Точки роста виртуальной цивилизации

Хочу указать на уже существующие материальные плацдармы виртуальной цивилизации, которые, по всей видимости, станут «точ­ками роста» новой культуры. Это не только тренажеры и игровые компьютеры, но и структуры, охватывающие большие социальные ниши. Прежде всего это, конечно, сеть Интернет, которая уже при­сутствует и в России, более того, становится необходимым элемен­том приобщения к мировой культуре. Без подключения к сети Интернет человек просто оказывается информационно «обесто­ченным». Интернет как глобальная компьютерная сеть сейчас на­считывает более 40 миллионов пользователей; к 2000 году число пользователей возрастет до 500 миллионов. Интернет сам по себе представляет собой беспрецедентное явление, но примечатель­ное с виртуальной точки зрения: будучи анархичной по структуре и не имея собственно руководящих структур, обладает очень вы­сокой степенью самоорганизации. Но здесь не место описывать Интернет хотя бы потому, что один из специалистов по Интернуту не уложился и в 600 страниц, давая только поверхностное описа­ние этой сети (Крол, 1995). О значении Интернета для России мож­но узнать по материалам конференции НАТО, проведенной в под­московном Голицине в 1994 году (Proceeding.., 1994). Интернет со­здает, по мнению одного из разработчиков сетевого проекта «Smart Connection» Э. Гроува, «виртуальное сообщество людей», превра­щая тем самым современную культуру в новый тип культуры — «глобальную деревню», когда нет границ для коммуникации (Мо­розов, 1995).

Но сама коммуникация претерпевает принципиальные изме­нения в сравнении с современными ее формами, и дело не только в уничтожении границ — меняется сам тип существования челове­ка, иронически, но испуганно названный «диванным образом жизни». Дело в том, что в Канаде на телевидении реализована информацион­ная система Videoway, охватывающая 67% семей, т. е. всех абонентов кабельного телевидения. Видеовей — это интерактивное телевиде­ние. С помощью системы Видеовей можно «все»: узнать любую ин­формацию, вплоть до собственного гороскопа, получить любую кон­сультацию, вплоть до того, какое вино лучше подать к данному ваше­му обеду, заключить деловую сделку, посетить магазин и сделать покупки, самому стать оператором спортивного матча, не говоря уже о пользовании учебными и игровыми программами. Такая система, конечно, «захватывает» человека — уже сейчас каждый ее пользователь тратит 13 часов в неделю на коммуникацию с Ви­деовей (Клеман, 1995). И это еще только начало.

Следующим этапом, уже начавшим реализовываться, является создание компьютерных «виртуальных цивилизаций». В Японии создан виртуальный город Хэбитэт. Любой владелец компьютера может стать жителем этого города — «аватаром». При приобретении гражданства человеку предлагается выбрать себе внешний вид из 1100 вариантов, подобрать себе одежду. Го­род Хэбитэт существует уже четыре года и его численность дости­гает 10 тысяч человек. «В системе используется новейшая компью­терная графика, усиливающая реализм виртуальной среды. Когда жители виртуального города выходят из своих виртуальных домов, они встречают других аватаров, которые прогуливаются по улицам, в жилой части, в парке, в лесу, в лабиринте. Жители могут общаться друг с другом, печатая послания на клавиатуре. Аватар получает зарплату размером в 200 официально принятых денежных единиц, но есть также возможность брать деньги взаймы в ссудных кассах или выиграть в азартные игры» (Кондзуми, 1995, с. 9). В городе Хэ­битэт жители живут «полноценной» личной и общественной жиз­нью: вступают в браки, развлекаются, общаются, делают покупки, выбирают правительство и т. д.

Таким образом, можно утверждать, что новая — виртуальная — цивилизация с ее киберкультурой и виртуальной психологией на­чинает «разъедать» и заменять собою нынешний новоевропейский тип культуры.

