Партизан пидсунув мину-Все пишло на красоту! Мчит експресс по зализници, Просто з Харкова в Берлин. Не дойде вин до граници - Гриша зробит з ньего блин! 7 страница
И вот прошла зима. Зима с тяжелыми переходами, боями, окружениями, прорывами, морозом, голодом. Весной 1943 года мы снова на родной Черниговщине.
Лишь только соединение попало в свои старые районы, Попудренко тотчас послал людей на поиски группы Тихоновского. Наконец-то мы узнаем, что с нашими ранеными! Увидим ли их? Разведчиков, ушедших в Блешно, все ждали с большим нетерпением.
И вот что выяснилось.
Станченко, конечно, взялся бы спасти эту группу, как спас он в свое время двадцать шесть бойцов Авксентьева. Но перед самым приходом наших в Блешне разместились более сотни карателей. Старики Станченко и две их дочери сумели устроить у односельчан только женщин из группы Тихоновского. Одна из них была с грудным ребенком, а трое — беременных. Раненых же взять в село стало невозможно.
Станченко помогли построить в лесу землянку. Старик сложил там печурку. Татьяна Михайловна послала посуду — миски, ложки. И всю первую неделю жизни наших в лесу семья Станченко помогала им. Доставали продовольствие, перевязочные материалы, успели познакомить Тихоновского, Марусю Товстенко с верными людьми в самой Блешне и в других селах.
И вдруг — Тая Станченко прибежала в лес, к нашим, вся в слезах. Ночью гестаповцы увезли ее родителей и старшую сестру Лену. Тая спаслась случайно — она ходила в больницу за медикаментами для наших, и друзья ее предупредили, чтобы не появлялась домой.
Что было делать? Помочь Станченко нельзя уже ничем. И перед Тихоновским встал серьезный вопрос: как быть дальше с ранеными? Если гестаповцам удастся под пытками добиться от кого-нибудь из троих арестованных, где скрываются раненые партизаны, — всей группе конец... Уходить? Куда? Как? На руках люди в тяжелом состоянии, с высокой температурой. И так-то их доставили сюда с огромным трудом.
Сами раненые просили никуда их больше не носить: «Лучше погибнем тут, двигаться больше нет сил».
Тая Станченко плакала и клялась — уверяла, что отец, мать и сестра не выдадут.
А наши партизанские правила предписывали Тихоновскому место обязательно сменить... Он нарушил эти правила, и вся группа осталась на месте. Судьба наших людей зависела теперь только от мужества и стойкости Станченко.
Прошел день, другой. Некоторые волновались; другие твердо верили, что замечательные люди, уже столько раз спасавшие партизан, не предадут.
Миновали все сроки, и в землянку к нашим никто не пришел.
Станченко остались верными долгу до конца.
Через несколько дней после встречи с группой Тихоновского, в первых числах марта 1943 года, Федоров повел своих партизан в далекий рейд. Соединение разделилось. Часть его была оставлена на Черниговщине для продолжения борьбы с фашистами в нашем краю. Тая Станченко осталась с нами, а Проня с Борисом ушли.
В этом рейде Проне пришлось перенести еще один тяжелый удар. В бою под Ковелем погиб наш дорогой товарищ, отважный разведчик — лейтенант Борис Кочинский. В двадцать два года Проня стала вдовой и матерью.
Это было уже незадолго до соединения С частями Красной Армии... Недалек был и великий час победы.
Прошел не один Новый год... Но не погас свет в окнах дома Станченко. В Блешне и сейчас живет Ефросинья Дмитриевна, учительствует в родном селе. Она растит светловолосого, стройного, похожего на отца сынишку — маленького Бориса Кочинского. И Проне и Тае есть о чем рассказать мальчику, а он жадно слушает все о партизанах, о своем отце. И обе молодые женщины с достоинством поддерживают честь фамилии Станченко - простых колхозников, которые отдали за счастье
народа самое дорогое — жизнь.
