Враг моего врага — мой друг 2 страница

Другой источник сообщает об этих событиях несколько иначе.

12 января 1801 г. «Павел I отправил атаману Войска Донского генералу Орлову несколько рескриптов. В них предписывалось немедленно поднять казачьи полки и двинуть их к Оренбургу, а оттуда прямым путем в Индию, дабы «поразить неприятеля в его сердце «Поручаю всю сию экспедицию Вам и войску Вашему, Василий Петрович», — писал Орлову царь. Приказ требовал немедленных действий. С Дона поднялись и пошли на Восток казачьи полки. Отряд Орлова насчитывал двадцать две тысячи пятьсот семь человек при двенадцати пушках и двенадцати единорогах».

Третий источник вносит некоторую ясность.

«Экспедицией начальствовал Орлов-Денисов, а один эшелон вел Платов, специально ради этого похода выпущенный из крепости».

Как бы то ни было, военный союз России и Франции был вполне возможен, а объединенные силы этих двух стран в те времена вряд ли могли победить все остальные государства вместе взятые. Разумеется, такой расклад сил не мог оставить равнодушным британское правительство.

«Когда в Париж внезапно пришла весть, что Павел задушен в Михайловском дворце, Бонапарт пришел в ярость. Разрушилось все, что он с таким искусством и таким успехом достиг в своих отношениях с Россией в несколько месяцев. «Англичане промахнулись по мне в Париже 3 нивоза (день покушения на Наполеона 24 декабря 1800 г. — O.K.), но они не промахнулись по мне в Петербурге!» — кричал он. Для него никакого сомнения нe было, что убийство Павла организовали англичане. Союз с Россией рухнул в ту мартовскую ночь, когда заговорщики вошли в спальню Павла».

Но незадолго до этого Россия была ярым врагом Франции, и ей пришлось заключать совсем другие», невероятные на первый взгляд договоры.

«Французская экспансия в Восточном Средиземноморье — захват Мальты, египетская экспедиция, сирийский поход — принудила сблизиться перед лицом общей опасности вчерашних противников: Россию, Турцию, Англию, Австрию…»

Турки обязывались не пропускать в Черное море никого, кроме русских. Всем русским эскадрам — во время войны с французами — разрешалось свободно плавать из Черного моря в Средиземное и обратно. Начальники турецких портов и арсеналов должны были повиноваться русскому адмиралу Ф. Ушакову. Турки же брали на себя снабжение всем необходимым русской эскадры. Турецкая эскадра присоединилась к эскадре Ушакова для совместных действий.

В Статье I «Союзного и оборонительного договора», заключенного между Россией и Турцией в Константинополе 23 декабря 1798 г. (3 января 1799 г.), в частности сообщалось: «Мир, дружба и доброе согласие да пребудут между его вел. имп. всеросс. и его вел. имп. оттом., их империями и подданными на твердой земле и водах, и да сопровождаются вследствие сего оборонительного союза таковою искренностью, что друзья единой стороны да будут друзьями и другой, неприятели же одного из них да почтутся такими же и другому; и для того во всяких делах, интересующих обоюдное их спокойство и безопасность, обещают сии откровенно сноситься и принимать общие меры к преграде всякому враждебному и беспокойному против них намерению и к предохранению от того всеобщего спокойствия».

А в статье XIII говорилось о восьмилетнем сроке договора.

Нужно отметить, что стороны выдержали ровно 8 лет «мира, дружбы и доброго согласия». Турция объявила войну России 30 декабря 1806 г. после того, как русские войска вторглись на территорию Молдавии.

Но парадоксы русско-турецких отношений, которые на протяжении всей истории оставались, мягко говоря, не слишком дружелюбными, не ограничивались Константинопольским союзным договором.

В 1831 году в Оттоманской империи разразилась настоящая междоусобная война. В двух словах напомню ее суть. Мятежная провинция Египет во главе с Мехмедом Али, двинула в Турцию свои устроенные по европейскому образцу войска под командованием приемного сына Махмеда Али — Ибрагима. Египтяне взяли Газу, Яффу, Иерусалим, Акку и Дамаск. 29 июля Ибрагим разбил армию султана при Бейламе, а 21 декабря 1832 г. при Конии вновь наголову разгромил турок, в пять раз превосходящих его по численности. Причем командующий турецкой армии великий визирь Рашид Мехмед попал в плен.

