а когда наконец вышел в сопровождении Чифинча, речь его была затруднена и невнятна. Отпив небольшой глоток шерри, Карл, по обыкновению, занялся туалетом. Но не успел цирюльник повязать ему на шею льняное полотенце, как он коротко вскрикнул и потерял сознание. Притворяться, что все в порядке, долее было нельзя. Срочно послали за врачами. Карлу пустили кровь. Одновременно направили депеши герцогу Йоркскому и членам Тайного Совета с просьбой немедленно прибыть во дворец.

В присутствии первых лиц королевства врачи продолжали свои манипуляции. Из безжизненной руки Карла откачали 24 унции крови, и речь к нему наконец-то вернулась. Он попросил позвать королеву. Пока короля переносили в постель, в Уайтхолле и вокруг него была усилена стража, наложен запрет на швартовку и отплытие кораблей. Лишь Бариллону было позволено послать депешу Людовику XIV. В этот драматический момент равно необходимым представлялось уведомить о происходящем французов и оставить в неведении Монмата и Вильгельма Оранского. Новости неизбежно просочились за стены дворца, и если высокопоставленные горожане отправили верноподданническое послание герцогу Йоркскому, то простые люди «плакали прямо на улице, все были опечалены, а у ворот дворца собралась огромная толпа».

На следующее утро у Карла случился второй удар. В спальне, где обычно щенились королевские собаки, собралось двенадцать докторов, большие часы мерно отсчитывали время. Для спасения жизни больного предлагались и опробовались самые разные средства. Куда только не делались уколы! Клизмы. Рвотное в больших количествах. Чемерица. Соли. Купорос. Сироп из крушины… Что только не прошло через кишки несчастного и в каких сочетаниях! К его наголо выбритой голове прикладывали раскаленное железо, и доктора лишь головами качали, разглядывая чуть ли не кипящую мочу, воспаленный язык и раскрошившиеся во время конвульсий зубы. Тем не менее Карл пытался что-то сказать, но говорить ему не давали.

Луиза де Керуаль рыдала, то и дело теряя сознание, Нелл Гвинн, громко всхлипывая, лежала у двери, ведущей в королевскую спальню. Королеву Екатерину, которая от горя и слова не могла вымолвить, отнесли в ее покои. Королевская приемная была полна народа. В ожидании трагической развязки здесь собрались 75 самых знатных лиц государства. Пятеро из них имели епископский сан, и от имени всех епископ Кентский обратился к королю с просьбой принять причастие и заявить о своей принадлежности к англиканской церкви. Карл с трудом выговорил, что он слишком слаб… да и торопиться некуда. Но ему становилось все хуже. Его сотрясала лихорадка, мучили сильные боли, скорее всего почечные. Епископ Кентский не переставая читал молитвы. Карл слушал его, слушал и герцог Йоркский, но мысли обоих были далеко. Оба были поглощены делом, о котором опасно даже заговаривать, пока не наступят последние минуты жизни короля.

Тем временем Бариллон отправился к безутешной Луизе. Она пожаловалась, что ее фактически не допускают к королю, рядом с ним постоянно королева. Посетовала она и на присутствие англиканских епископов, ибо сердце любящей женщины подсказывало ей, что «в глубине души король — католик». Нельзя ли как-нибудь, хоть тайком, провести к умирающему священника? Бариллон поделился этой мыслью с герцогом Йоркским. Тот спокойно ответил, что времени терять нельзя и он лично «скорее рискнет всем, что у него есть, нежели откажется выполнить свой долг». Но легче сказать, чем сделать. В покоях короля все еще находились епископы и люди в париках, и удалить их оттуда было совсем непросто. Яков склонился над братом. Послышались какие-то нечленораздельные звуки, потом король с трудом выговорил: «Да, всем сердцем». Умирает человек, и этот человек не хочет уйти в вечность во лжи. Умирает король, но о политике уже можно не думать. Всю жизнь он делал вид, будто разделяет веру большинства своих подданных. Но теперь больше нет необходимости притворяться. Ему нужен священник.