В ДОБРЫЙ ПУТЬ, ТОВАРИЩИ!
Мы вернулись в знакомые Елинские леса, из которых с таким трудом вырывались прошлой весной. За этот год много было пережито, много потеряно, но и приобретено немало. В местах, где мы знали каждое болотце, каждую тропку, особенно сильно чувствуешь, что сделались мы опытней, старше, сильнее... Да и численно выросли почти втрое.
Настал март. Новая весна была к нам куда ласковей прошлогодней. Растущие успехи Красной Армии, ожидание командира, который со дня на день должен был вернуться из Москвы, — все это вселяло такие радостные надежды, что, щурясь на весеннее солнышко, каждый партизан видел в лучах его вестников грядущей победы.
На этот раз возвращения Федорова из Москвы ждали с особым нетерпением: сколько будет новостей, сколько узнаем подробностей о фронте, о нашем советском тыле!... Теперь-то уж командир сможет сказать, когда Армия дойдет до наших краев. Многие партизаны уже всерьез подумывали о встрече с семьями в родных городах и селах. Пусть через два, через три месяца, но ведь не позже... Точного срока, определенности — вот чего жаждали даже самые рассудительные и выдержанные из нас.
И вот, в ночь на пятое марта, над Елинскими лесами зашумел мотор. Долгожданная машина приземлилась на той же поляне, где мы когда-то принимали первый самолет с Большой земли...
Через час после встречи, когда не улеглось еще первое волнение, в лагере стали говорить, что не зря Федоров сразу же заперся в штабе и заседает с командирами: он привез из Москвы какое-то особо важное задание. Нам предстоит совершить большие дела... Толковали вкривь и вкось, гадали — что бы это могло быть...
— Уж не будем ли мы брать вместе с Красной Армией Киев?
И, как это бывает при подобных разговорах, нашлись, конечно, стратеги, которые указывали, каким путем будем идти, по какому плану станем штурмовать столицу Украины.
Но вот, наконец, приказ — встать в строй. Спорщики и гадатели подравниваются, выразительно поглядывают друг на друга: сейчас мол увидишь, кто был прав...
Все уже стоят «смирно», ждут слова командира. Он начинает говорить...
Действительно — как это люди умеют все пронюхать — соединению поручено большое, ответственное дело: пойти далеко на запад, в глубокие тылы врага. А на Черниговщине останется только часть соединения, и притом небольшая, — всего пятьсот человек. Командовать оставшимися будет Попудренко, а в рейд поведет Федоров. Приказ о том, кому из бойцов и командиров идти, а кому оставаться, будет передан особо.
Вот примерно все главное, о чем говорил тогда Федоров. Мы были ошеломлены.
Если бы в рейд шли все, можно бы только радоваться... Еще бы, раз дают нам такое задание, — значит высоко расценивают. Дослужились до того, что Москва учитывает нас как сильную боевую единицу, способную сыграть свою роль в осуществлении тактического плана Верховного Главнокомандования.
Теперь все захотели в рейд. Честное слово, странно: когда объявили списки, те самые товарищи, которые недавно считали по пальцам километры, отделяющие их от дома, теперь кричали, что «ни за что» оставаться не желают.
Меня тоже не брали. И мнетоже было до смерти обидно.
Я понимал, что и здесь должны воевать опытные бойцы: дела-то еще очень много. Но мои друзья-подрывники Садиленко, Павлов, Клоков, Резуто и другие уходили, и невольно мучил вопрос: почему же оставляют именно меня?
Не один я мучился. Живое тело коллектива делили пополам. Как примириться с тем, что расстаются Федоров и Попудренко, которых мы привыкли всегда видеть вместе? С тем, что уйдут славные пулеметчики Авксентьева, уважаемый всеми комиссар Дружинин, весельчак и храбрец Карпуша, первый наш подрывник Гриша Балицкий... Он сейчас вернулся после ранения из Москвы- даже как следует не повидались. А сестры Станченко? Только что встретились Тая с Проней и уже прощаются. Да что говорить, разве всех назовешь? Скажу только, что из нашей большой подрывной группы оставались на Черниговщине всего трое: Цимбалист, Вася Коробко да я. И нам было очень горько.
