Эдвард Брайант и Лианна С. Харпер Подземка 6 страница

– Пока нет. Ходят слухи, что сегодня джокеры выступят снова – по тому же маршруту, прямо мимо здания мэрии. Надеюсь, он не настолько глуп.

– Он выступит. Этому человеку до смерти хочется быть в центре внимания. Он считает, что у него есть влияние. Он выступит, вот увидите.

Сенатор поднялся и протянул руку к телевизору. Кронкайт умолк на полуслове. Грег выглянул в окно. Из его номера в «Мариотт-Эссекс-Хаус» открывался вид на зеленую полоску Центрального парка, зажатую между городскими высотками. Воздух был спертым, стоячим, и синеватый смог скрывал от глаз дальние уголки парка. Несмотря на то что в его номере был кондиционер, Хартманн ощущал зной. Завтра снова будет жарища. В перенаселенных трущобах Джокертауна днем будет невыносимо, и это только подогреет и без того накаленную атмосферу.

– Да, он выступит, – еще раз повторил сенатор так тихо, что Джон не услышал. – Едем в Джокертаун, – сказал он и отвернулся от окна.

– А съезд?

– Они еще несколько дней будут решать. Сейчас это не так важно. Берем мою свиту и отправляемся.

* * *

ДЖОКЕРЫ! ВАС СДАЕТ НЕ ТА РУКА!

Из памфлета, распространенного активистами ДСО на митинге 18 июля 1976 года.

* * *

Миллер ораторствовал перед толпой джокеров под ослепительным полуденным солнцем. После ночных бесчинств в Джокертауне мэр перевел всю городскую полицию на усиленный режим работы и отменил все отпуска. Губернатор штата привел Национальную гвардию в состояние боевой готовности. Границы Джокертауна обходили патрули, а следующей ночью должен был вступить в действие комендантский час. Накануне вечером Джокертаун облетела весть о том, что ДСО собирается предпринять еще одну попытку пройти маршем к «Могиле Джетбоя», и к утру в Рузвельт-парке кипела бурная деятельность. Полиция после двух безуспешных попыток выбить джокеров из парка, результатом которых были разбитые головы и пять раненых офицеров, больше ни во что не вмешивалась. Джокеров, пожелавших выступить вместе с ДСО, просто оказалось больше, чем власти ожидали. На Гранд-стрит снова появились заграждения, и мэр в мегафон обратился с речью к собравшимся. Те, кто был ближе всего к воротам, встретили его грубой бранью и насмешками.

С наспех сооруженного шаткого помоста Сандра слушала Миллера: сильный голос карлика заражал джокеров своей свирепостью.

– Вас растоптали, на вас плюнули, вас унизили, как никого другого во всей истории! – восклицал он, и они согласно вопили. Лицо Гимли было собранным, блестящим от пота, всклокоченная борода потемнела от жары. – Вы – новые негры, джокеры. Вы – новые рабы, ищущие спасения от рабства не менее жестокого, чем то, которое было раньше уделом чернокожих. Негры, евреи, коммунисты – это вы, слитые воедино, для этого города, для этой страны! – Гимли обвел рукой Нью-Йорк. – Им очень удобно, когда вы загнаны в свои гетто. Им очень удобно, когда вы подыхаете с голоду. Они хотят, чтобы ваше положение осталось прежним, чтобы они могли жалеть вас, чтобы они могли раскатывать по улицам Джокертауна на своих кадиллаках и лимузинах, выглядывать из окон и приговаривать: «Господи, и как такие люди могут жить!»

Последнее слово он проревел, и его рев отозвался в самых дальних уголках парка: все джокеры как один подхватили его. Сандра смотрела на людскую массу, испещрявшую лужайку под палящим солнцем.

