Возвращаюсь к княжествам Московии 13 страница
(А 24 (января)) Прошовице, где варят отличное (HГ славящееся в Польше) пиво. Оттуда (А 25 января) мы приехали в
Краков [столицу королевства, местопребывание короля. Он расположен на Висле] в восемнадцати милях от Сандомира. Этот (НГ многолюдный) город славен множеством духовенства, студентов и купцов. Получив подарок от самого короля, который одобрил мои труды, я [был отпущен отсюда с величайшим почетом] и (A От Москвы до Кракова я ни разу не сел на коня. 6 февраля со всеми своими санями, которые вывез из Москвы, я) (двинулся) прямо
к крепости Липовец, [темнице для священников, провинившихся в чем-нибудь тяжком.
В трех милях оттуда —] Освенцим. [Хотя это силезский городок, однако находится во владениях Польши; расположен на Висле. В этом месте в Вислу впадает река Сола, вытекающая из гор, которые отделяют Силезию от Венгрии827. Недалеко от городка находится] река Пшемша (Preyssa), разграничивающая Силезию и польские и чешские владения; она впадает в Вислу с другой стороны.
[Пщина, по-нем(ецки)] Плес, [княжество в Силезии, во владениях Чехии, три мили.
Струмень, по-нем(ецки)] Шварцвассер [две мили],
Фрыштат [город герцогов цешинских, мимо которого протекает река Ольше, вливающаяся в Одру. [243]
Затем (АК 11 (февраля)) моравский город] Острава [который омывает река Остравице, отделяющая Силезию от Моравии.
Городок Йичин, по-нем(ецки) Тицайн [четыре мили.
Городок Границе, по-нем(ецки) Вайсенкирхен, мимо которого протекает река Бечва (Betwna), одна миля]. [244]
Липник, одна миля. ьКогда мы ехали отсюда прямо в Бистршице (Wistricia), (находящуюся) в двух милях, местный дворянин Николай Чаплиц (Czaplitz)(А то за полмили до Оломоуца Никлас Чаплиц фон Альтендорф (tzaple von altndorff)), увидев с холма, что мы едем ему навстречу, схватил ружье (pixis) и со своими двумя спутниками изготовился, как бы к бою. Я счел это не безрассудством, а скорее (следствием) опьянения, и немедленно отдал распоряжение слугам при встрече с ним уступить ему середину дороги. Но он не обратил никакого внимания на эту вежливую уступку, бросился в глубокий снег и свирепо наблюдал, как мы проезжали мимо. Затем он стал принуждать к такой же уступке и слуг, следовавших сзади с повозками, чего они никоим образом не могли сделать; он стал грозить им обнаженным мечом. С той и с другой стороны поднялся крик, сбежались ехавшие сзади слуги, и он был задет стрелой из самострела, да и лошадь под ним была ранена и пала. Затем, продолжая с московитскими послами начатый путь, я прибыл в Оломоуц, куда явился и раненый Чаплиц. Как человек, известный в тех краях, он тут же собрал толпу людей, которые нанимаются для копания и насыпания прудов, желая отомстить за себя. Однако заблаговременными мерами я пресек его замысел. Из Оломоуца (А с сопровождением, которого я добился) (я прибыл)
(АК 19 (февраля)) в городок Вишков (Bischow), четыре мили, затем (А Бистршице, пять миль, и)
(АК 20 (февраля)) Микулов (Niclspurg), четыре мили(А одна миля), великолепный замок и город. Хотя он расположен в одной миле за рекой Дне, которая во многих местах разграничивает Австрию и Моравию, однако относится к Моравии и состоит в ее подданстве.
Отсюда (АК 21 (февраля)) в австрийский городок Мистельбах, три мили,
Ульрихскирхен, три мили, и, наконец (АК 20 января (так! — А. Н.)), проехав также три мили, в
Вену, расположенную на Дунае, город, прославленный многими писателями. Вплоть досюда я довез из Москвы в целости двое саней.