Эко У. От Интернета к Гутенбергу: текст и гипертекст¹

У Платона в конце диалога «Федр» есть такой пример: Гермес, предполагаемый изобретатель письменности, демонстрирует фа­раону Таммузу изобретение, которое позволит людям помнить то, что иначе пропадет в забвении. Фараон не рад и говорит: «Хитро­умный Тот! Память — дивный дар, ее надо постоянно поддержи­вать. Из-за твоего изобретения у людей испортится память. Они бу­дут вспоминать не благодаря внутреннему усилию, а благодаря внешней поддержке».

Согласимся с этим фараоном. Письмо, как всякая новая техни­ческая поддержка, ослабляет силу человека. Так, автомобиль вре­дит способности ходить. Письмо опасно, потому что ослабляет силу ума, предлагая людям окаменевшую душу, карикатуру на ум, ми­неральную память. Платон, конечно, иронизирует. Он приводит ар­гумент против письма, но вкладывает его в уста Сократа, который ничего не писал. Именно поскольку он не публиковался, Сократ по­терпел поражение — в академическом плане.

В наше время никто из-за письма не волнуется по двум про­стым причинам. Во-первых, мы знаем, что книга — это не способ присвоить чужой ум, наоборот, книги •— машины для провоцирова­ния собственных новых мыслей, и только благодаря изобретению письма есть возможность сберечь такой шедевр спонтанной памя­ти, как «В поисках утраченного времени» Пруста. Во-вторых, если когда-то память тренировали, чтобы держать в ней факты, то пос­ле изобретения письма ее стали тренировать, чтобы держать в ней книги. Книги закаляют память, а не убаюкивают ее. Фараон выразил исконный страх — страх, что новая техника отменит или раз­рушит нечто хорошее, плодоносное, самоценное и духовное. Фара­он будто бы показал сначала на письмена, а затем на идеальный символ человеческой памяти и сказал: «Это (то есть письмена) убь­ет то (то есть память)». В «Соборе Парижской Богоматери» Гюго Клод Фролло показывает сначала на книгу (книги только начали печатать в то время), потом на свой собор и говорит: «Это убьет то».

Действие романа развивается в XV веке — только изобрели пе­чать. До того рукописи предназначались для малочисленной элиты. Работа по обучению масс содержанию Библии, житиям Христа и святых, моральным принципам и даже истории своего собственного народа, а также географии, природоведению, то есть природе отда­ленных стран и свойствам трав и камней, — эта работа отводилась фрескам и статуям Собора. Средневековый собор был как бы по­стоянной неизменной телепрограммой, которая давала народу все необходимое как для повседневной, так и для загробной жизни. Книги же отвлекали от базовых ценностей, поощряли излишнюю информированность, вольное толкование Писания и нездоровое любопытство.

Согласно книге Маршалла Маклюэна «Галактика Гутенберга» (1962) после изобретения печати преобладал линейный способ мыш­ления, но с конца 60-х ему на смену пришло более глобальное воспри­ятие — гиперцепция — через образы телевидения и другие элект­ронные средства. И если не Маклюэн, то его читатели как бы тыкали пальцем в Манхэттенскую дискотеку, потом в печатную книгу со сло­вами: «Это убьет то». Средства массовой информации довольно скоро установили, что наша цивилизация становится image-oriented, ори­ентированной на зрительный образ, что ведет к упадку грамотности.

Добавлю, что средства массовой информации подняли на щит этот упадок словесности как раз тогда, когда на мировую сцену вышли компьютеры. Безусловно, компьютер — орудие для произ­водства и переработки образов, и так же безусловно, что инструк­ция нам дается в образе неизбежной иконки. Но так же известно, что старые компьютеры рождались как орудие письменности. По экрану ползли слова и строки, и пользователь должен был читать. Новое поколение детей из-за компьютера научилось читать с ди­кой скоростью, и сейчас тинэйджер читает быстрее, чем профес­сор университета — вернее, профессор читает медленнее, чем ти­нэйджер. Тинэйджеры, если они хоть что-то на своем компьютере программируют, должны знать логические процедуры и алгорит­мы и должны печатать слова и цифры, причем очень быстро. В этом смысле компьютер возвращает людей в гуттенбергову галактику, и те, кто пасутся ночами в Интернете и болтают в чатах, — они работают словами. Если телеэкран — это окно в мир, явленный в образах, то дисплей — это идеальная книга, где мир выражен в сло­вах и разделен на страницы.