В данном случае, чтобы принять умирающего Карла в лоно католической церкви, решительно не подходили ни исповедники королевы, ни исповедники герцога Йоркского. Первые говорили только по-португальски, вторые вызывали в Англии всеобщее презрение. В надежде на помощь отправили людей к венецианскому послу. Но провидение, видно, распорядилось иначе. Проходя через покои королевы, посланцы столкнулись с тихим, незаметным человеком в священническом облачении, тем самым человеком, который почти тридцать лет назад показывал Карлу небольшую рукописную книгу под названием «Короткий и ясный путь к вере и церкви». Прочитав ее, беглый в ту пору король сказал: «А ведь и впрямь с таким ясным изложением предмета мне еще сталкиваться не приходилось. — Он отложил манускрипт в сторону и продолжал: Аргументы выстроены в четком порядке и настолько убедительны, что не вижу, как бы их можно было опровергнуть». Сейчас король мог бы повторить то же самое.

Добрый отец Хаддлстоун готов был сослужить Карлу последнюю и самую важную службу. Он ждал в небольшом кабинете, примыкающем к королевской спальне, пока искали гостию[12]. Оттуда были хорошо слышны повелительные слова герцога Йоркского: «Господа, король желает, чтобы все, кроме графов Бата и Фэвершема, удалились». Эти двое протестантов должны были стать свидетелями того, что Карл переходит в другую веру по собственной воле. Дождавшись, пока комната опустеет, Чифинч провел Хаддлстоуна к королю. Лицо Карла озарилось, и, собрав последние силы, он проговорил: «Когда-то ты спас мое тело, теперь спасаешь душу».

Священник принялся за свое дело. Желает ли король Англии отойти в мир иной, приняв святое причастие и перейдя в римско-католическую веру? Последовал тихий, но ясный ответ: «Да». Желает ли король покаяться в своих грехах? И вновь: «Да». Карл «всем сердцем сожалеет», что так долго откладывал этот высокий миг, и, дождавшись конца исповеди, вручил душу Богу: «Благодарю, о благодарю Тебя, Господи». Священник отпустил ему грехи и спросил, готов ли он к посвящению.

— Если я только его достоин, аминь.

Но гостию еще не принесли, какой-то португальский священник появился со святой облаткой на пороге уже после того, как Хаддлстоун произвел помазание. Карл хотел, как положено, опуститься на колени, но оказался слишком слаб. Хаддлстоун заверил короля, что Всевышний его поймет. Распростертый на кровати, Карл принял первое и последнее в своей жизни католическое причастие. Затем он сжал дрожащими пальцами распятие и замолк в раздумье.

— Моли Господа, — провозгласил Хаддлстоун, — чтобы святая Его кровь пролилась за тебя недаром… И пусть, когда Ему будет угодно забрать тебя из этого тленного мира, дарует Он тебе радостное воскресение и вечную славу в мире ином».

Но пока еще Карл пребывал в этом мире, чьей славой и обманом пользовался столь щедро и столь цинично. Он «умирал слишком долго» и просил за это прощения у тех, кто был вокруг него, — так пишет в своей «Истории Англии» Маколей, хотя скорее всего это плод воображения автора. Король оставался в сознании. Ужасные врачи продолжали мучить его, а часы отсчитывали секунды и минуты, напоминая своим тиканьем, что «дело (мое) вскоре будет завершено». Пришла попрощаться королева, но, заливаясь слезами, не смогла вымолвить ни слова, и ее увели. Потом она просила передать супругу, что просит у него прощения за все дурное, что ему сделала.

— Бедняга, — прошептал Карл, — и она еще просит у меня прощения! Это я перед ней кругом виноват.

Он попросил прощения у своего рыдающего брата и передал всех своих детей, кроме Монмата, его попечению. Затем, вспомнив о своих возлюбленных, попросил герцога не забывать о Луизе де Керуаль и «не дать бедняге Нелл помереть с голоду».

Бесконечно тянулась ночь. В шесть утра Карл попросил откинуть тяжелые шторы, чтобы в последний раз посмотреть на рассвет. На лицо умирающего упал слабый свет, дух его продолжал сопротивляться. Час проходил за часом. В десять утра Карл впал в кому, а еще через два часа этого человека, которой всегда умел выживать, не стало.