В этой ситуации султан Махмуд, отчаявшись добиться помощи со стороны своего «вечного» союзника Англии, обратился к России. «Последняя согласилась помочь стесненному со всех сторон султану и предложила ему флот и армию для защиты Константинополя. Она тотчас же отозвала своего посла из Александрии и объявила себя на стороне Махмуда.

Несмотря на все это, Мехмед Али упорно стоял на своем и требовал себе всю Сирию. Тогда немедленно пришла в Босфор русская эскадра, в Скутари высадился десант, а другая часть армии двинулась с Дуная но направлению Константинополя.

Обеспокоенные расширением русского влияния на Ближний Восток, Англия, Франция и Австрия использовали все возможности, чтобы султан принял условия мятежников. Но это имело свои неожиданные последствия.

«Страшные жертвы, которых стоил султану этот мир, внушили Махмуду недоверие к западным державам и убедили его, что последние действовали в пользу его противника. Все его симпатии обратились к России (!). следствием чего был договор Ункиар — Скелесси (близ Скутари), подписанный 3 июля 1833 г., по которому между Турцией и Россией был заключен оборонительный союз на восемь лет. Обе державы обязались взаимно охранять свою безопасность и спокойствие и в случае нужды Россия обещала снабдить Турцию войсками в том числе, какое будет признано необходимым обеими державами. Тайная статья этого договора, кроме того, гласила, что Турция принимает на себя обязательство не пропускать через Дарданеллы никаких иностранных военных судов.

Эта статья, сделавшаяся скоро общеизвестной, была направлена, очевидно, против Франции и Англии, которые и потребовали от Турции отмены этого договора. Султан, однако, в резких выражениях отклонил это вмешательство».

Мир на этот раз длился достаточно долго, 20 лет, вплоть до 26 июни 1853 г., когда Николай I объявил о вступлении русских войск в Дунайские княжества и потребовал от султана признания его покровителем всех православных подданных Оттоманской империи.

Но речь идет о другом. Что испытывали турки, видя в начале 30-х на своей земле злейших врагов, явившихся защищать их от египтян Ибрагима? Что переживали русские солдаты, десантники и матросы, еще четыре года назад яростно сражавшиеся с османами и потерявшие в той войне многих товарищей?

Напомню, в 1827–1828 гг. русские войска, разгромив в ряде кровопролитных сражений турецкие армии на Балканах и Кавказе, заняли Андрианополь и Люли-Бургаз. До никем не защищаемого Константинополя было, как говорится, рукой подать. Это заставило Турцию подписать унизительный Андрианопольский мир (14 сентября 1828 г.), согласно которому, Россия получила устье Дуная и закавказские крепости. Мало того, Греции султан предоставлял фактически независимость и был вынужден открыть черноморские проливы.

А в 1832 г. русские шли к Константинополю уже как великодушные союзники. Но ведь всего четыре года назад они подходил и к нему как грозные победители!

Я ещё и еще раз задаюсь вопросом — что могли испытывать в тот момент русские солдаты? Ведь они понимали, что идут драться, умирать, заживо гнить от ран… во имя чего? За что? За кого? За тех басурман, которых еще четыре года назад поднимали на штык?!

Солдат — существо бесправное. Он выполняет приказы и сражается с теми, против кого его пошлет сражаться родина. Но это совсем не означает, что солдат — существо бездушное.

Несомненно, наемные армии прошлого имели свои преимущества. Платя солдатам жалованье и призывая к грабежу противника, можно было требовать от них беспрекословного подчинения, не утруждая себя выдумыванием высоких идей и целей, ради которых ведется война. Да и наемники зачастую были иноземцами.

Однако с тех пор, как основой боевого духа стали считаться патриотизм и сознательность, чувство боевого товарищества и фронтового братства, солдатам не раз приходилось решать для себя сложнейшую морально-психологическую задачу, которую ставила перед ними ВОЙНА.