Здесь был и Гаргантюа с забинтованным необъятным телом, и Бархатка, и Вспышка, и Кармен, и еще пять тысяч или даже больше таких же, как они. Сандра ощущала всеобщее возбуждение, набирающее силу по мере того, как ораторствовал Гимли; его горечь отравляла воздух, заражала их всех. «Нет! – хотелось закричать ей. – Нет, не слушайте его. Пожалуйста. Да, его слова излучают энергию и уверенность, да, он заставляет вас захотеть вскинуть кулаки и маршировать вместе с ним. Но неужели вы не видите, что это не выход? Это не революция, а лишь безумие одного человека». Слова эхом отдавались в ее мозгу, но она не могла произнести их. Сандра попалась в сети чар карлика, как и все остальные. Она чувствовала, как ее растрескавшиеся губы свело в улыбке, а вокруг нее пронзительно вопили все члены руководства. Миллер стоял спереди на помосте, широко раскинув руки, крики становились все громче и громче, наконец многоголосое горло толпы начало скандировать, как заклинание:

– Пра-ва джо-ке-ров! Пра-ва джо-ке-ров!

Рев стоял над рядами выжидающих полицейских, над неизбежной толпой зевак и репортеров.

– Пра-ва джо-ке-ров! Пра-ва джо-ке-ров!

Сандра вдруг поймала себя на том, что тоже выкрикивает эти слова вместе со всеми.

Миллер спрыгнул с помоста и повел колонну к воротам. Толпа пришла в движение и хлынула из ворот Рузвельт-парка на улицы. В адрес бездействующих полицейских полетели насмешки. Сандра видела мигалки патрульных машин, слышала гул грузовиков с водометами. Снова начал подниматься тот странный, необъяснимый шум, который она уже слышала вчера, – он был даже громче, чем беспрестанное скандирование. Сандра замерла в нерешительности, не зная, что ей делать. Потом, с трудом волоча ревматические ноги, побежала к карлику.

– Гимли, – начала она, уже зная, что все бесполезно.

На его лице, когда он смотрел, как демонстранты высыпают из парка на улицу, играла довольная ухмылка. Сандра взглянула на баррикаду, за которой сгрудились полицейские.

Там был Грег.

Хартманн стоял перед заграждениями в сопровождении нескольких полицейских и спецагентов. Он был в рубахе с закатанными рукавами, расстегнутым воротничком и распущенным галстуком, и вид у него был усталый. На какой-то миг Сандре показалось, что Миллер поведет свою колонну дальше, но карлик остановился в нескольких ярдах от заграждения, и демонстранты бестолково затоптались на месте.

– Проваливайте с дороги, сенатор, – потребовал Гимли. – Валите отсюда, а не то мы просто затопчем вас вместе с вашими паршивыми охранниками и репортеришками.

– Миллер, это не выход.

– Другого выхода просто нет, и мне уже надоело талдычить об этом.

– Пожалуйста, позвольте мне договорить. – Грег помолчал, переводя взгляд с Миллера на Сандру, а потом и на остальных членов ДСО. – Я знаю, какую горечь у вас вызвало отклонение пункта о правах джокеров. Я знаю, что в прошлом с джокерами обращались самым возмутительным образом. Но, черт побери, положение изменяется! Я отдаю себе отчет в том, что вас уже тошнит от призывов к терпению, но только терпение может все разрешить.

– Время вышло, сенатор, – отрезал Миллер. Он ощерился; зубы у него были коричневые и выщербленные.

– Если вы пойдете дальше, то беспорядки гарантированы. Если же вы вернетесь обратно в парк, я смогу уладить все так, чтобы полиция оставила вас в покое.

– И много нам будет с того радости, сенатор? Мы собрались пройти маршем к «Могиле Джетбоя». Это наше право. Мы хотим постоять на ее ступенях и вспомнить тридцать лет боли и мучений наших собратьев. Мы хотим помолиться за тех, кто умер, и хотим, чтобы все увидели нас и поняли, как повезло им, умершим. Мы не просим ничего больше – лишь того, на что имеет право любой другой нормальный человек.

– Вы можете сделать все это в Рузвельт-парке. Об этом напишут все газеты, расскажут все теле– и радиостанции – даю вам слово.

