Аристотель «Политика» // Мир философии ч. 2, разд.5

Что человек есть существо общественное в большей степени, нежели пчелы и всякого рода стадные животные, ясно из следую­щего: природа, согласно нашему утверждению, ничего не делает напрасно; между тем один только человек из всех живых существ одарен речью. Голос выражает печаль и радость, поэтому он свойствен и остальным живым существам (поскольку их природ­ные свойства развиты до такой степени, чтобы ощущать ра­дость и печаль и передавать эти ощущения друг другу). Но речь способна выражать и то, что полезно и что вредно, равно как и то, что справедливо и что несправедливо... Это свойство людей отли­чает их от остальных живых существ: только человек способен к восприятию таких понятий, как добро и зло, справедливость и несправедливость и т. п.

Аристотель. Политика // Сочинения: В 4 т. М., 1984. Т. 4. С. 379

Одним счастьем кажется добродетель, другим — рассудитель­ность, третьим — известная мудрость, а иным — все это [вместе] или что-нибудь одно в соединении с удовольствием или не без участия удовольствия; есть, [наконец], и такие, что включают [в понятие счастья] и внешнее благосостояние (eyeteria). Одни из этих воззрений широко распространены и идут из древности, другие же разделяются немногими, однако знаменитыми людьми. Разумно, конечно, полагать, что ни в том, ни в другом случае не ' заблуждаются всецело, а, напротив, хотя бы в каком-то одном от­ношении или даже в основном бывают правы.

Наше определение... согласно с [мнением] тех, кто определяет счастье как добродетель или как какую-то определенную добро­детель, потому что добродетели как раз присуща деятельность сообразно добродетели. И может быть, немаловажно следую­щее различение: понимать ли под высшим благом облада­ние добродетелью или применение ее, склад души (hexis) или деятельность. Ибо может быть так, что имеющийся склад [души] не исполняет никакого благого дела — скажем, когда человек спит или как-то иначе бездействует,— а при деятельности это невоз­можно, ибо она с необходимостью предполагает действие, причем успешное. Подобно тому как на олимпийских состязаниях венки получают не самые красивые и сильные, а те, кто участвует в сос­тязании (ибо победители бывают из их числа), так в жизни пре­красного и благого достигают те, кто совершает правильные поступки. И даже сама по себе жизнь доставляет им удовольствие. Удовольствие ведь испытывают в душе, а между тем каждому то в удовольствие, любителем чего он называется. Скажем, люби­телю коней — конь, любителю зрелищ — зрелища, и точно так же правосудное — любящему правое, а любящему добродетель — вообще все, что сообразно добродетели. Поэтому у большинства удовольствия борются друг с другом, ведь это такие удовольствия, которые существуют не по природе. То же, что доставляет удо­вольствие любящим прекрасное (philokaloi), доставляет удоволь­ствие по природе, а таковы поступки, сообразные добродетели, следовательно, они доставляют удовольствие и подобным людям, и сами по себе. Жизнь этих людей, конечно, ничуть не нуждается в удовольствии, словно в каком-то приукрашивании, но содержит удовольствие в самой себе. К сказанному надо добавить: не яв­ляется добродетельным тот, кто не радуется прекрасным поступ­кам, ибо и правосудным никто не назвал бы человека, который не радуется правому, а щедрым — того, кто не радуется щедрым поступкам, подобным образом — ив других случаях. А если так, то поступки сообразные добродетели (kaf areten) будут достав­лять удовольствие сами по себе. Более того, они в то же время добры (agathai) и прекрасны, причем и то и другое в высшей сте­пени, если только правильно судит о них добропорядочный че­ловек, а он судит так, как мы уже сказали.

Счастье, таким образом,— это высшее и самое прекрасное [благо], доставляющее величайшее удовольствие, причем все это нераздельно, вопреки известной делосской надписи:

Право прекрасней всего, а здоровье — лучшая участь, Что сердцу мило добыть — вот удовольствие нам '.