Переживали мы еще и то, что Федоров забирал с собой все самое лучшее, как нам казалось, — всю нашу силу, славу и мощь. Что ни говори, а в рейд отобрали таких людей и вооружение, что мы, остающиеся, чувствовали себя по-сиротски.
Командирам не было отбоя от просьб о пересмотре списка. Кто-то грозился «все равно» уйти. Кто-то собирался догонять своих «втихую». Куда ни глянь — везде взволнованные лица, последние наказы, прощанья...
Тем, кто уходил с Федоровым, тоже нелегко было расставаться с нами. Многие просили товарищей земляков позаботиться о семьях, когда Черниговская область будет освобождена от оккупантов. Другие наказывали отомстить за них виновникам гибели родных. Третьи учили нас с честью встретить Красную Армию...
Всякие времена мы переживали в соединении и привязаны будто были друг к другу немало. Но только теперь мы хорошо поняли это. Я уж не говорю, что мне было тяжело расставаться с Ваней Кудиновым, бывшим вторым номером при моем «Дегтяреве» еще задолго до боя на «мадьярском проспекте»; со всеми боевыми друзьями-подрывниками, с которыми не раз вырывались из лап смерти; с попутчиками из Добрянского отряда, несмотря на то, что мы очень мало встречались... Теперь мне было жаль терять даже тех людей, которых я раньше мало замечал...
И чувствовал я себя незаслуженно обиженным.
Помню, брел я вечером в печальном раздумье по лагерю. Лагерь уже не тот. Целый день комплектовали новые части, Делили боеприпасы, оружие, спорили до хрипоты. И теперь, к вечеру, хотя шум, обиды, беготня к командирам еще продолжались, приказ сделал свое.
Передо мной было уже два лагеря. Один — рейдовый, другой — наш, черниговский.
У костров кое-где сидели еще смешанные группы: дружки и родные, которым предстояло расставание. Они тихонько обсуждали между собой последние доводы, которые можно привести командованию. Впрочем, не все были сдержаны, случалось, иные ругались, даже плакали.
Зато там, где образовывалось скопление федоровцев, свет костров освещал спокойные и, как мне казалось, самодовольные физиономии. Вон сидят рядом два дружка: Павлов и Клоков. Оба уходят. Ни о чем не печалятся. Клоков еще держится ничего, а от Павловн так и несет важностью: будто он самолично по заданию Верховного Главпокомандования будет блокировать Козельский узел.
Я с досадой разглядывал издали людей у костра. Сидели возле него и неизвестные люди: неподалеку от нас дислоцировался отряд Мельникова, верно, его бойцы. Они ведь тоже идут с Федоровым. Двое, впрочем, кого-то мне напоминали. Но кого? Поглядел раз — другой... Нет, не вспомню. Может, случайное отдаленное сходство. Было, конечно, странно, что их двое и напоминают тоже каких-то двоих. Так случается редко.
Потом думаю: мне-то что? Я ж не федоровец. В рейд не иду. Они будут боевыми товарищами другим партизанам, и касаться до них нечего, кто б они ни были. Сейчас надо беспокоиться о другом. О боеприпасах. Итак, нас всего трое осталось; если толу в обрез дадут — совсем труба...
И я пошел к своим — обсудить, как бы нам отвоевать побольше взрывчатки.
Но странная штука: мысль о тех, о двоих, все не отступает, лезет в голову. Мешает. «Кто те двое? Где видел? Когда?» Рассердился на себя и пошел обратно, к тому костру.