Послесловие

Вскрытие показало, что внутреннее кровоизлияние у Карла было таким сильным, что непонятно даже, как ему удавалось столь долго держаться. Но причина смерти была, конечно, далеко не столь важна, как сам факт смерти и его последствия. Король умер, да здравствует король! Не успели еще отдать усопшему последние скромные почести в Вестминстерском аббатстве, как Яков мирно взошел на престол. Само это обстоятельство — то, что смена монарха произошла безо всяких потрясений, — несомненно, заслуга Карла, но ближайшие четыре года показали, что в своей деятельности он всегда ориентировался только на близлежащие цели. Карл выживал благодаря хитроумию и не стремился к крупным переменам, которых жаждала страна. Король усилил монархию, но власть, которой он пользовался так умело, в руках Якова превратилась в инструмент громоздкий и неуклюжий, поэтому кардинальные, государственного масштаба перемены стали неизбежны.

Главным образом и прежде всего Яков думал об интересах своих единоверцев. Он не собирался насаждать католицизм в Англии силой, но был преисполнен решимости убрать с пути папистов такие препятствия, как Акт о присяге и целый ряд карательных законов. Сначала Яков попытался сделать это при помощи парламентских процедур, но, опьяненный своими добрыми намерениями, оказался не в состоянии понять, что виги и тори, англикане и диссентеры сходились в одном: в яростном противостоянии римско-католической церкви. Папство означает абсолютную власть, и чем настойчивее Яков преследовал свои разрушительные цели, тем больше подозрений вызывали его абсолютистские поползновения.

Среди вигов были и те, кто не остановился бы перед применением силы. Многие из них, жившие в изгнании, рассчитывали, что восхождение на трон короля-католика вызовет в стране такое недовольство, что поддержка им обеспечена. Хронические внутренние склоки, а также простодушное неумение Якова понять истинные настроения людей привели к катастрофе. После полугодовых дискуссий повстанцы пришли к убеждению, что достижению их целей наилучшим образом будет способствовать двойной удар. Граф Аргилл отправится в Шотландию и наберет вооруженные отряды из своих соотечественников-горцев, которых пугает политика нового короля. Ничего из этого не вышло, среди товарищей не было внутреннего согласия, и, вместо того чтобы действовать, они лишь всячески высмеивали друг друга. Но если попытки Аргилла кончились просто неудачей, то действия Монмата привели к трагедии. Понимая, что поход на Лондон — дело слишком рискованное, незаконный сын Карла II направился морем в западные районы страны с их по преимуществу пуританским населением и высадился в Лиме 11 июня 1685 года. Он провозгласил себя королем, поклялся ежегодно созывать парламент, сохранять религиозную терпимость и распустить постоянную армию. Под знамена Монмата стали 4 тысячи человек, но этого оказалось явно недостаточно, чтобы противостоять отрядам местной полиции, которые полностью разгромили его 6 июля у Седжмура. Монмат был схвачен и доставлен в Лондон, где, несмотря на жалкие попытки оправдаться, его казнили. Последователи Монмата сделались жертвами так называемого «Кровавого суда». Джеффрис проявил себя истинным садистом: убежденный, что Бог на его стороне, он послал на плаху столько сторонников Монмата, что жители Сомерсета, говорят, ходили по щиколотку в крови четвертованных и повешенных жертв.

Эта судебная бойня скорее всего ознаменовала окончательное поражение вигов, однако же отнюдь не способствовала любви к Якову со стороны тори. Он использовал бунт в качестве предлога для значительного увеличения численности постоянной армии, изрядно разбавив при этом ее офицерский состав католиками. Единомышленники Якова начали открыто роптать, и он со свойственной ему политической неуклюжестью распустил на каникулы тот самый явно промонархический парламент, который всего несколько месяцев назад бурно приветствовал его восхождение на трон. Яков решил поменять тактику, но не стиль. Если отказывают в поддержке тори, что ж, их место с удовольствием займут диссентеры. Якову постепенно становилось ясно, что этих добрых людей к мятежу и в сторону вигов подтолкнула столь откровенно третирующая его еретическая англиканская церковь; парламент, состоящий из диссентеров, наверняка провозгласит веротерпимость — ведь речь идет о терпимости по отношению к ним же самим — и далее в знак благодарности королю распространит ее на католиков. Но новые союзники Якова, люди в большинстве своем более чем среднего достатка и общественного положения, не могли тягаться с магнатами из лагеря тори. Ясно поэтому, что им была нужна чрезвычайно существенная поддержка, и ее-то Яков решил обеспечить во что бы то ни стало.