Из Вены я через восемь миль проехал в (Винер-) Нойштадт (Nova civitas). Оттуда через гору Земмеринг (Semring) и между горами Штирии добрался я до Зальцбурга. Затем в городе Тирольского графства Иннсбрукеь (ь-ь НГ Оттуда до Оломоуца около полутора миль. Обоз у меня был велик: тяжелые сани, запряженные четверкай лошадей, еще одни сани с московитскими детьми (так! — Kinder), одни с собаками; у московитского посла тоже было несколько саней. Снег был глубок, лошадям по брюхо. В то время путешествовать по Моравии, да и Австрии было небезопасно. На одном холме напротив нас показались трое всадников, постояли, а потом двинулись к нам, доставая свои ружья (zuendpuexen). Поэтому я приказал своим людям быть настороже. Мы поехали, выстроившись по двое, московит — рядом со мной. Когда те трое приблизились, я приказал уступить им половину дороги, что мои и сделали, но трое не поехали (по ней), а остановились в снегу, и первый (из них) сердито наблюдал за нами, не говоря ни слова. Мы тоже молчали. Как только мы, сколько нас было верхом, проехали, они снова выехали на дорогу и стали оттеснять с дороги маленькие сани. Тяжелые сани не поддавались, из-за чего между моими людьми и ними вышла ссора. Татарин, присланный мне герцогом Константином Острожским и везший моих собак, начал громко кричать. Обернувшись, я увидел, что один (из незнакомцев) тыкал в кого-то через повозку своим обнаженным мечом. Я приказал своим людям разворачиваться, подъехал к нему и спросил, почему он мешает мне на свободной дороге. Он не отвечал, был совершенно пьян, а может быть, и не понимал по-немецки. Так мы стояли друг против друга с обнаженным оружием. Тем временем фон Турн с самопалом (selbszindendtes Puexl), подскакав к нему вплотную, дал осечку и промчался мимо, а тот развернулся и нанес фон Турну удар сзади, (попав) между телом и правой рукой; поднялся смех, и один из наших выстрелил из арбалета, попав ему в левое плечо, так что стрела сломалась; его красивая белая лошадь была ранена сзади. Один из его спутников тоже обнажил клинок и много кричал; его фон Турн сшиб с лошади ударом меча. Больше всего следовало опасаться, не прячется ли за холмом более многочисленная засада. Поэтому я двинулся оттуда к Оломоуцу, а раненый добрался до города еще раньше меня. Я немедленно послал к бургомистру, прося прислать ко мне двух или трех из городского совета (Ratsfreundt); им я рассказал эту историю, требуя обеспечить мне в городе безопасность. Они были любезны и сказали, что это, вероятно, Никлас Чаплиц, выехавший недавно из города совершенна пьяным. Я послал также за охранной грамотой к господину Яну из Нернштейна (Pernstain), бывшему тогда земским начальником (Landtshaubtmann)828. На мою просьбу он ответил, что-де невероятно, чтобы двое или трое осмелились напасть на нас, тридцать (человек); я же написал ему на это, что было бы противно здравому смыслу и если бы мы, тридцать (человек), дали бы побить себя им троим. Кроме того, я послал к господину Ласло из Черногор (Lassla von Tschernahor), в то время тамошнему земскому казначею (Landts Camerer); я знал, что он в хороших отношениях с императором. Ему я тоже описал это происшествие и ответ земского начальника, прося у него совета и поддержки. Тот послал одного из своих дворян, по имени Пюхлер (Puechler), к начальнику и ко мне, написал мне и несколько строк: я могу довериться Пюхлеру, как ему самому. Пюхлер сказал, что по поручению своего господина он был у начальника; дело в том, что здесь нет обычая давать письменных охранных грамот, а одного из своих дворян он прислал, он поедет вместе со мной и проводит меня; если же я ему (присланному от начальника) не доверяю, то у него есть повеление от своего господина сопровождать меня, а уж он-то сумеет доставить меня в безопасности. Я взял вместо охранной срамоты слугу начальника, но тем не менее нанял (entlehen) у города сани со стрелками и панцири для меня и моих людей. До Вишкова — четыре мили. На следующий день я отпустил стрелков и до Бистршице (Wisternitz) ехал пять миль; утром сопровождавший уехал обратно, а я (двинулся) в Микулов на завтрак: тогда я был убежден, что он