– И это все, что вы имеете нам предложить? Не густо.

Грег кивнул:

– Я знаю это и приношу вам свои извинения. Могу сказать только, что, если вы отведете своих людей обратно в парк, я сделаю для вас все, что будет в моих силах. Для всех вас. – Хартманн широко раскинул руки. – Это все, что я могу вам предложить. Пожалуйста, скажите, что этого довольно.

Сандра не сводила глаз с лица Миллера. За спиной у них не прекращались выкрики и скандирование. Ей казалось, что карлик рассмеется в лицо Грегу, ответит ему очередной колкостью и двинется дальше на заграждения. Гимли поковырял босой ногой бетонную плиту, поскреб заросшую рыжими волосами широкую грудь. Он смотрел на Хартманна недобрым взглядом маленьких, глубоко посаженных глазок, в которых теплилась ярость.

А потом он вдруг отступил на шаг назад.

– Ладно, – сказал он. Сандра едва не расхохоталась. Из рядов демонстрантов послышались протестующие возгласы, но Миллер вихрем развернулся и набросился на них, точно разъяренный медведь. – Как я сказал, черт подери, так и будет! Дадим ему шанс – всего день, не больше. С нас не убудет, если мы потерпим еще один день.

Карлик с бранью принялся пробиваться сквозь толпу и снова двинулся к воротам парка. Мало-помалу все остальные развернулись и последовали его примеру. Они снова начали скандировать, но уже без особого энтузиазма, а вскоре и вовсе умолкли.

Сандра одарила Грега долгим взглядом, и он улыбнулся ей.

– Спасибо, – тихо и устало проговорил он. – Спасибо за то, что дали мне шанс.

Женщина кивнула. Она не решалась заговорить с ним, так как боялась, что не сдержится и обнимет или поцелует его. «Ты для него всего лишь дряхлая старуха. Такой же джокер, как и все остальные».

Вздыхая, она поковыляла на искривленных артритом ногах прочь.

* * *

ХАРТМАНН УСМИРЯЕТ ВОССТАНИЕ

РАЗГОВОР С ЛИДЕРОМ ДСО ПРИНОСИТ ОТСРОЧКУ

«Нью-Йорк таймс», 18 июля 1976 года

ДЖОКЕРТАУН ОХВАЧЕН ХАОСОМ

«Нью-Йорк дейли ньюс», 19 июля 1976 года

* * *

Колонна джокеров вернулась в Рузвельт-парк. Остаток этого знойного дня Миллер, Сандра и все остальные выступали с речами. Под вечер на митинге появился и обратился к народу сам Тахион, а все сборище странным образом охватила атмосфера праздника. Джокеры сидели на поросших травой кочках, пели песни или переговаривались. Те, кто захватил с собой закуски, делились ими с ближайшими соседями; напитки лились рекой. Самокрутки с марихуаной переходили из рук в руки. В каком-то смысле марш перерос в стихийное торжество братства джокеров. Даже самые безобразные из них открыто расхаживали повсюду. Знаменитые маски Джокертауна, анонимные фасады, за которыми уже привыкли скрываться многие его обитатели, в этот день были сброшены.

Для большинства это был радостный день – способ отвлечься от одуряющей жары, от убогости своего существования, ведь перед людьми открывалась жизнь их товарищей по несчастью, и если прежде их собственные горести представлялись им сокрушительными, то после того, что они видели здесь, их собственное положение переставало казаться непереносимым.

Хотя утро, казалось бы, предвещало неминуемые беспорядки и столкновения, день принес с собой спокойствие и оптимизм. Солнце больше не казалось таким уж палящим. Сандра вдруг обнаружила, что у нее прекрасное настроение. Она улыбалась, шутила с Гимли, она обнималась, пела и смеялась вместе со всеми остальными.

Вечер вернул их к реальности.