Аристотель. Никомахова этика // Со­чинения: В 4 т. М., 1984. Т. 4. С. 66—67

Августин Блаженный «Исповедь» отрывок из кн.7 // Режим доступа в сети Интернет http://www.philosophy.ru/library/august/01/7.html

1. Уже умерла моя молодость, злая и преступная: я вступил в зрелый возраст, и чем больше был в годах, тем мерзостнее становился в своих пустых мечтах. Я не мог представить себе иной сущности, кроме той, которую привыкли видеть вот эти мои глаза. Я не представлял Тебя, Господи, в человеческом образе: с тех пор, как я стал прислушиваться к голосу мудрости; я всегда бежал таких представлений и радовался, что нашел ту же веру в Православной Церкви Твоей, духовной Матери нашей. Мне не приходило, однако, в голову, как иначе представить Тебя. Я пытался - я, человек и такой человек - представить Тебя, высочайшего, единого, истинного Бога! Я верил всем сердцем, что Ты не подлежишь ни ухудшению, ни ущербу, ни изменению - не знаю, откуда и как, но я отчетливо видел и твердо знал, что ухудшающееся ниже того, что не может ухудшаться; я не колеблясь предпочитал недоступное ущербу тому, что может быть ущерблено; то, что не терпит никакой перемены, лучше того, что может перемениться. Протестовало бурно сердце мое против всех выдумок моих; я пытался одним ударом отогнать от своего умственного взора этот грязный рой, носившийся перед ним, но стоило только ему отойти, как во мгновение ока он, свившись, появлялся опять и кидался мне в глаза, застя свет: я вынужден был представлять себе даже то самое, не подлежащее ухудшению, ущербу и изменению, что я предпочитал ухудшающемуся, ущербному и изменчивому, не как человеческое тело, правда, но как нечто телесное и находящееся в пространстве, то ли влитое в мир, то ли разлитое и за пределами мира в бесконечности. Всё изъятое из пространства я мыслил как ничто, но ничто абсолютное: это была даже не пустота, какая остается, если с какого-то места убрать тело; останется ведь место, свободное ото всякого тела, земляного ли, влажного, воздушного или небесного; тут, однако, пустое место было неким пространственным ничто.

2. Так ожирел я сердцем, и сам не замечал себя, считая вовсе не существующим то, что не могло в каком-то отрезке пространства растянуться, разлиться, собраться вместе, раздуться, вообще, принять какую-либо форму или иметь возможность ее принять. Среди каких форм привыкли блуждать твои глаза, среди таких же подобий блуждало и мое сердце; я не видел, что та способность, с помощью которой я создавал эти самые образы, не есть нечто, им подобное: она не могла бы создать их, если бы не была чем-то великим….

4. Хотя я и утверждал, что Ты непорочен, постоянен и совершенно неизменяем, и твердо верил в это, Бог наш, истинный Бог, Который создал не только души наши, но и тела, не одни души наши и тела, но всё и всех, для меня, однако, не была еще ясна и распутана причина зла. Я видел только, что, какова бы она ни была, ее надо разыскивать так, чтобы не быть вынужденным признать Бога, не знающего измены, изменяющимся; не стать самому тем, что искал. Итак, я спокойно занялся своими поисками, уверенный в том, что нет правды в их словах. Я всей душой удалялся от них, видя, что, ища, откуда зло, они сами преисполнены злобности и поэтому думают, что скорее Ты претерпишь злое, чем они совершат зло.

5. Я старался понять слышанное мною, а именно, что воля, свободная в своем решении, является причиной того, что мы творим зло и терпим справедливый суд Твой, - и не в силах был со всей ясностью понять эту причину. Стараясь извлечь из бездны свой разум, я погружался в нее опять; часто старался - и погружался опять и опять. Меня поднимало к свету Твоему то, что я также знал, что у меня есть воля, как знал, что я живу. Когда я чего-нибудь, хотел или не хотел, то я твердо знал, что не кто-то другой, а именно я хочу или не хочу, и я уже вот-вот постигал, где причина моего греха. Я видел, однако, в поступках, совершаемых мною против воли, проявление скорее страдательного, чем действенного начала, и считал их не виной, а наказанием, по справедливости меня поражающим: представляя Тебя справедливым, я быстро это признал. И, однако, я начинал опять говорить: "Кто создал меня? Разве не Бог мой, Который не только добр, но есть само Добро? Откуда же у меня это желание плохого и нежелание хорошего? Чтобы была причина меня по справедливости наказывать? Кто вложил в меня, кто привил ко мне этот горький побег, когда я целиком исшел от сладчайщего Господа моего? Если виновник этому дьявол, то откуда сам дьявол? Если же и сам он, по извращенной воле своей, из доброго ангела превратился в дьявола, то откуда в нем эта злая воля, сделавшая его дьяволом, когда он, ангел совершенный, создан был благим Создателем?" И я опять задыхался под тяжестый этих размышлений, не спускаясь, однако, до адской бездны того заблуждения, когда никто не исповедуется Тебе, считая, что скорее Ты можешь стать хуже, чем человек совершить худое.