принадлежит Австрии. Там я встретил Альбрехта Пенкера (Penckher) из Хайде (Hayd) с пятью вооруженными всадниками. Он обрадовался моему приезду, а я — его присутствию. Он был хорошо вооружен, ехал с пятью всадниками, и тоже в Вену. Там (среди его сопровождавших) было несколько рыцарей (Reitters Mannen), которые почти в каждой деревне утоляли свою жажду и не несли никакой службы: один рыцарь из (семейства) фон Рос (Ross), Длинный Якоб (Lang Jacob) и еще другой. Мы направились вдвоем в Мистельбах (Mistelbach) на ночевку. Ночью к постоялому двору приходили какие-то (люди), хотели войти, но слуга был сообразителен, начал добиваться, кто они; те долго препирались и бранились, не желая назвать себя, и уехали. Наутро, когда мы ехали в Ульрихскирхен (Ulrichskhirchen), несколько таких субъектов (gesellen), хотя и без оружия, явились, чтобы понаблюдать, с каким обозом (ordnung) мы едем.
В Вене я сообщил о событиях правительству и просил конной охраны, все это — ради московитского посольства Господин Георг фон Ратталь (Rattal) рассказал мне, что этой ночью в доме фон Лихтенштейнов (Liechtenstain), что напротив него, очень часто закрывались и открывались двери и въезжало и выезжало много народу Я отправился в Нойштадт (Neustat), оттуда меня сопровождал господин Мельхиор фон Мансмюнстер (Manssmuenster), тамошний начальник, до Венедских гор 829, так я добрался до Шотвина (Schadwien) (А В это время путешествовать по Австрии и прилегающим странам было небезопасно. От Микулова вплоть до Вены нас сопровождали верхом какие-то подозрительные личности, в Вене их тоже можно было видеть в кое каких домах. Поэтому до Нойштадта и Нойнкирхена я ехал с предосторожностями, а в Шотвине приказал запереть рыночные ворота, через которые выехал в горы (в марте — Примеч. Герберштейна на полях)). Оттуда по Штирии через Брукк (Pruckh), Леобен (Leuben), Роттенманн (Rottenmann), Шладминг (Schladming) до Зальцбурга (А зальцбургских земель Радштатта (Rastat), Верфена (Werven), Зальцбурга, Vaehingen)
В Зальцбурге, говорят, совсем недавно у одного купца на дороге отняли двести гульденов. Здесь я купил себе кирасу и, двинувшись через Баварию (А Alterscham и Розенхайм (Rosenham), затем графство Тирольское, к Инну, на Куфштайн (Khuefstain), Раттенберг (? — Rotenburg), Швац (Schwatz), Халль (Hall) в долине Инна и, 22 марта), прибыл в Иннсбрук, где) я нашел цесаря. Его величеству не только было приятно, что я исполнил согласно его поручениям, но он с большим [245]удовольствием слушал также (мой рассказ) об обрядах и обычаях московитов (НГ долее урочного времени, пока им не овладел сон.). Поэтому кардинал зальцбургский Матвей, очень любимый цесарем, князь деятельный и в делах весьма опытный (НГ Ланг), заявил даже в шутку перед цесарем, чтобы тот не слушал и не расспрашивал '.меня об остальных обрядах в его отсутствие (НГ Так и было: все время, когда я рассказывал, кардинал стоял при императоре. После этого, когда мы вышли от императора, кардинал усадил меня рядом с собой, сказав: «Император к вам милостив; я укажу вам пути и средства остаться и впредь в такой же милости и добиться еще большей». (А Он говорил, что желает быть моим другом. Тогда же мне была пожалована (должность) управителя (Phleg) в Хламе (Clam) (у подножия Земмеринга. — А. Н.). Заслушав посла (московитов; накануне вербного воскресенья (am Palmabent) (27 марта. — Примеч. Герберштейна на полях)) император хотел было, чтобы прибывший со мной московитский посол в вербное воскресенье был в церкви и посмотрел на богослужение. С тем он послал меня к (А бывшему тогда в Иннсбруке) епископу бриксенскому (Brixn) — им был один из рода Шроффенштайн (Schrofenstain), — но тот по совещании со своими учеными мужами (Doctoren) не разрешил этого, так как они (московиты) не подчиняются римской церкви. Потому император спустился в Халль в долине Инна, приказав доставить туда и московита, и привести его на торжественную мессу, которую император приказал певчим в своей капелле петь вполголоса, что пришлось по нраву московиту, который сказал: «Это по-нашему», разумея, что у них в обычае отправлять богослужение низким и тихим голосом.