Преследуя эту цель, он, в частности, распорядился тщательно рассмотреть сомнительные положения, касающиеся границ королевской власти. Всегда считалось, что в исключительных обстоятельствах король имеет право выводить тех или иных лиц из-под действия существующих законов. Используя в качестве прецедента судебное решение по делу «Годден против Хейлза», Яков решил, что оно дает ему карт-бланш для амнистии уже не отдельным лицам, а всей стране, позволит также не считаться с Актом о присяге. Действие этого акта (как и ряда других, карательных, законов) было приостановлено королевским указом, и столь демонстративное ослабление судебной власти еще сильнее убедило многих в том, что Яков стремится установить в стране абсолютизм. Эти опасения нашли новое подтверждение, когда, допустив к государственным должностям людей, которые вызывали раздражение у большинства населения, Яков начал кампанию по выкручиванию рук и стал прибегать к разного рода предвыборным махинациям, чтобы обеспечить формирование послушного парламента. Но его ждало тяжелое разочарование. Люди, которые, думалось, наверняка поддержат его планы, оказались на редкость неблагодарными. Не менее твердо, нежели англикане, диссентеры были убеждены, что паписты покушаются на самые основы протестантизма, и вскоре стало ясно, что, утратив поддержку среди англикан и тори, Яков отнюдь не приобрел ее в лице скромных и незаметных диссентеров. Неуклюжесть завела его в тупик, что особенно проявилось, когда в конце 1687 года наконец-то забеременела королева.

Народ ждал появления ребенка со всевозрастающей настороженностью. Что, если королева родит сына? Тогда получается, что от католической заразы уж никогда не избавиться? Подошли сроки, королева действительно произвела на свет сына, и недавние тревожные вопросы обернулись мрачной убежденностью. Факты были настолько ужасны, что люди уговаривали себя, будто стали жертвами какого-то обмана. Мальчик, говорили там и тут, вовсе не сын Якова. Младенца, это всякий знает, подменили и тайком перенесли в Уайтхолл спрятанным в большую кастрюлю. Тревога нарастала с каждым днем, и пусть даже оправдание семерых епископов, арестованных за запрет читать в своих приходах принятую Яковом Декларацию о веротерпимости вызвало всеобщий восторг, выхода из общенационального тупика видно не было. Помощи, если только это вообще возможно, следовало ждать со стороны.

Вот тут-то на сцене и появился, как всегда, наблюдательный Вильгельм Оранский: его позовут достойнейшие, он готов стать спасителем нации и религии. Собственно, еще до этого были предприняты мощные пропагандистские усилия, суть которых сводилась к следующему: если Вильгельму, женатому на английской принцессе, будет предложен трон, то, проявляя терпимость к католикам и иным конфессиональным меньшинствам, он и Мария не подтвердят отмены Акта о присяге. Всем, кто не исповедует англиканской веры, доступ к государственным должностям будет закрыт по-прежнему. Такая позиция встретила широкое одобрение, и взгляды английского истеблишмента с надеждой устремились к Голландии.

К историческому решению лично принять участие в судьбах Англии Вильгельма подтолкнул целый ряд соображений. Конечно, играло свою роль и желание надеть корону, однако Вильгельм Оранский руководствовался не одними лишь персональными амбициями. Он хотел сохранить право за женой на английский трон после смерти Якова и свободно избранный парламент. Этот последний, как рассчитывал Вильгельм, объявит войну Людовику XIV, который, по его мнению, намеревался захватить Голландию, что, в свою очередь, было элементом общей стратегии покорения всей Западной Европы. Если планы Людовика осуществятся, то он наверняка искоренит на подвластных ему территориях протестантизм, а также перенаправит торговые потоки во Францию. Военные кредиты, за которые проголосует английский парламент, предотвратят эту угрозу, а решение вопроса о престолонаследии само передаст в руки Вильгельма контроль над ресурсами страны.