IV. 6. Так старался я дойти и до остального, подобно тому, как уже дошел до того, что неухудшающееся лучше, чем ухудшающееся; поэтому я и исповедовал, что Ты, Кем бы Ты ни был, не можешь стать хуже. Никогда ни одна душа не могла и не сможет представить себе нечто, что было бы лучше Тебя, Который есть вьющее и совершенное Добро. И так как по всей справедливости и с полной уверенностью надо предпочесть, как я уже предпочитал, неухудшающееся ухудшающемуся, и обратить внимание, откуда зло, т. е. источник ухудшения, которому никоим образом не может подвергнуться сущность Твоя; да, никоим образом не может стать хуже Господь наш: ни по какой воле, ни по какой необходимости, ни по какому непредвиденному случаю, ибо Он есть Бог, и то, чего Он для Себя хочет, есть добро, и Сам Он есть Добро; стать же хуже - в этом нет добра. Тебя нельзя принудить к чему-нибудь против воли, ибо воля Твоя не больше Твоего могущества. Она была бы больше, если бы Ты Сам был больше Самого Себя, но воля и могущество Бога - это Сам Бог. И что непредвиденного может быть для Тебя, Который знает всё? Каждое создание существует только потому, что Ты знаешь его. И зачем много говорить о том, что Божественная, сущность не может стать хуже? если бы могла, то Бог не был бы Богом.

V. 7. И я искал, откуда зло, но искал плохо и не видел зла в самых розысках моих. Я мысленно представил себе всё созданное: и то, что мы можем видеть, - например, землю, море, воздух, светила, деревья, смертные существа, - и для нас незримое, например, твердь вышнего неба, всех ангелов и всех духов. Даже их, словно они были телесны, разместило то тут, то там воображение мое. Я образовал из созданного Тобой нечто огромное и единое, украшенное существами разных родов: были тут и подлинные телесные существа и вымышленные мною в качестве духовных.

Это "нечто" я представил себе огромным - не в меру настоящей своей величины, мне непостижимой - но таким, как мне хотелось, и отовсюду ограниченным. Ты же, Господи, со всех сторон окружал и проникал его, оставаясь во всех отношениях бесконечным. Если бы, например, всюду было море, и во все стороны простиралось в неизмеримость одно бесконечное море, а в нем находилась бы губка любой величины, но конечной, то в губку эту со всех сторон проникало бы, наполняя ее, неизмеримое море.

Так, думал я, и Твое конечное творение полно Тобой, Бесконечным, и говорил: "Вот Бог и вот то, что сотворил Бог; добр Бог и далеко-далеко превосходит создание Свое; Добрый, Он сотворил доброе и вот каким-то образом окружает и наполняет его. Где же зло и откуда и как вползло оно сюда? В чем его корень и его семя? Или его вообще нет? Почему же мы боимся и остерегаемся того, чего нет? А если боимся впустую, то, конечно, самый страх есть зло, ибо он напрасно гонит нас и терзает наше сердце, - зло тем большее, что бояться нечего, а мы всё-таки боимся. А следовательно, или есть зло, которого мы боимся, или же самый страх есть зло.

Откуда это, если всё это создал Бог, Добрый - доброе. Большее и высочайшее Добро создало добро меньшее, но и Творец и тварь - добры. Откуда же зло? Не злой ли была та материя, из которой Он творил? Он придал ей форму и упорядочил ее, но оставил в ней что-то, что не превратил в доброе? Почему это? Или Он был бессилен превратить и изменить ее всю целиком так, чтобы не осталось ничего злого. Он, Всесильный? И, наконец, зачем захотел Он творить из нее, а не просто уничтожил ее силой этого же самого всемогущества? Или она могла существовать и против Его воли? А если она была вечна, зачем позволил Он ей пребывать в таком состоянии бесконечное число времен и только потом угодно Ему стало что-то из нее создать? А если вдруг захотел Он действовать, не лучще ли было Ему, Всемогущему, действовать так, чтобы она исчезла, и остался бы Он один, цельная Истина, высшее и бесконечное Добро? А если нехорошо Ему, доброму, изготовить и утвердить нечто недоброе, то почему бы, уничтожив и сведя в ничто материю злую, не создал Он Сам доброй, из которой и сотворил бы всё? Он не может быть всемогущ, если не может утвердить ничего доброго, без помощи материи, не Им утвержденной".