У посла был приказ нанимать пушкарей, чего он не мог делать открыто. Поэтому (А хотя московиты не обращают внимания на женщин) он давал своим слугам деньги, чтобы они по вечерам (А днем и ночью) ходили к публичным женщинам (А к подлым девкам, ездящим вслед за двором, чтобы навести справки об оружейниках). Они и в самом деле нашли пятерых, согласившихся отправиться в Москву. У посла было также письмо его господина, в котором обещалось, что всякий, кто не захочет более служить, будет отпущен. Этих пятерых он снабдил деньгами, чтобы они купили лошадей и отправились в Любек, откуда их кораблем доставили в Лифляндию (А до Ревеля), а уже оттуда — в страну московитов. (А Среди них был один, которого уговорил его брат, прежде тоже бывший оружейником в Москве и очень хорошо там содержавшийся; все же он хотел уехать оттуда, и это ему удалось, что позволяется немногим. Чтобы он уговорил его (брата) и не беспокоился относительно его возвращения, посол предъявил настоящие письменные охранные грамоты. Они снова вернулись в Германию, только оружейники не вернулись (так! — А. Н.), кроме одного, который ослеп).).
Затем (А 20 апреля), когда цесарь [выслушал и] отпустил московитского посла, я, будучи назначен около этого времени послом в Венгрию к королю Людовику (НГ куда со мной ехали господин Файт Штрайн (Strein) и Ульрих Вернеггер (Wernegger)), проводил московита по Инну и Дунаю до Вены. Оставив его там, я сам немедленно сел на паннонский возок, (влекомый) тройкой лошадей, и за несколько часов промчался (НГ мы сели на венгерские возки (Gotschien), в которые, как правило, запрягается четверка лошадей и которые в то время были (...)830, и за (один) день и ночь проехали) тридцать две мили до Буды. [Такая быстрота объясняется тем, что лошади вовремя отдыхают и сменяются через надлежащие промежутки. Первая перемена лошадей происходит] в Бруке (Prukh) [городке, расположенном] на реке Лейта (Leyta) [являющейся границей между Австрией и Венгрией в шести милях от Вены. Вторая — через пять миль в крепости и городке], Мошонмадьяровар (Owar), по-нем(ецки) Альтенбург (Аltenburg). Третья — (НГ кормили (лошадей), а) в [городе] Дьёр (Iaurinus, Iurr), местопребывании епископа (НГ так по-латыни); это место венгры называют Дьер, а немцы Раб (Rab), от реки Рабы (Raba) [омывающей город и] впадающей в Дунай, [в этом-то месте, в пяти милях от Мошонмадьяровара, и ] меняют лошадей. Четвертая — в шести милях ниже Дьёра(НГ Потом снова кормежка), в селении Коч (Cotzi, Gotzi), от которого получили название кучера (этих) возков, [246] доселе именуемые без разбора Cotzi. Последняя — (НГ этот род езды и (сами) извозчики; в последний раз они кормят (лошадей)) в селении Wark [в пяти милях от Коч, где] осматривают подковы лошадей [не шатается или не выпал ли какой-либо гвоздь] и чинят возки и упряжь. Исправив все это, [через пять миль] въезжают в местопребывание короля — Буду.