Ибо «военные власти вовсе не должны связывать себя правовыми, т. е. основанными на каком-нибудь праве, «условными соглашениями»; они обязаны следовать исключительно велениям и нуждам момента. На войне вообще не должно быть непреложных законов и нерушимых обязательств; должны быть в силе лишь «военные обычаи», причем эти «военные обычаи» видоизменяются и эволюционируют согласно с волей военного предводителя».

Эта цитата принадлежит отнюдь не Н. Макиавелли, а немецкому юристу начала XX века, профессору Лабанду, считавшемуся светилом германской науки.

То, что на войне не существует никаких правовых «непреложных законов и нерушимых обязательств» по отношению не только к врагам, но и к союзникам, солдаты не раз ощущали на себе.

4 сентября 1944 г., приняв предварительные условия перемирия с СССР, правительство Финляндии заявило о своем разрыве с фашистской Германией. В тот же день финская армия прекратила военные действия против Красной Армии. В свою очередь, с 8.00 5 сентября 1944 г. Ленинградский и Карельский фронты по распоряжению Ставки Верховного главнокомандования закончили военные действия против финских войск.

Вслед за этим правительство Финляндии потребовало от Германии вывода ее вооруженных сил с финской территории к 15 сентября 1944 г.

Но немецкие войска не спешили выполнять это требование и терять выгодные базы в Скандинавии. В ночь на 15 сентября они совершили нападение на бывших союзников и попытались овладеть островом Гогланд. Это столкновение заставило финнов перейти к более решительным действиям. Причем в разгоревшихся боях финским войскам оказывала помощь авиация Краснознаменного Балтийского флота.

Советские летчики, бомбившие финнов на подступах к Ленинграду, еще на днях штурмовавшие их позиции под Куолисмой и Питкярантой, годами слышавшие в эфире тягучий говор ненавистного врага, теперь координировали с ним свои действия и рисковали жизнями, сражаясь за новых «братьев по оружию».

То же самое повторялось, когда на сторону Красной Армии переходили румынские и венгерские войска, повернувшие оружие против своих немецких союзников.

Измена всегда достойна презрения. Но только не на войне. На войне все средства хороши, если они ведут к победе. И если во вражеском лагере нет единства, то этому можно только радоваться, так как это приближает твою победу.

Военная история знает единичные случаи, когда перебежчиков не желали принимать в свои ряды даже те, к кому они перебежали. Да и то эти случаи объяснялись, скорее, военной необходимостью, а не благородством души отдельных военачальников и их пониманием чести.

Как правило, к переметнувшимся врагам относились благосклонно. Да и как могло быть иначе? Пока война не закончилась, нельзя брезговать никаким подспорьем.

Но их никогда не принимали за равных. Их считали чем-то вроде «второго сорта». Им не доверяли. Особенно если они переметнулись на последнем этапе борьбы, из опасения оказаться в числе побежденных и полностью разделить их участь.

Расположению частей и подразделений новоявленных союзников приходилось уделять отдельное внимание. Иногда для того, чтобы подставить под удар противника и сберечь свои силы, иногда — чтобы своевременно оказать поддержку и проконтролировать их действия.

Но с каким сердцем рядовой советский солдат спешил на помощь тем же венгерским и румынским воякам, которые вдруг объявили себя антифашистами, а перед этим жгли, грабили и убивали на Украине, в Крыму, под Сталинградом? Это они, новоиспеченные союзники, осаждали Одессу, штурмовали Севастополь, рвались к Волге…

С тех пор, как структура армий стала достаточно сложной, место союзников в ней было четко определено. В бою, на марше, на стоянке.

Так, например, лагеря римских легионеров хотя и были квадратными, однако имели свою четкую организацию: фронт, тыл и фланги. То есть Передние ворота (porta praetoria), Задние ворота (porta decumana), ворота Правые (porta principalis sinistra) и Левые (porta principalis dextra).

Передние ворота, разумеется, были обращены по ходу марша в сторону врага. Задние — выходили на наиболее безопасную местность пройденного пути — линию коммуникаций.

И расположение войск внутри лагеря (согласно Полибию) было жестко регламентировано. Сердцевину лагеря представляли собой палатки римской конницы, принципов и гастатов (equites Romanorum, principes Romanorum, hastati Romanorum). Их турмы, центурии, манипулы и когорты размещались на перекрестке Пятой улицы (via quintana) и Улицы Преторианцев (via praetoria), ближе к Задним воротам.