Традиционный компьютер предлагал линейную письменную ком­муникацию, это была быстро бегущая книга. Сейчас появились ги­пертексты. Книга читается справа налево или слева направо, или сверху вниз — это зависит от нас. Но в любом случае это работа

в физическом смысле — книгу приходится листать. А гипертекст__это многомерная сеть, в которой любая точка здесь увязана с любой точкой где угодно. Итак, мы в конце «истории с убийствами» — «это убьет то» и т. д. Сейчас реален вариант, что CD-ROM вытеснит книгу. А если учесть, что CD мультимедийны, то, значит, не понадо­бятся видеокассеты и прочее.

Это не научная фантастика. Рассмотрим конфликт книги и ги­пертекста в свете дилеммы, которую я только что обрисовал: борь­ба визуальной и буквенной коммуникаций. Вскоре после изобрете­ния печати, кроме книг, было много других носителей информации: живопись, гравюра, устное обучение, но книги оставались базой для передачи научных сведений, включая новости современной исто­рии. Книги были оптимальным материалом. С усовершенствовани­ем средств массовой информации, от кино до телевидения, кое-что изменилось. Недавно единственным способом учить языки, кроме путешествий, были учебники. А сейчас дети часто учат языки по пластинкам, смотрят фильмы на языке, разбирают надписи на упа­ковках. То же и с географией. Я в детстве узнавал об экзотических странах из Жюля Верна. Мои дети в нежном возрасте уже знали больше меня — из телевидения и кино. Можно отлично выучить древнеримскую историю по фильмам. Надо только выбирать те фильмы, которые не врут. Ошибка Голливуда — не в том, что нам подсовывают фильмы вместо Тацита и Гиббона, а в том, что эти фильмы — кичевые и слащавые версии Тацита и Гиббона. По хо­рошему научно-популярному фильму, не говоря уж о CD, гене­тику можно преподавать лучше, чем по учебнику. На данном этапе многие средства массовой информации участвуют в культурной работе. Культура в поисках более живых путей должна использо­вать все эти возможности средств массовой информации.

Для языков лучше кассета, чем учебник. Шопен на компакт-диске с комментариями поможет разобраться в музыке, и нечего волноваться, будут ли люди покупать пятитомные музыкальные энциклопедии. Проблему надо ставить иначе. Не надо противопо­ставлять визуальную и вербальную коммуникации, а надо совер­шенствовать и ту, и эту.

В Средние века визуальная коммуникация для народа была важ­нее письма. Но визуальный Шартрский собор по своему культур­ному наполнению ничуть не хуже письменного образа мира. Собор

был телевидением своего времени. Разница в том, что главный ре­дактор тех средневековых телепрограмм любил читать хорошие книги, имел замечательную фантазию и работал для обществен­ного блага — или хотя бы так искренне считал.

Книги относятся к двум категориям: книга для чтения и книга-справочник. Книга для чтения — а это может быть что угодно: ро­ман, философский трактат, социологическое исследование — чи­тается по принципу «разворачивания истории»: на первой страни­це говорится, что произошло убийство, история разворачивается, пока, наконец, на последней странице не оказывается, что убийцей, как всегда, был дворецкий. Кончилась книга — кончилось ваше чте­ние. Автор хочет, чтобы вы начали с первой страницы, расследовали вопросы, которые он вам предлагает, и потом он подаст вам вывод. В числе ненормальных, которые читают книги не так, — универси­тетские профессора. Допустим, исследователь разрабатывает тему Иерусалима в творческом наследии Фомы Аквинского, и, таким образом, он будет перелистывать тысячи страниц, фокусируя свое внимание только на тех местах, где было упомянуто слово «Иеру­салим». Или вот еще хорошее занятие — исследовать употребление союза «и» в Библии. Но для неспециалиста такие способы чтения покажутся очень скучными.