Такие мысли думал и передумывал я в несчастном сердце своем, которое тяготил и грыз страх смерти и, сознание, что истина не найдена; стойко, однако, держалась у меняв сердце церковная, православная вера в Христа Твоего, "Господа и Спасителя нашего", во многом, правда, еще неясная, без опоры в догматах, но она не покидала души, со дня на день всё больше и больше ее проникая…

…Ты же, Господи, правящий миром по всей справедливости, тайно внушаешь [знания предсказателям] - спрашивающие и отвечающие об этом и не подозревают - дать спрашивающему такой ответ, какой надлежит ему услышать по тайным заслугам его души - ответ, идущий из глубины праведного суда Твоего. Пусть же не отвечает на него человек: "что это?", "как это?"; пусть не отвечает, пусть не отвечает: он только человек.

VII. 11. Так освободил Ты меня, Помощник мой, от этих пут, но я продолжал искать, откуда зло, и выхода не было. Ты же не позволял волнению мыслей унести меня прочь от моей веры: Ты существуешь, и сущность Твоя неизменяема. Ты печешься о людях и судишь их, и в Христе, Сыне Твоем, Господе нашем, а также в Священном Писании, которое Церковь Твоя незыблемо утверждает. Ты дал путь к спасению и будущей жизни. Эта вера окрепла и непоколебимо жила в душе моей, и все же, не зная покоя, спрашивал я себя, откуда зло. Боже мой! Как мучилось родовыми схватками сердце мое, как оно стонало! И к нему приклонил Ты ухо Свое, но я об этом не знал. Упорно искал я в молчании, но громкие вопли поднимались к Тебе, Милосердному, - безмолвные душевные терзания мои. Ты знал, что я терплю, люди - нег. Как мало язык мой доводил об этом до ушей самых близких друзей моих! Разве тревога души моей, передать которую не хватило бы мне ни времени, ни слов, была им слышна? Все обращалось к слуху Твоему: "я кричал от терзания сердца моего, перед Тобой желание мое, и света очей моих не было у меня". Ибо он был внутри, а я жил вовне; свет этот не в пространстве. А я обращал внимание только на то, что занимает место в пространстве. и не находил там места для отдыха; мир вещественный не принимал меня так, чтобы я мог сказать: "довольно, хорошо", и не отпускал вернуться туда, где мне "довольно" было бы и "хорошо". Я стоял выше этого мира и ниже Тебя, и Ты, Господи, истинная Радость, мне, Тебе покорному, покорил бы всю тварь, стоящую ниже меня. Таково было истинное соотношение, и тут по середине пролегал путь к спасению: оставаться "по образу Твоему" и, служа Тебе, господствовать над телом.

Когда же я горделиво восставал на Тебя и шел против Хозяина "под толстым щитом своим", тогда этот низший мир вздымался выше меня и на меня наваливался: не было пощады и не было передышки. Сбившейся вместе кучей вставало со всех сторон перед моими глазами тварное; а перед мыслью, преграждая дорогу назад, - его подобия; мне будто говорили: "куда идешь, недостойный и грязный?" И всё это росло из моей раны, ибо "смирил Ты гордого, как раненого": надменность моя отделила меня от Тебя, и на лице, слишком надутом, закрылись глаза.

VIII. 12. Ты же, Господи, "пребываешь вовек", но "не вовек гневаешься на нас, ибо пожалел Ты прах и пепел и угодно было в очах Твоих преобразить безобразие мое. Ты колол сердце мое стрекалом Своим, чтобы не было мне покоя, пока не уверюсь в Тебе внутренним зрением. Опадала надутость от тайного врачевания Твоего, и расстроенное, помутившееся зрение души моей со дня на день восстанавливалось от едкой мази целительных страданий.

IX. 13. И прежде всего, Ты пожелал показать мне, как "Ты противишься гордым, смиренным же даешь благодать", и как Ты милосерд, явив людям путь смирения, ибо "Слово стало плотью и обитало среди людей". Ты доставил мне через одного человека, надутого чудовищной гордостью, некоторые книги платоников, переведенные с греческого на латинский.