Вокруг них размещались подразделения конницы, принципов и гастатов союзников-социарумов (sociarum).

У Передних ворот располагались только отборная союзническая пехота, конница и вспомогательные отряды. А за ними, у лагерного форума и квестория, находились отряды добровольцев (voluntarii).

Это означало, что в момент фронтального нападения первому удару подвергнутся союзники. Сжатые нападающими врагами спереди и римской элитой сзади, они будут вынуждены сражаться в первую очередь за спасение своей жизни. А в критический момент боя их всегда поддержат непобедимые легионеры.

В противном случае, всегда сохранялась опасность того, что ненадежные союзники покинут поле битвы и лишат обороняющийся лагерь резерва.

Ведь далеко не каждый марс, самнит или этруск во славу Рима спешил ринуться в свалку из скрежещущего железа, яростных криков и фонтанирующей крови. И порой храбрость придавал тычок древком копья в спину от какого-нибудь чистокровного римского триария.

Так было всегда.

Например, осенью 1793 года осажденный французскими революционными войсками Тулон защищали 3000 англичан, 4000 неаполитанцев, 2000 сардинцев и 5000 испанцев.

И именно под Тулоном, «Наполеон понял, что представляют собой коалиционные войска. Неаполитанцы, составлявшие часть этих войск, были плохи, и ИХ ВСЕГДА НАЗНАЧАЛИ В АВАНГАРД (выделено мной. — O.K.)».

Таковы правила войны: более слабых союзников первыми посылать на смерть. Будь то этруски или неаполитанцы. Иначе разбегутся.

Наибольшую стойкость и мужество в бою проявляли даже лишенные опыта солдаты, если рядом с ними находились отряды могущественного союзника, части ветеранов или элитные подразделения. Они являлись чем-то вроде основы, ядра, вокруг которого сплачивались остальная масса войск.

Иногда одно только их присутствие вызывало чувство уверенности в собственной непобедимости и восторга, доходящего до исступления. В солдатах, измученных бесконечными боями, загоралась надежда, истрепанные нервы выжимали из глаз слезы умиления, а уста авансом посылали более опытным товарищам слова благодарности за то, что в трудную минуту они придут на помощь, спасут, прогонят врага.

Подобные эмоции возникали у солдат линейных войск при виде гренадеров наполеоновской гвардии: «…люди, похожие на гигантов, в огромных сапогах и шлемах, опускающихся до плеч и оставляющих открытыми лишь глаза, носы и усы… хотелось воскликнуть: «Эти парни на нашей стороне, и они славные воины»».

Некоторые историки упрекают Наполеона втом, что он из каждой роты отбирал в свою гвардию самых лучших, проявивших себя в бою солдат. Дескать, лучше было бы, если бы в подразделениях оставался костяк ветеранов, передающих опыт молодым. Но у великого полководца был свой резон. Вся армия проявляла чудеса храбрости, если за ее спиной, как несокрушимый утес, как несгибаемый стержень, стояла императорская гвардия.

И на последнем этапе войны шестнадцати-семнадцатилетние новобранцы сражались как львы, если имели в тылу 10–20 тысяч покрытых шрамами «ворчунов».

Увы, гвардия не могла одновременно находиться на всех участках гигантского театра военных действий. Нотам, где она появлялась во главе с самим императором, противник начинал проявлять нервозность, осторожничал, терял уверенность и совершал ошибки.

Все это пространное размышление я привел в доказательство того, что надежда на сильного товарища по оружию так же велика, как и на победоносного союзника.

В поход шли вместе, охотно, рассчитывая хотя бы на тень славы, на дивиденды после победы, да и просто в надежде пограбить «под шумок». Доблесть союзников в боях отмечалась в приказах по армии, командование воодушевляло своих подчиненных, подчеркивая несокрушимость объединенных сил, генералы награждали друг друга орденами своих государств.

Но для обычных солдат в союзниках все было чуждо: мундиры, внешность, язык, культура, вера. Все это само по себе создавало барьер и являлось головной болью для начальства, пытающегося координировать действия разномастных войск.

А если за всем этим стояла историческая вражда, то даже традиции и порядки союзных войск могли вызвать резкое неприятие, граничащее с ненавистью.