Они сидели все там же. Я встал в тени дерева, как разведчик в чужом стане, разглядываю этих двух мельниковцев. Опять не пойму, кто такие. Пожалуй, просто приметил сегодня в дневной суматохе — вот и все воспоминания.... Ничего в них особенного нет. Оба бородатые, вернее, сильно обросшие. Свету падает на их лица маловато, черты как следует не разберешь.
Но вот один из них нагнулся, шепнул что-то приятелю, и оба осклабились в улыбке.
И тут-то я разом признал обоих. Признал — и кинулся со всех ног, ломая ветви, разыскивать начальника особого отдела Новикова.
Новиков не сразу понял меня, так я кипятился. Объясняю, что видел вот здесь, сейчас, у нашего костра, сидят братья Месяцы... Подлецы, предатели! Работали в Семеновке. Предали наших людей, казнили семью нашего партизана Чернухи.
Новиков спрашивает:
— Какие месяцы? Что с тобой? Говори спокойнее!
Насилу втолковал, что Месяц — это фамилия, что это
два брата. Знаю их, точно знаю как фашистских прислужников...
— Ладно, понял, — ответил, наконец, Новиков. — Ты иди. За тобой скоро пришлю.
Через полчаса я снова вошел в эту же землянку по вызову командира. Братья Месяцы уже были тут. Новиков указал на меня и спросил:
— Знаете этого человека?
— Нет...
— А ведь он ваш — семеновский... Кого же вы знаете? — спросил он. — Назовите еще несколько имен- слыхали, верно, кто из ваших земляков в партизанах?
— Они стали с нахальной уверенностью перечислять. Кого ни назовут — обязательно этот человек погиб.
— Артозеева, случаем, не знавали? — осведомился тут Новиков.
— Как же, — обрадовался Антон Месяц. — Я ему сколько раз обувь чинил. Номер сорок пять.
— Как же! — повторил за братом Григорий Месяц. — Мы с ним друзья. До войны в футбол играли. Погиб, говорят, геройской смертью.
— А в какую игру ты, сволочь, играл, когда семью Чернухи расстреливали! — не выдержал я. — Где сволочь, был? Что делал?...
Братья растерянно посмотрели на Новикова, будто ждали от него защиты. Он спокойно заметил:
— Что же вы не отвечаете? Ведь это ваш друг Артозеев...
Они молчали. Новиков также спокойно обратился ко мне:
— Видишь ли — они слышали, что ты погиб. Вот и растерялись. Понятно? Все-таки — неожиданность... А ты про них что слышал?
— Наших людей выдавали. Этот, — я указал на Антона, — служил в комендатуре: А братишка — тоже к власти лез. Всяким художеством промышлял. Переделал нашу советскую песнь про Каховку на фашистский манер...
Я весь кипел, беспорядочно вспоминал обо всех больших и малых преступлениях и мерзостях братьев Месяцев. А знаком я с ними действительно был еще в те времена, когда Григорий преподавал в семеновской школе физкультуру, а младший брат Антон сапожничал в том же городке.
В ту же ночь мы с Новиковым получили полное признание Месяцев. Оказалось, что они должны были уйти в рейд и, только перейдя Днепр, начать свою вредительскую работу по заданию, которое им передали бы другие шпионы.
Дело это настолько отвлекло от мысли о разделе соединения, что только к утру я сообразил попросить Новикова:
— Семен Михайлович! Замолвите за меня словечко Федорову! Пусть возьмет в рейд... Ведь все мои товарищи с ним... Один я как неприкаянный...
Не пойму, что с тобой сделалось, — отвечает мне Новиков. — Да разве ты уже забыл, что я сам тоже остаюсь? Я даже не начальник особого отдела. И этими Месяцами занялся по старой памяти — ты прибежал — надо же было разобраться...