Я прочитал там не в тех же, правда, словах, но то же самое со множеством разнообразных доказательств, убеждающих в том же самом, а именно: "Вначале было Слово и Слово было у Бога и Слово было Бог. Оно было вначале у Бога. Всё через Него начало быть и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его". Человеческая же душа, хотя и свидетельствует о свете, но сама не есть свет; Слово, Бог, - вот "истинный Свет, просвещающий всякого человека, приходящего в этот мир", и был Он "в этом мире, и мир Им создан, и мир Его не познал". Того же, что Он пришел в Свое имение, и Свои Его не приняли, а тем, кто Его принял, верующим во Имя Его, дал власть быть "чадами Божиими" - этого я там не прочел…

20. Нет здоровья в тех, кому не нравится что-либо в творении Твоем, как не было его у меня, когда не нравилось мне многое из созданного Тобой. И так как не осмеливалась душа моя объявить, что Господь мой не нравится ей, то и не хотела она считать Твоим то, что ей не нравилось. И отсюда дошла она до мысли о двух субстанциях, но не находила покоя и говорила чужим языком. Отсюда же исходя создала она себе бога, разлитого повсюду в бесконечном пространстве, решила, что это Ты, поместила его в сердце своем и стала храмом идолу своему, Тебе отвратительным. Когда же без ведома моего исцелил Ты голову мою и закрыл "глаза мои, да не видят суеты", я передохнул от себя, уснуло безумие мое; я проснулся в Тебе и увидел, что Ты бесконечен по-другому, но увидел это не плотским зрением.

Т. ГОББС

1. Для правильного и вразумительного объяснения элементов естественного права и политики необходимо знать, какова челове­ческая природа, что представляет собой политический организм и что мы понимаем под законом. Все, что было написано до сих пор по этим вопросам, начиная с древнейших времен, послужило лишь к умножению сомнений и споров в этой области. Но так как истин­ное знание должно порождать не сомнения и споры, а уверенность, то факт существования споров с очевидностью доказывает, что те, кто об этом писал, не понимали своего предмета.

2. Я не могу причинить никакого вреда, даже если бы ошибался не меньше, чем мои предшественники. Ибо в худшем случае я бы только оставил людей в том же положении, в каком они находятся, т. е. в состоянии сомнений и споров. Но так как я намерен ничего не принимать на веру и указывать людям лишь на то, что они уже знают или могут знать из собственного опыта, то я надеюсь, что бу­ду очень мало ошибаться. И если бы мне случилось ошибиться, то разве только вследствие того, что я слишком поспешно стал бы делать выводы, но этого я буду стараться всеми силами избегать.

3. Если же, с другой стороны, мои правильные рассуждения, как это легко может случиться, не смогут убедить тех, кто из уверенно­сти в своих собственных знаниях не способен вдумываться в то, что ему говорят, то это будет не моя вина, а их, ибо если я обязан при­водить доводы в пользу моих положений, то они обязаны внима­тельно относиться к ним.

4. Природа человека есть сумма его природных способностей и сил, таких, как способность питаться, двигаться, размножаться, чувство, разум и т. д. Эти способности мы единодушно называем природными, и они содержатся в определении человека как одарен­ного разумом животного.

Гоббс Т. Человеческая природа//Изб­ранные произведения: В 2 т. М., 1964. Т. 1. С. 441—442

Б. СПИНОЗА

Итак, естественное право каждого человека определяется не здравым рассудком, но желанием (cupiditas) и мощью. Ведь не все от природы определены к деятельности по правилам и законам ра­зума, но, наоборот, все родятся ничего не знающими, и проходит большая часть жизни, прежде чем они могут узнать истинный об­раз жизни и приобрести навык в добродетели, хотя бы они и были хорошо воспитаны; а тем не менее в то же время они обязаны жить и сохранять себя, насколько в них есть силы, руководясь только им­пульсом желания, так как природа им ничего другого не дала и от­казала в действительной возможности жить сообразно со здравым рассудком; и потому они обязаны жить по законам здравого рас­судка не более, чем кошка — по законам львиной природы. Такимобразом, если рассматривать человека как действующего по веле­ниям одной только природы, то все, что он считает для себя — по указанию ли здравого рассудка или в порыве страстей — полез­ным, ему по верховному праву природы позволительно присваи­вать и захватывать каким бы то ни было способом: силой ли, или хитростью, или просьбами, или вообще как ему будет сподручнее, а следовательно, и считать врагом того, кто хочет препятствовать выполнению его намерения.