На симпозиуме по будущему книги в Сан-Марино Режи де Брэ говорил, что древнееврейская культура опиралась на книгу, потому что древнееврейский народ кочевал. И это очень важное наблюдение. Египтяне могли высекать свою историю на обелисках. Моисей — не мог. Тот, кто хочет идти через Красное море, может взять свою ис­торию в виде свитков, но никак не в виде обелиска. И другая коче­вая цивилизация •— арабская — тоже опиралась на книгу и тоже предпочитала письмена рисункам.

У книги есть еще одно преимущество перед компьютером. Даже напечатанная на современной окисляющейся бумаге, которая жи­вет не больше 7—10 лет, все-таки книга крепче магнитной записи, она живет дольше. Потом, она не зависит от электрополей и от за­мыканий. Бумажная книга все еще самый дешевый, удобный спо­соб передачи информации при низких расходах. Компьютерная ин­формация забегает вперед, а книга путешествует вместе с нами, с удобной для нас скоростью. И даже если выбросить нас на необи­таемый остров, где нет электрической розетки, мы сможем читать книгу, а компьютер — не сможем. Книгу можно читать, сидя на вер­блюде, лежа в ванне, занимаясь любовью...

Это не новая идея. До изобретения компьютера поэты и писате­ли мечтали о полностью открытом тексте, который читатели могли бы переписывать, как им нравится, бесконечное количество раз. Та­кова была идея Малларме. Джойс задумал «Поминки по Финнегану», мечтая об идеальном читателе, мучимом «не-сонницей». Макс Запрота в пятидесятые годы опубликовал роман, в котором стра ницы можно было перемешивать, чтобы получались разные сюже> ты. Джанни Баллестрини заложил в свое время в один из самых пер­вых компьютеров серию строф, и компьютер выдавал множестве стихотворений. Рэймон Кено изобрел компьютерный алгоритм, бла­годаря которому стало возможным получить бесконечное количе­ство стихов с бесконечным количеством вариантов строк. Многие современные музыканты делают аналогичные опыты с музыкой. Проблема изменения природы текста распадается на две про­блемы. В одном случае это идея физической передвижки текста Текст, способный к передвижке, дает впечатление полной свободы, но это только впечатление, иллюзия свободы. Единственная маши­на, способная порождать действительно бесконечное количество текстов, была порождена тысячелетия назад, и это — алфавит. Ко­нечным числом букв порождаются миллиарды текстов. Текст — стимул, который в качестве материала дает нам не буквы, не слова, а заранее заготовленные последовательности слов либо целые стра­ницы, но полной свободы нам не дает. Мы можем только передви­гать конечное количество заготовок в рамках текста. Но я как чита­тель имею полную свободу наслаждаться традиционным детекти­вом, используя не только печальную предназначенную концовку. Я беру роман, в котором он и она умерли, и я волен или оплакивать их кончину, или придумать себе концовку, в которой они пожени­лись и жили долго и счастливо. Таким образом, мне как читателю лучше иметь завершенный текст, который я могу переиначивать в течение долгих лет, нежели текст-конструктор, с которым я могу проводить только определенные манипуляции.

Я хочу закончить панегириком тому конечному и предельному миру, который открывают нам книги. Вы читаете «Войну и мир» и мечтаете только об одном: чтобы Наташа отвергла этого дурака Ана-толя и вышла за князя Андрея и чтобы он не умер и они жили дол­го и счастливо. Переписывайте эту историю за компьютером, сколь­ко вам угодно. Создавайте бесчисленное множество собственных «Войн и миров». Пусть Пьер Безухов убьет Наполеона или пусть Наполеон победит Кутузова. Но в этой книге нам делать нечего. Увы, нам придется принять закон Локка: признайте неотвратимость судьбы.

Гипертекстуальный роман дает нам свободу и творчество, и бу­дем надеяться, что эти уроки творчества займут место в школе бу­дущего. Но написанный роман «Война и мир» подводит нас не к бес­конечным возможностям свободы, а к суровому закону неминуе­мости. Чтобы быть свободными, мы должны пройти урок жизни и смерти, и только одни книги способны передать нам это знание.