Изложив в местопребывании короля Буде (причину) своего посольства и доведя его до конца, я с большим почетом был отпущен королем по закрытии сейма, который по тому месту, где он собирается, невдалеке от города, называется в народе «ракош» (Rakhusch), и вернулся к цесарю, который в следующем январе, т. е. 1519 года по рождестве Христовом, скончался. Я прибавил здесь (описание) этой поездки в Венгрию потому, что она была продолжением московской и составила с ней как бы одно непрерывное путешествие (НГ В Буде король проводил сейм (Reichstag), который называется «ракош» (Rakhusch) по месту близ Пешта, лежащего по ту сторону Дуная напротив Буды: там-то, в открытом поле, всегда и происходит сейм. В качестве главного вопроса на этом сейме обсуждалось, что к королю по его малолетству надо приставить правителя, которым должен был стать граф Иоанн Запольяи: о нем говорилось выше. Поэтому император и польский король Зигмунд прислали сюда свои посольства, чтобы воспрепятствовать этому. Господин Андрей Тенчинский (Tantzinskhi) 831 был одним из польских послов, умный, честный человек, которому и всему его роду я доставил потом графский титул. От папы Льва на сейм прибыл Никлас Шёнбергер (Schoenberger), майссенский (Meichsnischer, A aus Meissen) дворянин, монах Доминиканского ордена 832. Он был одним из ближайших слуг кардинала Медичи, управлявшего тогда и папой, и папским престолом, а после Льва сделавшегося тоже папой. Монах изложил свои предложения публично, да к тому же так, что господин Тенчинский сказал: «Сам бог послал нам этого монаха. Оба наших государя, император и король, и все их советники не смогли бы распорядиться лучше, чем это сделал монах, поведя дело в нашу пользу». Монах вел себя смиренно, ни в коем случае не хотел стоять впереди нас, послов императора и польского короля, приходил к нам в гостиницы, и мы, как с доверенным лицом, обсуждали и советовались с ним о многих вещах. Было одно дело, требовавшее секретности, а поляк говорит: «Мы должны рассказать об этом папскому монаху». Я был против. Он спросил: «Почему? Ведь он же по рождению дворянин, да и к тому же духовное лицо». Я отвечал, что не всякому немцу и не всякому духовному лицу следует так доверяться. «Но ведь он посол такого государя!» — говорит поляк. «Я не спорю, но нужно пуд соли съесть, прежде чем доверять человеку»,— сказал я. В итоге мы доверили-таки ему секрет, и через несколько дней к вечеру поляк прислал ко мне, ведя передать, что ему необходимо переговорить со мной о важных делах; сейчас-де он уже собрался в постель и просит меня назначить завтра время, сколь угодно раннее, для его визита. Я быстро отправился к нему и нашел его сидящим за столом, охающим, так что я три или четыре раза вынужден был переспрашивать его, что же случилось, и едва заставил его говорить. Он сказал, что у него был монах и заявил, будто устроил все дела согласно нашим желаниям. Он (поляк) спросил: «Как же именно?» — (Оказывается), папа хочет посадить в Венгрии наместника (Haubtman), который должен вести все дела в интересах короля и государства Поляк возразил, что это сделано вовсе не согласно желаниям наших государей, императора и короля. «Кому будет подчиняться этот наместник?» — «Без сомнения, — отвечал монах, — тому, кто его назначил и содержит». «Но это не соответствует целям нас обоих», — говорит поляк. А монах на это: «Мы же все это вместе решили» — и сослался на меня. Когда он назвал мое имя, поляк очень огорчился, так как опасался, что и я нарушил доверие. Он спросил меня, осведомлен ли я о таком решении? На это я ответил, помнит ли он о моем предостережении, что нужно пуд соли съесть с человеком, прежде чем довериться ему совершенно. Услыхав, что монах действовал без моего и других ведома, поляк повеселел и сказал: «Признаюсь вам, что в душе я решил, что если я обманут вами, никогда более не верить ни одному немцу». Мы решили встретиться завтра. Когда мы