Функции повествовательных текстов

В сфере внимания теоретиков находится и вопрос о функции пове­ствования. В главе 2 я упоминал о «повествовательно-демонстраци­онных текстах» – это обширный класс высказываний, значимость которых для слушателя заключается не в содержащейся в них инфор­мации, а в том, «достойны ли они быть высказанными». В этот класс текстов включены и литературные повествования, и просто истории, которые люди рассказывают друг другу. Рассказчики неизменно от­вергают потенциальный вопрос: «И что с того?». Но все же, что делает повествование «достойным»? Каковы функции повествования?

Во-первых, как говорит Аристотель, эпические тексты доставляют нам удовольствие благодаря содержащемуся в них подражанию жизни и благодаря ритму. Повествование, построенное на искажении, когда, например, обманщик оказывается обманутым, приносит удовольствие само по себе. Многие повествования имеют как раз такую функцию: развлекать слушателей, выворачивая наизнанку знакомые ситуации.

Удовольствие, которое мы получаем от повествования, связано с желанием. Сюжеты различных произведений рассказывают о жела­ниях и о том, к чему они приводят, но побудительным мотивом самого повествования является желание, выражающееся в форме «эпистемофилии», желания знать: мы хотим раскрыть тайну, узнать развязку, выяснить правду. Если повествованием движет «мужское» стремле­ние господствовать, желание раскрыть истину (найти «голую правду»), что тогда сказать об итоговом знании, которое предлагает нам текст для удовлетворения нашего желания? Является ли само знание про­дуктом желания? Теоретики задаются вопросами о взаимосвязи меж­ду желанием, повествованием и знанием.

Кроме того, как подчеркивают теоретики, у повествования есть обучающая функция. Тексты знакомят нас с устройством мира и дают нам возможность – посредством фокализации – посмотреть на него с такой точки зрения, которая раскрывает нам с максимальной пол­нотой и очевидностью обычно скрытые мотивации других людей.[104]

Э. М. Форстер заметил, что романы, давая читателям возможность по­нять побуждения персонажей, компенсируют тем самым «непрозрач­ность» чужих душ в реальной жизни. Персонажи романов – «это люди, чью потайную жизнь мы видим или можем увидеть; наша же тайная жизнь невидима. Вот поэтому романы, даже если они повествуют о безнравственных людях, приносят нам утешение; в них описана по­стижимая, а потому и более управляемая человеческая раса, они да­рят нам иллюзию проницательности и власти»⁷.

Знания, которые мы черпаем из художественных произведений, способствуют поддержанию порядка в обществе. В западной тради­ции роман часто рассказывает о том, как желания человека смиряют­ся, а стремления втискиваются в тесные рамки социальных реалий. Много романов написано о крушении иллюзий юности. Они повеству­ют о желаниях, пробуждают в нас желания, дают своего рода сцена­рии гетеросексуальных отношений, а с XVIII века они все больше помогают нам достичь самоидентификации, причем не столько в об­щественной деятельности, сколько в любви, в сфере частной жизни. Романы не только заставляют нас поверить, что на свете есть любовь, они еще и подвергают эту идею демистификации.

Романы являются могучей силой, способствующей нашему станов­лению, прохождению через ряд идентификаций (см. главу 8) и осоз­нанию общественных норм как части нашего внутреннего опыта. Но художественные тексты также дают нам в руки оружие социальной критики. Они демонстрируют суетность светских успехов, испорчен­ность мира, его несоответствие благородным устремлениям человека. Они выставляют напоказ страдания униженных и оскорбленных, при­зывают читателей встать на точку зрения этих отверженных и при­знать определенные ситуации недопустимыми.

И, наконец, фундаментальный вопрос теории повествования фор­мулируется так: является ли повествование базовой формой знания (способствует ли оно осмыслению мира) или риторической структу­рой, которая представляет в ложном свете то, что, казалось бы, разоблачает? Повествование является источником знаний или иллюзий?[105]

Является ли знание, которое повествование имеет целью выразить, продуктом желания? Поль де Ман замечает, что, хотя ни один здраво­мыслящий человек не станет пытаться выращивать виноград при све­те слова «день», нам, несомненно, очень трудно сопротивляться присущему нам стремлению постигать жизнь через повествователь­ные структуры⁸. Означает ли это, что рождающийся в художественных текстах эффект познания и утешения иллюзорен?