Темные тени манхэттенских небоскребов со всех сторон подобрались к парку и слились в одну. Небо стало ультрамариновым, потом зарево городских огней потеснило ночной мрак, и парк окутала призрачная дымка. Город, раскалившийся за дневное время, отдавал тепло обратно; от жары не было спасения, воздух был мертвенно тих. Пожалуй, ночь оказалась даже более душной, чем день.

Позже начальник полиции окажется на ковре у мэра. Мэр, в свою очередь, на ковре у губернатора, чья канцелярия будет клясться и божиться, что не готовила никаких приказов. Никто так и не поймет, кто именно отдал тот злополучный приказ. Потом это уже не будет иметь никакого значения – ночь с восемнадцатого на девятнадцатое июля войдет в историю как ночь джокертаунского восстания.

Чей-то крик, многократно усиленный мегафоном, – и безумие разразилось.

Конники, следом за которыми двигались шеренги вооруженных дубинками полицейских, начали прочесывать парк с юга на север, намереваясь оттеснить джокеров сначала к Деланси, а потом обратно в Джокертаун. Джокеры, ошарашенные внезапной атакой и совершенно растерявшиеся, под нажимом впавшего в неистовство Гимли начали сопротивляться. Полицейские пустили в ход дубинки, и завязалась настоящая свалка, причем царившая в парке темнота только усугубляла всеобщую неразбериху. Для полицейских все, кто был не в униформе, представляли собой мишень. Ночь взорвалась криками и воплями. Попытка дать полиции организованный отпор быстро провалилась, и джокеров небольшими группками погнали на улицу, а всех, кто пытался свернуть в сторону, избивали. Тех, кто падал, затаптывали. Сандра тоже оказалась в такой толпе. Тяжело дыша, она пыталась удержаться на ногах в этой давке, руками прикрыть голову от ударов дубинок, и в конце концов ей все-таки удалось спрятаться в относительной безопасности одного из переулков, отходящих от Стэнтон-стрит. Оттуда она смотрела на бойню, которая творилась в парке и на прилегающих к нему улицах.

Перед ее глазами одна за другой разворачивались маленькие драмы.

Оператор Си-би-эс снимал, как десяток полицейских на мотоциклах теснил группу джокеров к ограде, которой был обнесен пандус подземного гаража на другой стороне улицы. Джокеры убегали, некоторые прыгали прямо через ограду. Среди них был и Вспышка, озарявший эту сцену фосфоресцирующим сиянием своей кожи – ему, бедняге, было даже не скрыться от полиции. В отчаянии он перемахнул через ограду и полетел вниз с высоты восьмифутового пандуса. В этот миг полицейские увидели оператора; один из них взревел:

– А ну-ка убрать его отсюда!

Мотоциклы, хрипло треща моторами, устремились на него; лучи фар беспорядочно заметались по стенам зданий. Оператор побежал прочь, не прекращая снимать. Взмах дубинки с промчавшегося мимо мотоцикла – и оператор со стоном рухнул на мостовую, выпустив из рук камеру. Послышался звон разбитого стекла.

У входа в переулок, шатаясь, появился джокер, прижимавший окровавленный платок почему-то к виску, хотя кровь, которая заливала воротник его рубашки, хлестала откуда-то из-за уха. Было совершенно ясно, почему он не сумел убежать: его руки и ноги торчали в разные стороны под немыслимыми углами, как будто их прилепил к телу пьяный скульптор. Рядом с ним тут же словно из-под земли возникли полицейские.

– Мне нужен врач, – сказал джокер одному из них. Когда полицейский ничего ему не ответил, тот потянул его за рукав форменного мундира. – Эй, пожалуйста.

Полицейский вытащил из футляра на поясе баллон со слезоточивым газом и пшикнул прямо джокеру в лицо.

Сандра ахнула и отступила в глубину переулка.