сошлись в нашей гостинице для императорских (послов), явился и монах и осмелился заявить в присутствии всех нас, что так было решено нами всеми. Я отвечал, что меня крайне удивляет, как это он столь решительно представляет нас лжецами, более того, неверными слугами своих государей, действующими совершенно вразрез с их повелениями и инструкциями. Монах остался при своем, утверждая, что действовал честно. После этого я был у него в гостинице; он начал снова говорить о делах, и имел смелость сказать мне, что он-де хорошо понимает, что я думаю об этом деле так, как он говорил, но раз все это пришлось не по нраву поляку, в которого я так влюблен, то ради него я не дал повести себя по правильному пути Я отвечал ему, что пусть он поостережется, иначе мне поневоле придется дать надлежащий ответ на столь неосновательные речи. Кроме того, он просил меня не раздувать это дело перед императором более, чем оно есть в действительности. На это я согласился, но с тем, что согласно своим обязанностям без утайки сообщу Его величеству, как все произошло. После первого заявления монаха и его первых действий я написал императору, что, как мы считали, монах прекрасно ведет дело. Император явился к столу с моим письмом в руке и сказал: «У меня добрые вести о том, что монах, перед которым меня остерегали из Рима, оказался благоверен (frum)». Но когда прибыла другая моя депеша, император сказал: «Увы, монах отпал от веры и своей доброй славы». После того как монах потом снова вернулся ко двору императора, кардиналу зальцбургскому стоило больших трудов уговорить императора подать ему руку. В Польше он был нежеланным гостем; его и его брата, служившего прусскому великому магистру, подозревали в том, что именно они были причиной войны между Польшей и Пруссией. Тем не менее монах все-таки получил от императора Карла архиепископство капуанское. Отчего зачастую случаются такие вещи, пусть судят мудрецы.
Когда мы все в то время были во дворце в Буде, принесли карту и меня расспрашивали о московитских делах. Гофмейстер Петр Корлацкий (Corlatzkhi) спрашивал, какие из стран, в которых я побывал, кажутся мне наилучшими Я отвечал, что нашел в Венгрии, Италии, Франции и Испании большое могущество, множество серебра, золота и обилие прочих благ (nahrung), а сверх того, великие искусство и науку в сочетании с большой свободой; в Польше, Литве и Москве — бедность и тяжкое рабство (dienstperkhait) 833; но в немецких землях каждая обладает тем или иным видом мудрости, искусства, храбрости, богатства и благ; это, кажется мне, дает возможность выбирать. Ответом был общий смех, и кто-то из присутствовавших сказал: «Он каждому дал свое, себе же оставил лучшее». На сейме не был решен ни одиниз вопросов, ради которых он был созван.). [247]
{Но раз я упомянул про королевство Венгерское, то не могу со стенанием и глубочайшей скорбью не вспомнить, как это королевство, раньше весьма цветущее и могущественное, вроде бы на виду у всех и так внезапно пришло в самое плачевное состояние. Конечно, как всему прочему, так и королевствам и империям положен известный предел, но благороднейшее королевство Венгерское совершенно очевидно доведено было до полной гибели не столько волею судеб, сколько вследствие дурного и несправедливого управления. Король Матвей, не рожденный от королевской крови и не славившийся древним происхождением от герцогов или князей, был королем не только по имени, но явил себя таковым и на деле; он и оказал сопротивление государю турецкому, и остался непобедим, устояв под его сильнейшим напором, а кроме того, причинял беспокойство и самому римскому императору, а также королям Чехии и Польши, быв грозой всех своих соседей. Но как благодаря доблести этого короля и его славным подвигам Венгерское королевство при жизни его достигло высшего могущества, так с его кончиной оно стало клониться к падению, как бы изнемогая под собственной тяжестью. Преемник Матвея