Для ответа на эти вопросы нам требуются и знания о независимом от повествования мире, и основания для того, чтобы считать эти зна­ния более авторитетными, нежели те, которые мы получаем, читая ли­тературу. Но существуют ли такие авторитетные знания, независимые от повествовательных структур, – вот суть вопроса о том, является ли повествование источником знаний или иллюзий. По-видимому, нам не найти ответа на этот вопрос, даже если такой ответ вообще суще­ствует. Таким образом, нам следует балансировать между представле­нием о повествовании как о риторической структуре, порождающей иллюзию проницательности, и взглядом на повествование как на ос­новной способ осмысления мира. В конце концов, даже разоблачение повествования как риторики имеет повествовательную структуру, при­водит к тому, что наши первоначальные иллюзии рассеиваются в без­жалостных лучах истины. Мы становимся печальнее, но мудрее, трезвее и сдержаннее. Мы больше не водим хоровод и не созерцаем тайну. Такая вот история.[106]

Глава 7

Перформативный язык

В этой главе я намерен рассмотреть концепцию, которая не так давно заняла важное место в литературоведении и культурологии. Ее судь­ба может послужить иллюстрацией того, как трансформируются идеи, попав в область «теории». В центре проблемы перформативного* языка находятся важные вопросы, касающиеся создания смысла и языко­вых эффектов. Эта проблема приводит нас к идее идентичности и к размышлениям о природе субъекта.

*Перформатив – это высказывание; которое является не только описанием действия, но самим этим действием, изменяющим статус говорящего и систему социальных связей, в которые он включен. Любая клятва, проклятие, благо­словение представляют собой перформативы.

Перформативы Остина

Концепция перформативного высказывания была выдвинута английс­ким философом Дж.Л.Остином в 1950-е годы. Остин предложил раз­личать два типа высказываний – констатирующие и перформативные¹. Констатирующие высказывания (например, «Джордж обещал прий­ти») – это дескриптивные утверждения, в которых описывается положение дел; они могут быть истинными или ложными.[107]

Перформативные высказывания, или перформативы, не бывают истинными или ложны­ми: они сами являются действием, которое обозначают. Высказывание: «Я обещаю вам заплатить», не является описанием положения дел, оно само есть акт обещания. Само высказывание – уже действие. Остин пишет, что во время церемонии бракосочетания, когда священник или гражданский чиновник спрашивает вас: «Берете ли вы эту женщину в законные жены?» – и вы отвечаете: «Да, беру», вы ничего не описывае­те². Вы совершаете данный поступок. Вы не сообщаете о браке, а всту­паете в него. Когда вы говорите: «Да, беру», это перформативное высказывание не является ни истинным, ни ложным. В зависимости от обстоятельств оно может быть уместным или неуместным; Остин исполь­зует термины «успешное» и «неуспешное»³. Если вы скажете: «Да, беру», ваш брак все равно может не состояться из-за того, например, что вы уже женаты, или человек, проводящий церемонию бракосочетания, не имеет на это полномочий. Высказывание может «дать осечку», говорит Остин. В таком случае оно будет настолько же неудачным, неуспешным, насколько жених и невеста – несчастными.

Перформативные высказывания не описывают, а являют собой то действие, которое обозначают. Действие и заключается в том, что я обещаю, приказываю или женюсь. Вот очень простой тест на перформативность: можно ли вставить в высказывание перед глаголом слово «настоящим» (в значении «произнося эти слова»). Получим: «Насто­ящим обещаю», «Настоящим мы декларируем нашу независимость», «Настоящим предписываю вам». Но мы никогда не скажем: «Настоя­щим я иду в город», поскольку мы не можем оказаться в городе посредством произнесения этих слов.

Разграничение перформативов и дескриптивов отражает суще­ственную разницу между типами высказываний и демонстрирует нам, в какой высокой степени язык обладает способностью совершать дей­ствия, а не только сообщать о них. Но Остин, развивая свою теорию, сталкивается с определенными трудностями⁴. [108]

Можно составить спи­сок «перформативных глаголов», которые, будучи употреблены в первом лице, настоящем времени и изъявительном наклонении (обещаю, предписываю, заявляю), являют собой то действие, которое обозна­чают. Но мы не можем дать определение перформативу, просто пере­числив глаголы, обладающие свойством перформативности, так как при определенных обстоятельствах можно дать приказ остановиться (то есть осуществить действие), крикнув: «Стойте!». Не обязательно кричать: «Настоящим приказываю вам остановиться». Констатирую­щее заявление: «Я заплачу вам завтра», которое, по-видимому, может быть истинным или ложным в зависимости от того, как завтра сложат­ся обстоятельства, при определенных условиях может быть обещани­ем заплатить, а не описанием или предсказанием вроде: «Он завтра вам заплатит». Но если вы допускаете существование «имплицитных перформативов»⁵ такого рода, то вам придется признать, что всякое высказывание может рассматриваться как неявно перформативное. Когда вы констатируете: «Кот сидит на коврике», это утверждение может считаться эллипсисом* перформативного высказывания: «На­стоящим подтверждаю, что кот сидит на коврике», причем осуществ­ляется акт подтверждения. Констатирующие высказывания также содержат в себе действие – утверждение, подтверждение, описание и т. д. Получается, что и они – род перформатива. Это обстоятельство приобретает большое значение для наших дальнейших рассуждений.