Беспорядки переместились на улицы Джокертауна. То там, то сям вспыхивали яростные схватки между джокерами и полицейскими. То был разгул разрушения, торжество ненависти. Ни один человек не спал в ту ночь. Джокеры в масках преграждали дорогу патрульным машинам, переворачивали их; над перекрестками от горящих машин поднималось зарево. Клиника Тахиона на берегу походила на осажденный замок, оцепленная вооруженными охранниками, и видно было, как мечется сам доктор, пытаясь сохранить хоть какое-то подобие нормальной работы. Такисианин в сопровождении немногих доверенных помощников совершал вылазки на улицы и подбирал раненых – как джокеров, так и полицейских.

Джокертаун разваливался на части, погибал в огне и крови. По улицам расползался едкий слезоточивый газ. К полуночи на помощь призвали солдат Национальной гвардии, которым были розданы боевые патроны. Сенатор Хартманн обратился к тузам, работавшим на правительство, с призывом помочь в урегулировании ситуации.

Великая и Могучая Черепаха реял над улицами, как какая-нибудь военная машина из «Войны миров» Джорджа Пала, и разметывал противников в стороны. Как и многие другие тузы, он не встал ни на чью сторону и употреблял свои способности на то, чтобы пресекать столкновения. За воротами клиники Тахиона (где к часу ночи практически все палаты были заполнены до отказа и доктор начал укладывать раненых прямо в коридорах) Черепаха поднял в воздух искореженный горящий «мустанг» и швырнул его в воду, точно ослепительный метеорит, за которым тянулся шлейф искр и дыма. Потом промчался над Саус-стрит, и мятежники и солдаты разлетелись в разные стороны, точно отброшенные лемехом гигантского незримого плуга.

На 3-й улице солдаты покрыли джипы проволочной сеткой и прикрепили к радиаторам своих машин большие мотки колючей проволоки. С их помочью они разгоняли джокеров с проспекта на боковые улочки. Костры, загоревшиеся сами собой по воле какого-то неизвестного джокера, воспламенили бензобаки джипов, и солдаты с криками бросились врассыпную, пытаясь на ходу затушить занявшуюся униформу. Сухо затрещали ружейные выстрелы.

Неподалеку от Чатем-сквер шум восстания перерастал в неимоверный, оглушительный рев – это Плакальщик, весь в желтом, шагал по охваченным хаосом улицам и стенал, и в его вое сливались все те крики, что он слышал за сегодняшний вечер, многократно усиленные и отраженные. Джокеры, попадавшиеся Плакальщику на пути, затыкали уши и разбегались от этого убийственного вопля. Окна разлетались вдребезги, когда Плакальщик переходил на визг; стены содрогались, когда он басисто всхлипывал.

– Остановитесь! – ревел он. – Расходитесь по домам, вы все!

Черная Тень, открыто признавший себя тузом всего несколько месяцев назад, очень быстро дал понять, кому сочувствует. Некоторое время он молча наблюдал за стычками. На Питт-стрит, где горстка обложенных со всех сторон джокеров при помощи насмешек, пустых бутылок и прочего подручного хлама сражалась против взвода солдат с водометом и штыками, Черная Тень ввязался в бой. Улица в радиусе приблизительно двадцати футов мгновенно погрузилась в кромешную тьму. Непроницаемый мрак не рассеивался минут десять. Из облака черноты послышались вопли, и джокеры бросились в разные стороны. Когда темнота расступилась и от влажной мостовой вновь отразились огни фонарей, солдаты обнаружились лежащими на асфальте без сознания, а водомет, никем не управляемый, изрыгал упругий поток прямо в сточную канаву.

Сандра видела эту схватку из окна своей квартирки. События этой ночи нагоняли на нее страх. Чтобы заглушить его, она отвинтила крышку с бутылки «Джека Дэниелса», стоявшей у нее на комоде, и отпила изрядный глоток прямо из горлышка. От жгучего напитка перехватило дыхание, и она утерла губы ладонью. Каждый мускул в ее теле протестовал. Искривленные артритом руки и ноги при каждом движении пронзала мучительная боль.

Женщина легла в постель. Но сон не шел: шум восстания проникал в открытое окно, ее преследовал запах гари, на стенах плясали дрожащие отблески пламени. Она боялась, как бы ей не пришлось бежать из дома.