Как я мог забыть, что Новиков с нами? Сам диву дался. Я совсем действительно запутался: где «мы», где «они»... Если же трезво рассудить, — разве это не одно и то же? Ведь случай с Месяцами показал, что хоть соединение делилось, но интересы оставались едиными. Какие же федоровцы и мельниковцы «не наши»? Вот я увидел, что к ним втерлись предатели, и даже «свое» дело оставил — кинулся на помощь. Также и Новиков. Иначе, конечно, быть не могло.
И через три дня федоровцы уходили. Было яркое весеннее утро. Мы, остающиеся, растянулись по просеке на всю длину федоровского обоза. Но вот раздалась команда, и кони дернули. Сани двинулись.
Федоров расцеловался с Попудренко и поскакал на своем огромном мерине к голове колонны. Попудренко было двинулся за ним, но вдруг осадил своего коня и совсем не по-военному сорвал папаху и стал махать вслед.
И мы все тоже стали махать шапками, фуражками, мокрыми от талого снега и слез платками...
Но вот последние сани федоровского обоза скрылись за деревьями. В лагере стало сразу необычайно тихо, пусто. Никому не было охоты ни ужинать, ни спать. Долго ходили как потерянные, будто от каждого оторвали и унесли что-то живое.
Тяжелая это была ночь.
Заснул я поздно. Слышал, как шептались о чем-то в углу двое молодых парней. А утром увидел, что парней- то этих и след простыл... Поужинали для виду со всеми и спать будто улеглись. А нашли минутку — и дали ходу... Теперь уже, наверно, скоро догонят.
Так случилось не только в нашей землянке. И в других подразделениях были «беженцы» — все больше из числа новичков, молодежи. Старые партизаны, которым, конечно, расставаться было труднее, оказались дисциплинированнее.
И вот он наступил — первый день без своих. Надо было его как-то начинать, начинать новую жизнь, потому что старая кончилась... А ведь эту «старую» жизнь я начал в областном отряде всего полтора года назад. И вспомнилось мне, как был поражен встречей с Федоровым, с членами подпольного обкома; разговор о причине гибели Добрянского отряда, об ошибке партизан, считавших, что они должны воевать только в своих районах.
С тех пор мы сильно расширили свое представление о линии «наших границ». Немало прошли по левобережной Украине, бывали в Белоруссии и на территории РСФСР; но от домов уходили не так уж далеко. Понятие о каких-то «границах» сохранили.
Теперь оказывается, что нам вообще никаких пределов движения не положено. Пошлет командование на Карпаты, на Балканы, на высокие горы, за широкие реки — везде пройдем! Вот какая мы сила... — с гордостью думал я уже без чувства обиды на то, что за эти реки ушли другие... В добрый путь, товарищи!...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КОМАНДИР ОТРЯДА
— Ну, как чувствуешь себя после ухода товарищей? — спросил меня Попудренко, когда я пришел по его вызову в штаб.
Командир весело улыбался, поглядывая на лежавшую перед ним карту. Он положил карандаш и, энергично потирая руки, посматривал на меня испытующим взглядом.
— Как дела, подрывник? Хорошо скомплектована ваша группа? — продолжал он.
— Так точно, — ответил я.-Ребята-что надо. Живые и дельные... Работать можно не хуже прежнего.
— Вот видишь... — сказал Попудренко. — Дела идут, а ты так безудержно рвался в рейд с Федоровым... Не хотел со мной оставаться. Видимо, не уважаешь меня? — Попудренко посмеивался.
Что вы, Николай Никитич! — перебил я командира, увидев, что разговор идет неофициальный -Вы ведь знаете мечту каждого партизана! И про меня вам известно, что хотел гнать врага до Берлина. Если же командование нашло нужным оставить нас на Черниговщине, то и я как дисциплинированный солдат свою мечту отменил... Ведь у вас, Николай Никитич, небось, тоже душа горела, когда прощались?..
Попудренко смолчал, а я от смущения совсем некстати добавил:
— К тому же я дал клятву снять бороду только в Берлине...