*Эллипсис - термин в языкознании, обозначающий намеренный пропуск несущественных слов в предложении без искажения его смысла, часто – для усиления эффекта.

Перформативы и литература

В литературоведении понятие перформатива используется для харак­теристики литературного дискурса. Теоретики давно утверждают: сле­дует уделять не меньше внимания тому, как литературный язык действует, чем тому, что он говорит. Концепция перформативов дает этой мысли лингвистическое и философское обоснование: существует класс высказываний, которые являются в первую очередь действиями. [109]

Подобно перформативу, литературное высказывание не отсылает к пред­шествующему ему положению вещей и не является истинным или лож­ным. Литературное высказывание в некоторых отношениях создает положение вещей, о котором сообщает. Первое и самое очевидное, что можно сказать на этот счет: высказывание порождает персонажа и про­водит в жизнь его поступки. Вот начало романа Джеймса Джойса «Улисс»: «Сановитый, жирный Бык Маллиган возник из лестничного проема, неся в руках чашку с пеной, на которой накрест лежали зер­кальце и бритва»*.

*Джойс Дж. Улисс / Пер. с англ. В. Хинкиса, С. Хоружего. СПб., 2004. С. 5.

Эта строчка не относится к какой-либо ситуации, которая имела место раньше; она создает данный персонаж и данную ситуацию. Во-вторых, литературные произведения вызывают к жизни идеи и концепции. Ларошфуко говорил, что никому бы не пришла в голову мысль о любви, если бы мы не читали о ней в книгах. Возмож­но, представление о романтической любви и ее центральном месте в жизни человека – это одно из главных созданий литературы. Некоторые романы, от «Дон Кихота» до «Мадам Бовари», возлагают ответ­ственность за излишне романтический взгляд на мир на другие книги.

Говоря коротко, перформатив выдвигает на первый план языковую практику, которая прежде считалась периферийной (это активное, созидающее использование языка, обретающего сходство с языком литературы) и которая помогает нам воспринимать литературное произведение как акт или событие. Представление о литературе как о перформативном акте способствует ее «оправданию»: литература – не ряд легкомысленных псевдоутверждений, она занимает свое место среди языковых актов, меняющих мир, дающих реальное существова­ние упоминаемым вещам.

Перформатив связан с литературой и в ином отношении. Перфор­матив разрывает, по крайней мере, теоретически, связь между смыс­лом сказанного и намерением говорящего, так как действие, которое я совершаю, высказываясь, определяется не моим намерением, а социальными и лингвистическими конвенциями.[110]

Как утверждает Остин, высказывание не следует воспринимать как внешний знак некоего внутреннего акта, который оно представляет в истинном либо ложном свете. Если я при соответствующих обстоятельствах говорю: «Я обе­щаю», значит, я пообещал, совершил акт обещания, какие бы намере­ния я в тот момент ни имел. Поскольку литературные высказывания также являются событиями, смысл которых, как считается, не опреде­ляется намерением (интенцией) автора, параллели с перформативной моделью представляются очевидными.

Но если литературный язык перформативен, а перформативное выс­казывание может быть не истинным или ложным, а успешным или неус­пешным, то что означает успешность или неуспешность по отношению к литературному произведению? Вопрос сложный. С одной стороны, ус­пешность можно считать иным определением для тех качеств произве­дения, которые вызывают интерес литературоведов⁶. Читая начало сонета Шекспира «Ее глаза на звезды не похожи», мы не спрашиваем себя, истинно это утверждение или ложно; мы спрашиваем, какова его роль, какое место оно занимает в произведении, успешно ли (удач­но ли) оно сочетается с другими строчками. Вот одна из возможных концепций успешности литературного произведения. Но перформативная модель привлекает наше внимание и к тем конвенциям, кото­рые делают высказывание обещанием или стихотворением, – скажем, к сложившимся представлениям о том, что есть сонет. Таким образом, проблема успешности литературного высказывания может включать в себя вопрос о его соответствии жанровым признакам. Соответствует ли высказывание нормам, становится ли оно настоящим сонетом, не происходит ли осечка? Мало того, можно сказать, что произведение успешно только тогда, когда оно вошло в литературу, то есть когда оно опубликовано, прочитано, признано в качестве литературного произ­ведения (так, например, ставка в пари становится ставкой лишь тогда, когда она принимается). Короче говоря, представление о литературе как о перформативе заставляет нас задуматься над непростой про­блемой: что делает литературное произведение таковым.[111]