Например, в романе Л. Раковского «Адмирал Ушаков» так описывался знаменитый штурм русско-турецким десантом острова Видо на Корфу 18 февраля 1799 г.

«Морская пехота и охотники из матросов бросились на баркасы, катера, лодки. Турки только и ждали этого приказа. Не успев доплыть до берега, они кидались в воду с кинжалами в зубах, потрясая саблями. (…)

Турки не слушали криков «пардон» — рубили пленным головы и собирали эти страшные трофеи, помня, что паша должен уплатить за каждую голову.

Боцман Макарыч бежал вместе с группой молодых матросов. Впереди они увидели двух турок и молодого француза офицера. Один турок держал мешок, из которого текла кровь, а второй стоял с поднятой саблей, ожидая, когда французский офицер развяжет шейный платок, чтобы легче было отрубить голову.

— Дяденька, что они делают? — в ужасе спросил Васька Легостаев.

— Не видишь, хотят рубить голову. Стой, осман! — заревел Макарыч, бросаясь к турку со штыком наперевес.

Турки, увидев, что их значительно меньше, с неудовольствием отдали офицера. (…)

— Степка, отведи их благородие к нашим шлюпкам, а то не эти, так другие басурманы зарежут! — приказал Макарыч матросу- Вон, видал — у них цельный мешок голов!

— Ага, ровно арбузов накидали, сволочи!

— Давай, давай, ребята, живей! — обернулся Макарыч к бежавшим сзади матросам.

Он зоркими морскими глазами выискивал уже не французов, а турок, которые продолжали рубить пленным головы.

Егор Метакса бежал вместе с лейтенантом Головачевым со «Св. Павла». Где можно, они спасали пленных от зверства союзников. Они раздали все деньги, выкупая французов у турок».

Примечательно, что даже в художественной литературе XX века при описании величайшей победы, одержанной русско-турецким флотом, турецких союзников называют сволочами, словно продолжают традиции многовековой неприязни между двумя народами.

А ведь турки, прочитав такое, могут и обидеться. На штурм шли вместе (одни со штыками наперевес, другие с кинжалами в зубах), дрались плечом к плечу, гибли рядом, славу делили пополам, и вдруг у русских — великодушные матросы и непобедимый Ушаков, а турки — сволочи, которые зверствовали над пленными и вообще как бы путались под ногами.

По крайней мере, именно такое впечатление производит очередная маска войны.

Так воспитывается отношение к союзникам.

Впрочем, в период побед «младших» союзников хлопают по плечу, охотно делятся с ними табаком и водкой, уступают место у бивачного костра, приветствуют их салютами и воинскими кличами. Но когда наступает пора военных невзгод, то картина резко меняется.

Прежде всего солдаты чувствуют ту-атмосферу разлада, которая возникает между союзным командованием и проявляется в обшей неразберихе. Каждый понимает, что отсутствие согласия и сплоченности может привести к поражению. А это уже касается их, солдатских жизней, которыми придется за это расплачиваться. И здесь своя рубашка становится ближе к телу. Общая нервозность перерастает в недоверие, а недоверие выплескивается во взаимообвинения.

Так происходило под Аустерлицем, в печально знаменитой битве «трех императоров», где русская армия действовала совместно с австрийской.

«Ежели бы русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много времени, пока это осознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит вредная путаница, которую наделали колбасники.

— Что стали-то? Аль загородили? Или уж на француза наткнулись?

— Нет, не слыхать. А то палить бы стал.

— То-то торопились выступать, а выступили — стали без толку посереди поля, — все немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые!

— То-то я бы их и пустил наперед. А то небось позади жмутся. Вот и стой теперь не емши.

— Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу загородила, — говорил офицер.

— Эх, немцы проклятые, своей земли не знают! — говорил другой.

— Вы какой дивизии? — кричал, подъезжая адъютант.

— Осьмнадцатой.

— Так зачем же вы здесь? Вам давно бы впереди должно быть, теперь до вечера не пройдете. Вот распоряжения дурацкие; сами не знают, что делают, — говорил офицер и отъезжал.

Потом проезжал генерал и сердито не по-русски кричал что-то.