— Так вот в чем дело! — Попудренко расхохотался. — В твоей чудесной бороде таится сила роковая? А она, видишь, нам и тут нужна! Теперь принимай новый зарок: носить бороду до соединения с частями Красной Армии. Согласен?
— Условия подходящие! — сказал я. — Как не принять такое предложение?
— Я так и знал, что мы с тобой поладим... — заметил Попудренко и тут же, переменив тон, добавил: — Ну-с, давай приступим к делу. Нечего терять драгоценное время.
Я встал перед командиром по команде «смирно» и ожидал распоряжений.
— Нет, нет! Ты сядь, — сказал он мне, указывая на место за картой, разостланной на ящике-столе.
— Ты знаешь, — продолжал Попудренко, когда я уселся, — что по решению ЦК КП(б)У наше соединение, как и раньше, — областное. Отсюда тебе должны быть ясны наши задачи. Мы собираемся поручить тебе серьезное, очень серьезное дело. Придется отвечать за жизнь людей, за важный стратегический пункт. Предупреждаю: задачи трудные, решать их придется самостоятельно.
Я понял: меня с группой людей посылают на сложную операцию, и ответил без долгого раздумья, что не в первый раз, я всегда готов.
— Да, — ответил командир, — мы на тебя надеемся, и я верю, что ты постараешься. Но раньше ты действовал сам или с небольшой группой. Нынче поручаем тебе командование отрядом. Будут трудности. Мы разойдемся в разные стороны... Вот смотри! — Командир взял карандаш и, указывая на пункты карты, начал объяснять:
Видишь — Орел, Курск, Белгород. Тут противник сосредоточивает крупные силы, скоро начнутся серьезнейшие бои между нашими и гитлеровскими войсками. А вот Севск, — Попудренко обвел точку, обозначающую город, красным карандашом. — Это — центральный формировочный и резервный пункт их техники и живой силы. Отсюда фашисты ведут питание своих позиций в районе Орла.
В Новгороде Северском работают разгрузочно-погрузочные базы. Там сохранился гужевой мост через Десну. Кроме того, рядом построен новый, через него протянули узкоколейку, могут по ней перебрасывать артиллерию, боеприпасы, людские пополнения. А из Новгорода-Северского поезда попадают на Пироговку, затем на Терещанскую и там перебрасываются на московскую магистраль... Понимаешь, какой образовался узел!
Одновременно через Гомель, Новозыбков и Стародуб идет сильное движение по железным и грунтовым дорогам. — Карандаш командира продолжал скользить по карте. — Ты чувствуешь, что тут происходит? Какое накопление сил?...
Партизаны Орловщины действуют со стороны Брянских лесов, Стародуба и Трубчевска. А в лесах Чернигов- щипы нам необходимо парализовать движение по железной дороге Гомель — Бахмач, Гомель — Чернигов. Надо заняться Севском, Новгородом-Северским, взять под контроль не только железные, но и шоссейные дороги.
— Вам, товарищ Артозеев, — заключил Попудренко, — / с отрядом имени Чапаева предстоит организовать диверсии на участках железной дороги Новозыбков — Новгород-Северский и на грунтовых дорогах Стародуб — Новгород-Северский. Именно здесь будут проходить основные силы на Севск — к Орлу... — Командир внимательно посмотрел на меня и опять спросил:
— Ну как?... По силам?
Я, признаться, задумался. Командование оказывает мне такое доверие. Конечно, за минувший год я ко многому пригляделся, многому научился... Только сейчас пришло мне в голову, что за это время я прошел серьезную военную и политическую школу.
Попудренко смотрел на меня, ждал. А я все не мог решиться.
— Ведь отряд Чапаева — это старый наш отряд. Я никогда, вы знаете, Николай Никитич, такой массой людей не руководил...
— Думаю, что масса еще увеличится. По пути придется тебе принимать пополнение. Охотники, будь уверен, найдутся! Наряду с главной придется тебе решать и эту задачу — готовить партизанскую молодежь.