В дверь ее квартиры негромко постучали. Сначала Сандра даже не была уверена, что ей это не послышалось. Но стук повторился, негромкий и настойчивый, и она со стоном поднялась.

Едва она приблизилась к двери, как мгновенно поняла, кто за ней. Ее тело, Суккуба сказала ей это.

– Только не это, – прошептала Сандра. – Только не сейчас.

Хартманн снова постучал.

– Уйди, Грег, прошу тебя, – проговорила она, прижимаясь к двери, совсем тихо, чтобы он не уловил старческого тембра ее голоса.

– Суккуба? – Его возбуждение и настойчивость захлестнули ее.

«Почему сейчас? Почему здесь? Господи, я не могу допустить, чтобы он увидел меня в таком виде, а он не уйдет».

– Подожди минутку, – проговорила Сандра и раскрыла клетку, в которой томилась Суккуба. Ее тело начало изменяться, и она почувствовала, как водоворот его страсти затягивает ее все глубже, пробуждая в ней желание. Сандра содрала с себя лохмотья Сандры, отшвырнула их в угол. И приоткрыла дверь.

Грег был в маске – нелепо скалящееся в улыбке клоунское лицо. Эта ухмылка бросилась ей в глаза, едва он переступил порог. Мужчина не произнес ни слова; его руки уже расстегивали брюки и вытаскивали твердеющий член. Он не удосужился даже раздеться, не говоря уж о предварительных ласках, просто повалил ее на пол и грубо овладел ею; хрипло дыша, Грег вонзался в нее снова и снова, и Суккуба под ним задвигалась ему в такт с той же яростью. Он не любил, а насиловал: его пальцы терзали ее маленькие упругие груди, ногти оставляли кровоточащие следы. Хартманн стискивал ее соски до тех пор, пока она не закричала, – в эту ночь он жаждал причинить ей боль, хотел, чтобы женщина извивалась и плакала, но в то же время была добровольной жертвой. Он хлестал ее по щекам; когда же любовница попыталась прикрыться от него ладонями, утереть текущую из носа кровь, с силой выкрутил ей руку.

Когда все было кончено, Грег встал над ней, глядя на нее с высоты своего роста. Клоунская голова все так же бездушно ухмылялась; его собственное лицо за маской было скрыто от нее. Сандра могла разглядеть лишь его глаза, блестевшие в прорезях маски.

– Так было нужно, – сказал он. В его голосе не было раскаяния.

Суккуба кивнула; она это знала и смирилась с этим. Сандра, заточенная у нее внутри, завыла.

Хартманн застегнул брюки; его рубаха спереди была выпачкана кровью.

– Ты вообще понимаешь? – спросил он ее. Его голос был нежным и спокойным; он молил выслушать его и разделить с ним его боль. – Ты – единственная, кто принимает меня таким, какой я есть. Тебе неважно, что я сенатор. Мне не нужно... – Грег умолк и принялся приводить себя в порядок. – Ты любишь меня. Я чувствую это. Я нужен тебе, и я ничего для этого не сделал. Жаль, что... – Он пожал плечами. – Ты нужна мне.

Возможно, все дело было в том, что Сандра не видела его лица. Или – в его грубости, в том, что раньше он неизменно был с ней так нежен, но в этот раз Суккуба чувствовала его как никогда прежде. В тот миг, когда он оторвался от нее, распластанной на полу, женщина уловила его мысли, и то, что она почувствовала, заставило ее задрожать, несмотря на немыслимую жару. Грег думал о восстании, и в мыслях его не было ни отвращения, ни озабоченности – лишь жгучее наслаждение и удовлетворение от того, что у него все получилось.

Сандра бросила на него полный изумления взгляд. «Это он. Все это время он использовал нас, а вовсе не наоборот».

Уже у двери Грег обернулся и заговорил.

– Суккуба, я люблю тебя. Ты вряд ли сможешь это понять, но это правда. Пожалуйста, поверь мне. Ты нужна мне, как никто другой.