Из этого следует, что право и установление природы, под кото­рым все рождаются и большая часть живет, запрещает только то, чего никто не желает и чего никто не может; что оно не отвращает­ся ни от распрей, ни от ненависти, ни от гнева, ни от хитрости, ни абсолютно от чего-либо, что подсказывает желание, И неудивите­льно, ибо природа ограничивается не законами человеческого ра­зума, имеющими в виду только истинную пользу и сохранение лю­дей, но иными — бесконечными, имеющими в виду вечный порядок всей природы частичку (particula) которой составляет человек; только вследствие природной необходимости все индивидуумы из­вестным образом определяются к существованию и деятельности. Следовательно, все, что нам в природе кажется смешным, нелепым или дурным,— все это происходит оттого, что мы знаем вещи толь­ко отчасти и в большинстве случаев не знаем порядка и связи (ordo et cogerentia) всей природы и что мы хотим управлять всем по привычкам нашего разума; между тем то, что разум признает дурным, дурно не в отношении порядка и законов природы в целом, но только в отношении законов одной нашей природы.

Спиноза Б. Богословско-политический

трактат // Избранные произведения: В 2

т. М., 1957. Т. 2. С. 204—205

...Люди, поскольку они живут по руководству разума, необхо­димо делают только то, что хорошо для человеческой природы, а следовательно, и для каждого отдельного человека, т. е. (по кор. т. 31) что согласно с природой каждого человека. Следовательно, и сами люди, поскольку они живут по руководству разума, необходи­мо всегда сходны друг с другом...

Спиноза. Этика//Избранные произве­дения: В 2 т. М., 1957. Т. 1. С. 548

Здесь я лишь кратко скажу, что я понимаю под истинным бла­гом (verum bonum) и вместе с тем что есть высшее благо (summum bonum). Чтобы правильно понять это, нужно заметить, что о добре и зле можно говорить только относительно, так что одну и ту же вещь можно назвать хорошей и дурной в различных отношениях, и таким же образом можно говорить о совершенном и несовершен­ном. Ибо никакая вещь, рассматриваемая в своей природе, не бу­дет названа совершенной или несовершенной, особенно после того, как мы поймем, что все совершающееся совершается согласно веч­ному порядку и согласно определенным законам природы. Однако так как человеческая слабость не охватывает этого порядка своей мыслью, а между тем человек представляет себе некую человече­скую природу, гораздо более сильную, чем его собственная, и при этом не видит препятствий к тому, чтобы постигнуть ее, то он по­буждается к соисканию средств, которые повели бы его к такому совершенству. Все, что может быть средством к достижению этого, называется истинным благом; высшее же благо — это достижение того, чтобы вместе с другими индивидуумами, если это возможно, обладать такой природой. Что такое эта природа, мы покажем в своем месте, а именно *, что она есть знание единства, которым дух связан со всей природой.

Итак, вот цель, к которой я стремлюсь,— приобрести такую природу и стараться, чтобы многие вместе со мной приобрели ее; т. е. к моему счастью принадлежит и старание о том, чтобы многие понимали то же, что и я, чтобы их ум (разум — inteliectus) и жела­ние (cupiditas) совершенно сходились с моим умом и желанием, а для этого ** необходимо [во-первых] столько понимать о природе, сколько потребно для приобретения такой природы; затем образо­вать такое общество, какое желательно, чтобы как можно более многие как можно легче и вернее пришли к этому. Далее [в-треть­их] нужно обратиться к моральной философии и к учению о воспи­тании детей; а так как здоровье — немаловажное средство для до­стижения этой цели, то нужно построить [в-четвертых] медицину в целом; и так как искусство делает легким многое, что является трудным, и благодаря ему мы можем выиграть много времени и удобства в жизни, то [в-пятых] никак не должно пренебрегать ме­ханикой.

Спиноза. Трактат об усовершенствова­нии разума//Избранные произведения: В 2 т. М., 1957. Т. 2. С. 323—324

Б. ПАСКАЛЬ

По самой своей натуре мы несчастны всегда и при всех обстоя­тельствах, ибо, когда желания рисуют нам идеал счастья, они соче­тают наши нынешние обстоятельства с удовольствиями, нам сейчас недоступными. Но вот мы обрели эти удовольствия, а счастья не прибавилось, потому что изменились обстоятельства, а с ними — и наши желания...