— Тафа-лафа, а что бормочет, ничего не разберешь, — говорил солдат, передразнивая отъехавшего генерала. — Расстрелял бы я их, подлецов! (…)

И чувство энергии, с которой выступали в дело войска, начало обращаться в досаду и в злобу на бестолковые распоряжения и на немцев».

Что же говорить о том, как вели себя союзные солдаты при неудаче в бою. Раздражение перерастало в ненависть, ненависть в ярость, ярость приводила к открытым вооруженным столкновениям перед лицом врага.

«— Что такое? Что такое? По ком стреляют? Кто стреляет? — спрашивал Ростов, равняясь с русскими и австрийскими солдатами, бежавшими перемешанными толпами наперерез его дороги.

— А черт их знает! Всех побили! Пропадай все! — отвечали ему по-русски, по-немецки, по-чешски толпы бегущих и не понимавших точно так же, как и он, что тут делалось.

— Бей немцев! — кричал один.

— А черт их дери! — Изменников.

— Zum Henker diese Russen! («К черту этих русских!.» — O.K.)

Несколько раненых шли но дороге. Ругательства, крики, стоны сливались в один общий гул. Стрельба затихла, и, как потом узнал Ростов, стреляли друг в друга русские и австрийские солдаты».

Но если в бою инстинкт самосохранения ещё мог вынудить поспешить на помощь союзнику, то после поражения ни о каком единстве не могло быть и речи.

Так происходило при отступлении из России в 1812 г. разноязычных войск, составлявших одну огромную Великую армию. Обрушившиеся на нее бедствия и лишения, вызванные проигрышем кампании, в мгновение ока разбили внешне сплоченное полчище на мелкие осколки.

Дневник вестфальского штаб-офицера Фридриха-Вильгельма фон Лоссберга, участника похода, полон упоминаний о столкновениях вестфальских солдат с французскими во время бегства из Москвы.

Тогда соплеменникам приходилось сбиваться в стаи, в которых офицерский чин мало чего стоил, и ежедневно драться не только с русскими, но и со своими союзниками, чтобы выжить. Драться за пищу и ночлег. Каждую минуту приходилось быть начеку и быть готовым пустить в ход кулаки. А в такой ситуации кулаки какого-нибудь португальского бывшего рыбака или итальянского винодела могли оказаться крепче, чем боевая выучка французского гвардейского гренадера.

И не всегда дело ограничивалось потасовками — иногда приходилось браться и за оружие.

«29 октября.

…Беспорядок в обозе ужасный: полковая повозка с продовольствием пропала потому, что гвардейцы опрокинули ее и стали грабить, несмотря на сопротивление наших солдат, которые в происшедшей при этом драке должны были уступить численному превосходству…

28 ноября.

…Пробираемый до кожи сильным морозом и покрытый холодным потом, я почувствовал сильное изнурение; поэтому я очень обрадовался, найдя шагах в ста от моста французские бивуачные огни, к одному из коих (ведя лошадь в поводу) я подошел. Около него было только два офицера, однако они не дали мне даже договорить до конца моей просьбы приютить меня на несколько минут у костра, отказав мне в этом весьма нетоварищеским тоном, хотя я дал им понять, что они имеют дело с штаб-офицером. Рассерженный этим, я ответил им, что надеюсь поквитаться с ними за это в будущем, т. к. в настоящее время мы еще довольно далеки or Немана…

30 ноября.

…я опять очутился во главе небольшого отряда из 13 офицеров и солдат.

Такая сила отряда была необходима для того, чтобы обороняться на нашем новом ночлеге, расположенном в отдельно стоящем сарае, от непрошенных гостей, для размещения которых у нас не хватило бы места…

4 декабря.

… Когда мы только что собрались расположиться у огня, нас поднял страшный шум и конский топот, что заставило нас думать, что в наш дом врываются казаки. Хотя это и оказалось заблуждением, но зато несколько минут спустя передо мной появился французский генерал в сопровождении нескольких офицеров, который кричал на меня, требуя, чтобы я немедленно очистил занятый нами дом; несколько офицеров уже стали развязывать лошадей и били сопротивлявшихся им нижних чинов. Такое поведение генерала вывело меня из терпения, (…) я решил отстоять свои права силой. Мое возражение, а может быть, и озлобленный вид 20-ти довольно хорошо вооруженных офицеров и солдат, из которых многим и без того жизнь была в тягость, заставили генерала прибегнуть к переговорам…

5 декабря.