Баланс сил в Европе достиг критической отметки, когда семеро виднейших вельмож обратились к Вильгельму с посланием, заверяя его, что недовольный народ Англии будет только приветствовать смену власти и что армия Якова не окажет сопротивления. Вильгельм со свойственными ему от природы мужеством и расчетом запланировал высадку в Англии на зиму. Ставки в игре были высоки, выше некуда. Положим, в настоящий момент Людовик занят борьбой с Габсбургами, но он в любой момент может направить армию в Голландию, которая на время лишится своего выдающегося военачальника. К тому же Вильгельм вынужден полагаться на заверение в нейтралитете армии Якова. И наконец, следовало считаться с трудностями ведения кампании в зимних условиях. Ветры дули такие жестокие, что поначалу пришлось даже вернуться в порт, но затем совершенно неожиданно (многие приписывали это воле провидения) направление ветра переменилось, и он бодро понес голландские суда через Ла-Манш. 5 ноября, все в тот же день провала злополучного «Порохового заговора» (самая забытая из всех протестантских дат), голландский флот приблизился к Торбэю.

Ну а суда Якова были заперты в Темзе, и местное дворянство отнюдь не спешило ему на помощь. Королю были обещаны свободный парламент и возвращение законных привилегий. Яков упрямо не желал уступать давлению: в его распоряжении, считал он, была крупная армия. Но когда он попытался повести ее по замерзшей, скользкой дороге на запад, она начала стремительно редеть: утратившие боевой дух солдаты дезертировали. До Якова дошли сведения, что дворянство из северных графств вооружается против него. Он вернулся в Лондон и, чтобы выиграть время, завел для вида переговоры, хотя уже твердо решил бежать. Яков считал, что его жизнь в опасности, и чувствовал, что все планы пошли прахом. И все-таки даже сейчас сдаваться он не хотел. У него есть сын, и дороже жизни и будущего этого мальчика нет ничего на свете. Он укроет его, спасет для счастливой будущности. Мальчик ни за что не станет жертвой англикан. «В моего сына — вот в кого они целят, — говорил Яков, — и именно сына при любых условиях я должен сохранить и спасти». Мальчика с матерью спешно переправили во Францию. Яков намеревался ехать за ними.

Но и тут короля преследовала злая судьба. При попытке бегства Яков был схвачен группой рыбаков, принявших его за иезуита, и возвращен в Лондон. Весь город в течение двух дней сотрясался в антикатолических конвульсиях. Наводя порядок, налаживая контакты с населением и армией, Вильгельм Оранский не забыл о Якове и помог ему бежать. Он тайно распорядился поставить в ночную стражу вокруг Уайтхолла голландцев вместо англичан. Одну дверь, сзади, нарочно оставили без присмотра. Люди Вильгельма пробрались к спящему Якову, разбудили его и передали совет Вильгельма немедленно бежать, если ему дорога жизнь. Яков не стал спорить и высказал желание ехать через Рочестер. Вильгельм вздохнул с облегчением, выделил ему сопровождающих-голландцев, и в рождественское утро 1688 года Яков достиг берегов Франции. Его неудачное царствование продолжалось, как и предсказывал брат, около четырех лет. Таким образом Карл лишний раз продемонстрировал свою проницательность, но, конечно, он не мог предвидеть — и уж тем более приветствовать — те глубинные перемены, которые породит в системе английской монархической власти бескровная победа Вильгельма Оранского. Победа, которую впоследствии назовут Славной революцией.

Иллюстрации

Карл I и Генриетта Мария. Любовь королевской четы — залог мира для народа. Художник Дэниэль Митенс.

Пятеро детей Карла I. В центре — принц Карл. Неизвестный художник.

Оливер Кромвель. Портрет написан в 1649 году — в год казни Карла I. Художник Роберт Уокер.

Эдвард Хайд, первый граф Кларендон. Медаль была выбита во времена, когда Хайда возвели в звание пэра. Художник Томас Саймон .

Арчибальд Кэмпбелл, первый маркиз Аргил. Этот «маркиз с глазами-углями» был лидером шотландских пресвитериан, сторонников «Ковенанта». Художник Дэвид Скагелл.

Карл II и полковник Уильям Карлис в кроне Боскобелского дуба. На картине в романтизированной форме запечатлен самый известный эпизод из жизни Карла. Художник Исаак Фуллер.

Бегство Карла II с Джейн Лейн. Художник Вандергухт.

Карл II в изгнании. Художник Адриан Ханнеман.