Суть человеческого естества — в движении. Полный покой оз­начает смерть...

Развлечение.— Человек с самого детства только и слышит, что он должен печься о собственном благополучии, о добром имени, о своих друзьях, и вдобавок о благополучии и добром имени этих

* Это пространнее развивается в своем месте. ** Заметь, что здесь я хочу только перечислить науки, необходимые для на­шей цели, но не имею в виду их порядка.

друзей. Его обременяют занятиями, изучением языков, телесными упражнениями, неустанно внушая, что не быть ему счастливым, ес­ли он и его друзья не сумеют сохранить в должном порядке здо­ровье, доброе имя, имущество, и что малейшая нужда в чем-нибудь сделает его несчастным. И на него обрушивают столько дел и обя­занностей, что от зари до зари он в суете и заботах. «Что за дико­винный способ вести человека к счастью,— скажете вы.— Верней­ший, чтобы сделать его несчастным!» — Как, вернейший? Есть ку­да вернее: отнимите у него эти заботы, и он начнет думать, что он такое, откуда пришел, куда идет,— вот почему его необходимо с головой окунуть в дела, отвратив от мыслей. И потому же, приду­мав для него множество важных занятий, ему советуют каждый свободный час посвящать играм, забавам, не давать себе ни мину­ты передышки.

Как пусто человеческое сердце и сколько нечистот в этой пустоте!..

Человек, несомненно, сотворен для того, чтобы думать: в этом и главное его достоинство, и главное дело жизни, а главный долг в том, чтобы думать пристойно. И начать ему следует с размышлений о себе самом, о своем создателе и о своем конце.

Но о чем думают люди? Вовсе не об этом, а о том, чтобы попля­сать, побряцать на лютне, спеть песню, сочинить стихи, поиграть в кольцо и т. д., повоевать, добиться королевского престола, и ни на минуту не задумываться над тем, что это такое: быть королем, быть человеком...

Величие человека — в его способности мыслить.

Человек — всего лишь тростник, слабейшее из творений приро­ды, но он — тростник мыслящий. Чтобы его уничтожить, вовсе не надо всей Вселенной: достаточно дуновения ветра, капли воды. Но пусть даже его уничтожит Вселенная, человек все равно возвышен­нее, чем она, ибо сознает, что расстается с жизнью и что слабее Вселенной, а она ничего не сознает.

Итак, все наше достоинство — в способности мыслить. Только мысль возносит нас, а не пространство и время, в которых мы — ничто. Постараемся же мыслить достойно: в этом — основа нрав­ственности...

Славолюбие — самое низменное свойство человека и вместе с тем самое неоспоримое доказательство его высокого достоинства, ибо, даже владея обширными землями, крепким здоровьем, всеми насущными благами, он не знает довольства, если не окружен ува­жением ближних. Превыше всего он ценит людской разум, и даже почтеннейшее положение не радует его, если этот разум отказывает ему в почете. Почет — заветная цель человека, он будет всегда неодолимо стремиться к ней, и никакая сила не искоренит из его сердца желания ее достичь.

И даже,если.человек презирает себе подобных и приравнивает их к животным, все равно, вопреки самому себе, он будет добивать­ся всеобщего признания и восхищения: он не в силах противиться собственной натуре, которая твердит ему о величии человека более убедительно, чем разум — о низменности...

Величие человека.— Величие человека так несомненно, что подтверждается даже его ничтожеством. Ибо ничтожеством мы именуем в человеке то, что в животных считается естеством, тем самым подтверждая, что если теперь его натура мало чем отлича­ется от животной, то некогда, пока он не пал, она была непорочна...

Человеческую натуру можно рассматривать двояко: исходя из конечной цели, и тогда человек возвышен и ни с чем не сравним, или исходя из обычных свойств, как рассматривают лошадь или собаку, исходя из их обычных свойств — способности к бегу, et animum arcendi *, — и тогда человек низок и отвратителен. Вот два пути, которые привели к стольким разногласиям и философ­ским спорам.

Потому что одни оспаривают других, утверждая: «Человек не рожден для этой цели, ибо все его поступки ей противоречат»,— а те, в свою очередь, твердят: «Эти низменные поступки лишь удаля­ют его от конечной цели».

418

Опасное дело — убедить человека, что он во всем подобен жи­вотному, не показав одновременно и его величия. Не менее опасно убедить в величии, умолчав о низменности. Еще опаснее — не раскрыть ему глаза на двойственность человеческой натуры. Бла­готворно одно — рассказать ему и о той его стороне, и о другой.