Попудренко хоть и ждал от меня ответа на вопрос о том, согласен ли я вступить в должность, но говорил со мной так, будто я уже состою в этой должности — уже командир отряда.
— Спасибо за доверие! Оправдаю, — стараясь скрыть волнение, сказал я. Командир крепко пожал мне руку:
— Я рад. В добрый час. Смотри — хорошо распредели народ. Помни, — главное у тебя разведчики и подрывники. Взрывчаткой не обижу. Дам тебе рацию и радиста, держи в курсе... Проводником до урочища Рогозного с тобой пойдет Василий Гулак. Там найдешь группу Бугристого, возьмешь ее под свою команду. Есть в той группе наш старый партизан, хороший коммунист Немченко. Передашь ему решение обкома о назначении комиссаром отряда. Ты знаешь Немченко?
— Тот, что был директором средней школы в Семеновке? Еще до войны встречались.
— Тот самый. Грамотный, выдержанный товарищ... А когда будешь подбирать людей на другие должности, сообщай мне кандидатуры. Завяжи крепкие связи с населением.
— Не забывай, — продолжал Попудренко, — обком рассчитывает на рост отряда. Без этого ничего не сделаешь. Не забывай тоже — теперь ты должен заботиться о людях: чтобы были хорошо вооружены и сыты. И насчет раненых — смотри... И еще помни: в глазах населения ты — представитель Советской власти, партии. Будешь принимать новых людей, внушай им понятия о чести партизана. Чтобы чистое имя нашего соединения не было замарано. Словом — держи ухо востро!
Николай Никитич дал мне еще немало советов и указаний: рекомендовал, например, обязательно завести записную книжку.
— Тебе будет легче работать с людьми, — говорил он. — На память надеяться не стоит... А если привьешь себе привычку все брать на заметку, многое облегчишь себе. Каждый день отмечай: чем был хорош, чем плох... А допустим, тебе надо будет представлять бойцов к награде? — Знаешь, сколько ко мне приходит командиров проверять свою память по оперативным донесениям?
— Вы, кажется, ведете дневник, Николай Никитич? — вставил я.
Само собой. Это все знают. Но тебе надо поддержать обычаи соединения — во многих отрядах есть дневники. Ты только подумай, что после войны такие записи будут интересны не только намС тобой. Сообрази; сколько подвигов совершают наши люди да сколько горя они перетерпели? В этом видны очень важные вещи: сила народного духа. Вот ты каждый раз и помечай... В обком передашь сводку, а себе пометь: кто и как работал, что нового придумал.
— Так-то оно так, да я боюсь, писателя из меня не выйдет...
— Этого и не требуется. Думаешь, я — писатель? Ты давай факты, события, цифры! Потом еще мне спасибо скажешь!
Николай Никитич даже покопался у себя в походной сумке, поискал записную книжку — хотел сразу мне вручить, но не мог вспомнить, куда положил недавно подаренный ему бойцами новый трофейный блокнот. — Ничего, — сказал он, — сам добудешь.
— За этим-то дело не станет...
— Вот-вот! — обрадовался Попудренко. — Это тоже очень интересно. Ты вспомни нашу первую партизанскую зиму и сравни: какой враг был тогда и какой стал теперь? Тоже очень и очень интересно!...
... Когда я вышел от командира, хоть и принял назначение по доброму согласию — голова гудела. Впервые я по-настоящему задумался о том, что такое ответственность командира.
ПЕРВЫЙ МАРШ
В беседе с Попудренко я сказал, что отряд Чапаева - старый наш отряд.
Это было не совсем верно. Действительно, такой был в соединении, но сколько же людей оттуда ушло в рейд! Так много, что у Попудренко явилась мысль отряд расформировать. Это бы, безусловно, и произошло, будь дело пораньше, не в сорок третьем году.
Когда мы в сорок первом году пришли впятером из Добрянки — пусть это не было событием в жизни областного отряда, но все же и не каждый день новые люди приходили.