Владислав, король чешский, старший сын Казимира, польского короля, был, правда, государем благочестивым, набожным и отличался непорочной жизнью, однако он отнюдь не был способен управлять столь воинственным народом, в особенности по соседству с таким сильным врагом. Ведь после стольких удач венгры сделались жестоки и надменны сверх меры, злоупотребляя добротой и милосердием короля ради своеволия, распутства, лености и высокомерия. Эти пороки распространились в конце концов до такой степени, что и сам король стал служить им предметом презрения. С кончиной Владислава, при сыне его Людовике, эти пороки продолжали усугубляться; если ранее и оставалась хоть какая-то воинская дисциплина, то теперь она пропала совершенно. Отрок-король и по своему возрасту не мог бороться с этими [248]бедствиями, и вообще не был воспитан для той строгости, которая была необходима (НГ Хотя император Максимилиан и польский король Зигмунд были по завещанию отца назначены его (Людовика) опекунами, однако венгры действовали по собственной воле.). Вельможи королевства, в особенности прелаты, предаваясь почти невероятным излишествам, будто в каком-то соперничестве состязались то между собой, то с баронами, кто кого превзойдет расточительностью и блеском. Эти же люди отчасти благодаря своему покровительству и подаркам, отчасти силой и запугиванием держали в своих руках дворянство, чтобы иметь побольше приверженцев, усилия и голоса которых помогали бы им на общественных собраниях (НГ Я сам неоднократно, будучи послом, наблюдал эту процедуру и эту беззастенчивую практику.). Надо удивляться тому, с какой пышностью, с какой роскошью, с какими полчищами всадников, и так и этак вооруженных, въезжали они в Буду, предшествуемые трубными звуками, будто во время триумфа.
Затем, когда они отправлялись во дворец или возвращались оттуда, то шествовали окруженные со всех сторон такой несметной свитой провожатых и телохранителей, что улицы и переулки едва могли вместить такую толпу. А когда приходило время обеда, то по всему городу у палат каждого из них звучали трубы не иначе, как в лагере; обеды затягивались на многие часы и сменялись сном и отдохновением; а вокруг короля, наоборот, было нечто вроде пустыни. Меж тем границы королевства, лишенные необходимой охраны, подвергались безнаказанному опустошению со стороны неприятелей. Епископский сан и все главные должности раздавались без разбора и не сообразуясь с заслугами. И кто был более могуществен, тот и считался имеющим больше прав. Таким образом правосудие страдало, и более слабые подвергались притеснениям. При уничтожении и низвержении всякого доброго порядка то и дело появлялись какие-нибудь нововведения, расшатывавшие и далее государство, а народу приносившие разорение. К таковым (нововведениям) относился произвол в обновлении серебряной монеты, в силу которого прежние хорошие деньги переплавлялись и чеканились кое-как другие, худшие. Эти в свою очередь были уничтожены, и стали делать другие, лучшие, которые, однако, не могли удержать за собой надлежащей стоимости, а ценились то дороже, то дешевле в зависимости от алчного произвола богачей; к тому же иные частные лица почти открыто безнаказанно подделывали эти деньги. Словом, во всей Венгрии был такой упадок, или, вернее, замешательство во всех делах, что всякий сколько-нибудь опытный человек мог бы предвидеть, что это королевство, подверженное стольким бедствиям, вскоре должно погибнуть, если бы даже у него и не было по соседству никакого врага. Конечно, когда я был в Буде послом от моего государя, то не усомнился, как бы мимоходом, предостеречь светлейшую королеву венгерскую Марию, чтобы она подумала о будущем и приготовила и отложила для себя кое-какие средства (aliquid presidii), не полагаясь слишком ни на власть и молодость своего государя и мужа, ни на богатства своих братьев, ибо все это подвержено смерти и бесчисленным случайностям. Я предлагал ей