Перформативы Деррида

Следующий этап в развитии теории перформатива наступил тогда, когда к понятию, введенному Остином, обратился Жак Деррида. Остин де­лит перформативы на серьезные, то есть осуществляющие какое-либо действие, как, скажем, обещание или заключение брака, и «несерьез­ные». Он утверждает, что его исследование относится только к сло­вам, сказанным всерьез: «Конечно, слова надо произносить «всерьез», и тогда они и будут восприниматься всерьез <...>. Это условие хотя и слегка мутновато, но его в целом вполне достаточно – это важнейшая банальность, необходимая при обсуждении сообщения типа «Да, я согласен взять в жены...» и любого другого употребления. В подоб­ных обстоятельствах неуместно шутить или говорить стихами»⁷. Но Деррида считает, что, когда Остин апеллирует к «обыкновенным обстоятельствам», определяющим серьезность высказывания, он ос­тавляет в стороне многочисленные случаи, когда высказывания по­вторяются и «несерьезно», и в то же время всерьез, что характерно, скажем, для примеров и цитат. Возможность повторения в других обстоятельствах существенна для природы языка; все, что нельзя по­вторить на «несерьезный» манер – не живой языковой факт, а ярлык, «приклеенный» к определенной ситуации. Повторяемость – фунда­ментальное свойство языка, и перформативы, в частности, эффек­тивны только тогда, когда они воспринимаются как цитирование ус­тойчивых формул, таких как «Я беру ее в жены» или «Я обещаю» (если жених скажет не «Я беру ее в жены», а «Ладно», брак может не состо­яться). Деррида спрашивает: «Может ли перформативное высказыва­ние быть успешным, если его формулировка не повторяется в «кодифицированном», устойчивом виде, то есть если формула, при помощи которой я открываю собрание, даю название судну или принимаю на себя супружеские обязательства, не соответствует повторя­емой модели, если она не предстает как своего рода цитата?»⁸. [112]

Остин оставляет в стороне как аномальные, несерьезные, исключительные некоторые примеры того, что Деррида называет «общей повторяемостью», которую он считает законом языка (для того, чтобы быть знаком, языковое явление должно подлежать цитированию и повторению при самых разных обстоятельствах, в том числе и «несерьезных»). Язык перформативен в том смысле, что он дает возможность не только пе­редавать информацию, но и осуществлять действия посредством по­вторения языковых явлений и использования принятых дискурсивных практик. Это утверждение сыграет важную роль в дальнейшей судьбе теории перформатива.

Деррида также связывает перформатив с общей проблемой начи­нающих или открывающих что-то действий, которые порождают не­что новое как в сфере литературы, так и политики⁹. Как соотносится политический акт, создающий новую историческую ситуацию, – на­пример, декларация независимости – и литературное высказывание, то есть попытка изобрести что-то новое, внутри закона, который явля­ется не констатирующим утверждением, а перформативным актом, подобным обещанию? Как политический, так и литературный акт оп­ределяется сложным, парадоксальным сочетанием перформатива и дескриптива (констатации): чтобы быть эффективным, высказывание должно убеждать адресата посредством ссылок на существующее по­ложение вещей, но его успешность как перформатива достигается тог­да, когда оно порождает те обстоятельства, на которые ссылается. Литературные произведения пытаются рассказать нам о мире, но они становятся успешными только в том случае, если порождают действу­ющих лиц и описываемые события. То же самое касается инноваций в области политики. Так, ключевое положение Декларации Независи­мости США гласит: «Мы <...> торжественно записываем и заявляем, что эти соединенные колонии являются и по праву должны быть сво­бодными и независимыми штатами»*. Декларация о том, что штаты являются независимыми, представляет собой перформативный акт, призванный создать новую реальность, о которой и идет речь.

*Соединенные Штаты Америки: Конституция и законодательство / Пер. с англ. О. А. Жидкова. М., 1993. С. 28.[113]

Однако осуществление этого акта неразрывно связано с констатирующим за­явлением, что штаты должны быть независимыми¹⁰.