Карл II и Мария Оранская танцуют в Гааге. Это происходило на заре Реставрации. Художник Янссенс.

Карл II во всем своем королевском величии. Художник Сэмюэл Купер

Эндрю Марвелл — депутат парламента от Гулля и один из самых знаменитых поэтов-сатириков эпохи Реставрации. Неизвестный художник.

Джон Ивлин — знаток и ценитель искусств, покровитель наук, а также личный друг короля. Художник Роберт Нантей.

Сэмюэл Пепис. Его «Дневник» — летопись жизни эпохи Реставрации, а служба Пеписа в военном флоте сыграла важнейшую роль в ходе англоголландских войн. Художник Джон Хейлс.

Джон Уилмот, граф Рочестер, венчает почетным венком обезьянку — сюжет отражает саркастическое отношение Рочестера к нравам эпохи Реставрации. Неизвестный художник.

Екатерина Браганза. Всегда держалась в тени супруга Карла. По слухам, впервые увидев ее, король воскликнул: «Джентльмены, вы привезли мне летучую мышку!» Художник Дирк Ступ.

Барбара Палмер, герцогиня Кливлендская. Пользовавшаяся дурной репутацией любовница Карла изображена вместе с сыном. Композиция полотна копирует традиционное изображение Непорочной Девы с младенцем. Неизвестный художник.

Фрэнсис Стюарт, герцогиня Ричмондская, герцогиня Леннокская. Ее профиль почти три столетия чеканили на британских монетах. Художник Уильям Уиссинг.

Луиза де Керуаль, герцогиня Портсмутская, утешение Карла в старости. Художник Пьер Минар.

Нелл Гвинн. Продавщица апельсинов — позирует в образе Венеры. Предположительно художник сэр Питер Лели.

Гортензия Манчини, герцогиня Мазарини. В ее богатой событиями биографии Карл II был лишь эпизодом. Неизвестный художник.

Генриетта Анна, герцогиня Орлеанская. Обожаемая сестра и единственно преданный Карлу друг. Неизвестный художник.

Джордж Уильерс, второй герцог Бэкингемский. Старший друг Карла, настолько деятельный и сообразительный, что казалось, он воплотил в себе все лучшие человеческие качества. Художник сэр Питер Лели.

Томас Клиффорд, первый барон Клиффорд Чадли. Неизвестный художник.

Генри Беннет, первый граф Арлингтон. Неизвестный художник.

Энтони Эшли Купер, первый граф Шефтсбери. Неизвестный художник.

Джон Мейтланд, первый герцог Лодердейл. Художник Яков Хьюсманс.

Титус Оутс. Злой гений папистского заговора. Художник Роберт Уайт.

Джордж Сейвил, первый маркиз Галифакс. Суровый критик Карла и политики Реставрации. Художник Мэри Бил.

Яков II и Анна Хайд. Брат Карла, Яков, недолго наследовал королевский трон. Художник сэр Питер Лели.

Карл II в 1685 году. «Гармония старости и опыта» — таков образ Карла в эпоху папистского заговора. Художник Джон Райли.

Вильгельм III, неофициальный глава голландского Оранского дома и вдохновитель английской Славной революции. Неизвестный художник

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1]Полное название: Акт об увеличении торгового флота и поощрения мореплавания английской нации. — Примеч. науч. ред.

[2]В русской исторической науке принято название Малый, или Бэрбонский парламент. Сведения некоторых учебников вступают в противоречие с текстом автора.

[3]Пьетро Аретино — прозаик времен Возрождения, автор известных эротических сюжетов.

[4]Мужчина с эрекцией не слушает советов.

[5]христианнейший король (фр.).

[6]Название трактата Ивлина о лесных растениях.

[7]И оставался до 1830 года, когда был обнародован историком

[8]свершившийся факт (фр.)

[9]духу народа в целом (фр.)

[10]Традиционное празднование дня раскрытия «Порохового заговора», устроенного католиками 5 ноября 1605 года с целью убийства короля Якова I; под здание парламента, куда должен был прибыть король, заговорщики во главе с Гаем Фоксом заложили бочки с порохом. — Примеч. пер.

[11]Их имена неизвестны и по сей день.

[12]Облатка. — Примеч. ред.

Наши рекомендации