вспомнить о старинной пословице, в которой говорится: «Хорошо иметь друзей, но несчастны те, кто вынуждены прибегать к ним». Венгерский народ дерзок, беспокоен, мятежен и буен, несправедлив и недружествен к пришельцам и чужеземцам; Венгрии грозит весьма могущественный враг, который ни к чему так не стремится, как покорить ее своей власти. Итак, я говорил, чтобы она приберегла некоторую (сумму) (НГ Поэтому ей надо бы ежегодно откладывать некоторую сумму денег и ни в коем случае не тратить их, считая, будтоих и нет вовсе, — сумму), которая могла бы поддержать ее и ее [249] (сторонников), если случится какая-нибудь беда, так как, вообще говоря, королям более свойственно помогать другим, чем нуждаться в чужой помощи. Хотя, согласно обычаю королей, это предостережение было благосклонно выслушано и мне была выражена благодарность, однако к великому нашему несчастью добрые и верные наставники и советчики ничего не достигли, и случилось то, что мне тогда вещало сердце и чего я боялся; впрочем, эта трагедия еще не окончилась. Двор остался таким, каким был, и до самого конца своего не изменил пышности, высокомерия, кичливости и распутства. Один придворный удачно сказал тогда, что никогда не видел и не слыхал, чтобы какое-нибудь королевство погибало среди большей радости и ликования, чем Венгрия.
Хотя дела венгров пребывали в совершенно отчаянном положении, кичливость их была столь велика, что они не поколебались не только выражать гордое презрение к своему могущественному врагу и соседу — туркам, но даже и воздвигнуть его против себя обидами и оскорблениями. Когда нынешний властелин турок Сулейман по смерти своего отца заявил, по обычаю, соседям, что он овладел отцовским троном и врата его государства открыты для всех, как желающих мира, так и войны, то через своих послов дал понять это в особенности венграм. И не было недостатка в лицах, убеждавших венгров, что они с поляками должны, как и раньше, просить мира у Сулеймана (НГ Как и прежде, когда венгры и поляки, будучи соседями и (под властью) королей-братьев, отправляли совместные посольства, прося мира у могущественных турок, (так и теперь) польское посольство, проезжая через Венгрию, уговаривало венгров ехать вместе с ним); однако венгры не только отвергли эти спасительные советы, но даже задержали в плену самих турецких послов. Разгневанный этим оскорблением Сулейман пошел войной на Венгрию и в первую очередь взял Белград (Nandoralba, -), крепчайший оплот не только Венгрии, но и всего христианского мира. Продолжив поход для захвата других (местностей), он достиг того, что овладел королевской резиденцией Будой, всеми главными и наиболее укрепленными замками, да и лучшей и самой цветущей частью королевства. Отсюда ныне он грозит остаткам (королевства), и можно считать, что они уже практически побеждены и повержены (НГ Венгры утверждают, что виной тому папа и его подарки, так как он опасается, что турки повернут свои походы против Италии.). Правда, венгры [250] воображали, что имеют некоторый повод к задержанию послов Сулейманау так как отец его задержал (некогда) присланного к нему венгерского посла Варнаву Бела (Bel, Barlabasch Belaj), взяв его с собой в поход, предпринятый им против султана, однако по окончании этой войны он отпустил Бела со щедрыми подарками. Но венграм надо. было бы помалкивать об этом, ибо, как гласит пословица, вздорен бессильный гнев, а не призывать на себя погибели, беспомощным мщением дразня слишком могущественного (врага), и не навлекать ту же опасность на соседей. Взяв Буду в первый раз, Сулейман отдал ее Иоанну Запольяи; затем он снова разбил наше войско, осаждавшее по смерти Иоанна этот город, и еще раз занял его. Тогда я с сиятельным графом Николаем фон Зальм явился к нему послом от имени своего государя и ради мира должен был облобызать десницу тирана. В то время речь шла, казалось, не только о всей Венгрии, но и о смежных с ней областях.