Сквозь прорези маски Сандра видела, как дико блестят его глаза. Он плачет! Почему-то после всех странных событий этой ночи это совсем не показалось ей странным.

* * *

Кукольник пришел к заключению, что залог его безопасности – анонимность, видимость непричастности. Ни одна из его марионеток даже не заподозрила, что он управляет ею, не смогла объяснить, что произошло у нее в голове. Все они просто... сорвались. Кукольник лишь подтолкнул их, позволил им пойти на поводу у своих чувств; а уж мотивы к тому, чтобы совершить какое угодно преступление, у его кукол всегда имелись в избытке. Если же они попадались – это уже было не важно.

В тысяча девятьсот шестьдесят первом он, выпускник Гарвардской юридической школы, поступил на престижную работу в одну известную нью-йоркскую адвокатскую фирму. Пять лет спустя, сделав блестящую карьеру адвоката по уголовным делам, он занялся политикой. В шестьдесят пятом его избрали в муниципальный совет Нью-Йорка. С шестьдесят восьмого по семьдесят второй он был мэром, после чего стал сенатором от штата Нью-Йорк.

В тысяча девятьсот семьдесят шестом году он решил, что у него есть шанс стать президентом. Вообще-то он рассчитывал выдвинуться на этот пост году в восьмидесятом, восемьдесят четвертом. Но Национальный съезд демократической партии состоялся в Нью-Йорке в двухсотлетнюю годовщину провозглашения независимости США, и Кукольник понял, что его миг настал. Фундамент уже был заложен.

Он неоднократно прикладывался к той глубокой чаше горечи, которую обнаружил в душе Тома Миллера.

Теперь настало время испить сполна.

* * *

ПЯТНАДЦАТЬ ПОГИБШИХ ПРИ ПОЖАРАХ

В ДЖОКЕРТАУНЕ

«Нью-Йорк таймс», 19 июля 1976 года

* * *

Солнце взошло в пелене дыма. Жара обрушилась на город с новой силой, еще более изнурительная, чем прежде. Утро не положило конец насилию. На улицах Джокертауна царил разгром, после ночных беспорядков тротуары были усеяны обломками. Повстанцы вступали в схватки с полицией и солдатами Национальной гвардии, мешая их продвижению по улицам, перегораживая перекрестки перевернутыми машинами, устраивая поджоги, осыпая блюстителей порядка бранью из окон и с балконов. Джокертаун был оцеплен патрульными машинами, джипами и противопожарным оборудованием. Солдаты в тяжелой амуниции встречались на Второй авеню через каждые несколько ярдов. По Кристи-стрит войска подтягивались к Рузвельт-парку, где снова собирались джокеры. Голос Гимли разносился над толпой, горячий, убеждающий джокеров выступить маршем несмотря на последствия.

Все до единого кандидаты от Демократической партии уже побывали у мятежного квартала – позировали фотографам, устремив суровые озабоченные взоры на обгоревший остов какого-нибудь дома или беседуя с каким-нибудь не слишком обезображенным джокером. Кеннеди, Картер, Юдалл, Джексон, убедившись, что не остались незамеченными, укатили на своих лимузинах обратно в Гарден, где делегаты успели провести два безрезультатных тура голосования. Один Хартманн приехал и остался поблизости от Джокертауна: беседовал с репортерами и безуспешно пытался выманить Миллера из гущи толпы на переговоры.

В полдень, когда температура уже перевалила за сотню, а ветер с Ист-ривер принес в город запах гари, джокеры выступили из парка.