Не то теперь.
Начиная с этой весны народ в леса прямо валом валил. Тут была и подросшая молодежь, и долго сидевшие в ожидании и нерешительности «тугодумы», и даже раскаявшиеся или просто искавшие у нас спасения от возмездия полицаи. За несколько дней после ухода Федорова в лагерь пришли сотни новых людей. За их-то счет и был скомплектован отряд Чапаева и пополнены другие. И теперь в коллективе, с которым мне предстояло идти, от нашего старого отряда осталось только несколько настоящих, бывалых партизан да название.
Это беспокоило меня; я готовился к первому маршу с большой душевной тревогой.
Четырнадцатого марта мы вышли.
На вторую ночь подошли к берегам вздутой паводком реки Ревно. Наши подводы выехали из леса на Шевченковскую низменность. Вода с нее еще не сошла. Все кругом было затянуто легкой пеленой тумана, серебрившегося в свете луны. Тишину нарушал только грохот льдов. Они низвергались вместе с водой с гребня мельничной плотины. Недалеко отсюда был хутор Хандобоковка, близ которого примитивный мост. Там и решили переправляться. Пошли, но моста не оказалось. Его снесло паводком. С обоих берегов, навстречу друг другу, выпирали две насыпи плотины. Щиты ее были сняты, и бурный поток свободно мчался меж свайных столбов, на которых когда-то держался деревянный настил.
Столбы только чуть возвышались над уровнем воды и отстояли один от другого на расстоянии примерно полутора метров. У столбов вода клокотала особенно бурно. Ширина потока не более десяти метров... Будто и немного, а не прыгнешь.
Еще недавно подобное положение не слишком озаботило бы меня. Дал бы командир приказ — уж как-нибудь бы переправился. На чужой риск не так и боязно. Но вот — как приказать форсировать опасное место отряду людей, за жизнь которых несу ответственность я сам?
Стало страшно... А если погублю отряд на первом же марше? Не послать ли разведку на поиски другой переправы? Что делать? Как перейти эту проклятую речонку?
Сначала мысли вертелись вокруг того, чтобы как-нибудь избавиться от перехода. Но скоро я понял, что из этого ничего не выйдет.
Ждать нельзя. На нашей стороне, в Погорельских и Тополевских лесах, все села заняты немцами. В Погорельцах начальник полиции — старый наш враг, бывший бандит Ткаченко. Он скрывался от советского правосудия в этих местах, знает каждую тропку. От ищет, чем выслужиться перед оккупантами, может навести по нашему следу карателей. А нам здесь бои пока ни к чему, есть более серьезное задание.
Искать другой переправы? Проводник говорит вполне уверенно, что лучшего места ближе чем в пятидесяти километрах не найдем.
Возвращаться назад, в соединение? Но я же только получил приказ выйти оттуда! И — здравствуйте — явился! Прошу мол прощения, товарищ Попудренко, Николай Никитич: задание выполнить не могу... Конечно, сказать можно иначе. Упомянуть про неодолимые препятствия, стихию паводка и все такое прочее. Но смысл получится тот же; никого тут не обманешь, да и зачем мне обман!
А все-таки как быть? Как поступил в прошлом году Федоров, когда мы весной выходили из блокады и перед нами лежала разлившаяся Сновь? Тогда, правда, сошел уже лед, но разлив был много шире... А позже, вырываясь из Рейментаровских лесов, какое мы перешли болото! Люди тогда говорили, что по нему заяц не пробежит, лиса не пройдет! А мы перешли и никого не потеряли. Командир тогда уверенно дал приказ, сказал, что другого пути у нас нет...
Правда, — соображал я, — надо учесть авторитет Федорова, его привычку руководить людьми, отвечать за них. Но ведь и он с этой привычкой не родился, авторитет к нему не сам пришел. Форсировали по его приказу трудные места такие же люди.