…Невзирая на протесты четырех офицеров французской гвардии, расположившихся в другой половине сарая, я с моим конвоем из 20-ти человек и с моими лошадьми вторгся в этот сарай, причем успешно противостоял требованиям подошедшего штаб-офицера французской гвардии, желавшего лишить нас этой квартиры…

8 декабря.

…В одном дворе деревни мы нашли много сена и соломы, а также и вымолоченное пшено для лошадей, но занявшие этот двор французы только после долгих споров, в которых за нас заступились и другие французы, бывшие в одинаковом с нами положении, уступили нам часть этих припасов, при чем едва не произошло кровопролитие…

9 декабря.

…Я остановился в деревне, в которой уцелели лишь четыре дома, все же остальные сгорели; поэтому я удовлетворился развалинами одного дома, где возможно было дать лошадям некоторую защиту от непогоды, и поместился сам с моими спутниками в погребе (глубиной в 12 ступеней). (…)

…я услышал над нами громкий разговор на французском языке и довольно грубые ответы по-немецки моих людей, оставшихся при лошадях; все это вызвало у меня опасение, что нас вытесняют из нашего убежища. (…) Хотя я очень скоро успокоился, так как передо мной появился хорошо знакомый мне португальский дивизионный генерал (маркиз Валецский) с адъютантом и слугой. (…)

Оправившись до некоторой степени благодаря тем припасам, которые мы могли ему дать, и убедившись в том, что среди нас не было ни одного француза, его доверие к нам стало больше и он откровенно высказал свое сожаление, что оставил свою родину и народ, приняв начальство над дивизией португальцев, к чему в то время принудили его разные обстоятельства. Он особенно возмущался бесцеремонным обращением французов, особенно с тех пор, как его дивизия растаяла вследствие холода и лишений, благодаря тому, что везде при разделе съестных припасов им предпочитали французов. Он жаловался также на недостаточно товарищеское отношение французов, почему ему удавалось находить приют только у бивачных огней союзников.

Такие же речи я слышал и от итальянцев и голландцев…

13 декабря.

…По прибытии на другой берег я сделал попытку вернуть обратно свой потерянный вьюк, главным образом из-за знамени, однако скоро мне от этого пришлось отказаться, так как там я нашел целую толпу пьяных злодеев всех национальностей (исключая вестфальцев), которые здесь производили самые возмутительные безобразия: пользуясь своим оружием, они грабили всех проходящих по мосту, и так как многие оказывали сопротивление, то и на той и на другой стороне оказывались убитые и раненые. (…)

После пятичасового марша я прибыл в одну деревню, где расположился в крестьянском дворе, не обращая внимания на сильные протесты стоявшего там капитана французских драгун, который особенно не хотел меня пустить в комнату.

К вечеру к нашему обществу прибавилось ещё несколько офицеров VI вестфальского полка. (…)

Уже в 12 часов ночи наш дом пылал в огне, так как остальные французские солдаты, несмотря на наше противодействие, быть может, нарочно зажгли дом из-за того, что он не мог послужить для них приютом…»

Как я уже заметил, бороться приходилось не только с преследующими по пятам русскими и вездесущими свирепыми казаками. Не только с союзниками, отбирающими последнее продовольствие и норовящими подпалить твой ночлег. Не только со своими подчиненными, переставшими подчиняться дисциплине, сломленными, готовыми сдаться, смирившимися с мыслью о гибели.

Но в первую очередь приходилось бороться с самим собой. Драться! Не падать духом! Ожесточиться! Надеяться только на себя!.

К слову сказать, рецепт выживания в подобных нечеловеческих условиях дал сам штаб-офицер фон Лоссберг. Я думаю, что читателям будет небезынтересно с ним ознакомиться.

«Я не мог отказать просьбе двух моих солдат, находившихся у лошадей, которые пожелали также погреться у пожарища. Как я уже раньше заметил, это были люди ненадежные и настолько забитые, что думали только о настоящем, не обращая внимания на будущее. Когда я хотел продолжать наш путь, они мне сказали, что твердо решили ожидать прибытия русских.