Грегу никогда прежде не приходилось управлять таким количеством кукол сразу. Ключом к ним всем был Гимли, и он ощущал яростное присутствие карлика не более чем в сотне ярдов от него, в толпе джокеров, затопляющей Гранд-стрит. В этом бурлящем котле одного Миллера было недостаточно, чтобы вовремя заставить джокеров повернуть назад. За прошедшие несколько недель Хартманн позаботился о том, чтобы лично познакомиться с лидерами ДСО и обменяться с каждым из них рукопожатием; каждый такой контакт он использовал для того, чтобы проскользнуть внутрь раскрытого перед ним сознания и подготовить пути, которые позволили бы ему проникнуть туда на расстоянии. Эта толпа ничем не отличалась от стада любой скотины – достаточно лишь развернуть в нужном направлении вожаков, а остальные неминуемо последуют за ними. Грег подчинил себе большинство из них: Гаргантюа, Арахиса, Хвастуна, Напильника, еще десятка два других. Некоторых, вроде Сандры Фейлин, он просто сбросил со счетов – вряд ли старуха способна оказывать влияние на толпу. В большинстве его марионеток уже тлел страх: несложно будет воспользоваться этим, усилить эти опасения так, чтобы толпа дрогнула и побежала. Большинство из них были вполне разумными людьми; это противостояние им было нужно не больше, чем всем остальным. К нему их принудила чужая воля – воля Хартманна.

Настала пора повернуть все вспять и проявить себя самым достойным кандидатом. Мнение съезда уже отвернулось от Кеннеди и Картера. Теперь, когда делегаты могли больше не оглядываться на результаты первого тура голосования, они вольны были избрать того кандидата, который был им по вкусу, – в последнем голосовании Хартманн уверенно занял третье место.

Грег улыбнулся, не обращая внимания на нацеленные на него объективы камер. Волнения прошедшей ночи доставили ему такое наслаждение, какого он никогда не думал испытать: эта страсть едва не завладела им полностью, до странности обнажив все его чувства и желания.

Солдаты в оцеплении зашевелились: приближались джокеры. Они растянулись по всей длине Кристи-стрит, выкрикивая лозунги и размахивая транспарантами. Мегафоны изрыгали приказы и ругательства; сенатор различал колкости, которыми джокеры осыпали ощетинившуюся штыками шеренгу солдат. На перекрестке с Деланси он увидел реющий над солдатами панцирь Черепахи; здесь демонстрантов по крайней мере сдерживали, не нанося им вреда. Ближе к главным воротам, где, окруженный кольцом охранников, стоял Хартманн, это было не так легко.

Джокеры надвигались, толкая и пихая друг друга; напиравшие сзади подталкивали тех, кто в противном случае мог дрогнуть и повернуть обратно в парк. Солдаты были вынуждены принимать решение: пустить в ход штыки или попытаться не пропускать джокеров дальше, сомкнув цепь. Они выбрали второе. На миг показалось, что ни те ни другие не могут одержать верх, потом шеренги солдат начали медленно пятиться. Кучка джокеров с воплем прорвалась сквозь шеренгу оцепления и очутилась на улице. Остальные подхватили их крик и хлынули следом. И снова завязались беспорядочные стычки, стихийные и неорганизованные. Хартманн, находившийся на безопасном расстоянии, вздохнул. Чувства его кукол начали накатывать на него, и он прикрыл глаза. Пожелай он только – и он растворился бы в них, с головой погрузился в это бушующее море эмоций и упивался бы ими, пока не пресытился.

Но он не мог ждать так долго. Следовало действовать, пока столкновение не перестало быть столкновением. Сделав знак охранникам, он двинулся к воротам, туда, где улавливал присутствие Гимли.

* * *

Сандра шагала вместе с остальными. Когда они миновали главные ворота, женщина снова попыталась было рассказать Миллеру о той странности, которую она уловила в Хартманне прошлой ночью.

– Он считал, что он управляет всем этим. Клянусь тебе, Гимли.

– Все дерьмовые политики так считают, старуха. И потом, мне казалось, он тебе нравится.

– Да, но...

– Слушай, какого дьявола ты вообще здесь делаешь?

– Я здесь потому, что я джокер. Потому, что ДСО – и мое дело тоже, пусть даже я и не согласна с тем, что ты делаешь.

– Тогда заткнись, черт бы тебя побрал. У меня и без тебя дел по горло.

Наши рекомендации