Человек не должен приравнивать себя ни к животным, ни к ан­гелам, не должен и пребывать в неведении о двойственности своей натуры. Пусть знает, каков он в действительности.

Паскаль Б. Из «Мыслей» // Размышле­ния и афоризмы французских морали­стов XVI—XVIII веков. Л., 1987. С. 230, 233, 238, 266, 275—276, 278

К. А. ГЕЛЬВЕЦИЙ

Человек по своей природе и травоядное и плотоядное суще­ство. При этом он слаб, плохо вооружен и, следовательно, может стать жертвой прожорливости более сильных, чем он, животных. Поэтому, чтобы добыть себе пищу или спастись от ярости тигра и льва, человек должен был соединиться с другими людьми. Целью этого союза было нападение на животных и их умерщвление * — либо для того, чтобы поедать их, либо для того, чтобы защищать от них плоды и овощи, служившие человеку пищей. Между тем люди размножились, и, чтобы прожить, им нужно было возделы­вать землю. Чтобы побудить земледельцев сеять, нужно было, чтобы им принадлежала жатва. Для этого граждане заключили между собою соглашения и создали законы. Эти законы закрепи­ли узы союза, в основе которого лежали их потребности и кото­рый был непосредственным результатом физической чувствитель­ности **. Но нельзя ли рассматривать их общительность как врожденное качество ***, как своего рода нравственную красоту? Опыт показывает нам по этому вопросу, что у человека, как и у жи­вотного, общительность есть результат потребности. Если потреб­ность в самозащите собирает в стадо или общество травоядных животных, как быки, лошади и т. д., то потребность нападать, охотиться, воевать, драться со своей добычей соединяет также в общество таких плотоядных животных, как лисицы и волки.

Интерес и потребность — таков источник всякой общитель­ности. Только одно это начало (отчетливые представления о ко­тором встречаются лишь у немногих писателей) объединяет лю­дей между собою. Поэтому сила их союза всегда соразмерна силе привычки и потребности. С того момента, когда молодой дикарь **** и молодой кабан в состоянии добывать себе пищу и

* В Африке говорят, что существует особая порода диких собак, которые в силу того же побуждения отправляются сворой на войну с более сильными, чем они, животными.

** Из того, что человек общителен, сделали вывод, что он добр. Это — за­блуждение. Волки живут обществом и не добры. Я прибавлю к этому даже, что если человек создал, как выражается Фонтенель, бога по своему образу и по­добию, то нарисованный им ужасающий портрет божества должен вызвать силь­ные сомнения относительно доброты человека. Гоббса упрекают за следующий афоризм: «Сильный ребенок есть злой ребенок». Между тем он повторил лишь в других словах следующие прославленные стихи Корнеля: Кто может сделать все, чего желает,— Желает большего, чем должен, -и следующий стих Лафонтена:

Довод более сильного — всегда лучший довод. Люди, рассматривающие человека как материал для романа, порицают этот афоризм Гоббса, но люди, пишущие историю человека, восхищаются этим афо­ризмом, и необходимость законов доказывает всю его истинность.

*** Любопытство, которое иногда считают врожденной страстью, является у нас результатом желания быть счастливым и все более и более улучшать свое положение. Оно есть лишь дальнейшее развитие физической чувствительности. **** По словам большинства путешественников, привязанность негров к сво­им детям подобна привязанности животных к своим детенышам. Эта привя­занность прекращается, когда детеныши могут сами позаботиться о своих потреб-

защищаться, первый покидает хижину, второй — логово своих ро­дителей *.

Орел перестает узнавать своих орлят с того момента, когда, сделавшись достаточно быстрыми в своем полете, чтобы молнией ринуться на свою добычу, они могут обойтись без его помощи.

Узы, связывающие детей с отцом и отца с детьми, менее силь­ны, чем думают. Будь эти узы слишком сильными — это было бы даже пагубно для государства. Первой страстью для граж­данина должна быть любовь к законам и общественному благу. Говорю это с сожалением, но сыновняя любовь подчинена у чело­века любви к отечеству. Если это последнее чувство не превосхо­дит всех прочих, то где найти критерий порока и добродетели? В этом случае такого критерия нет и всякая нравственность тем самым уничтожается.

Действительно, почему людям заповедали превыше всего лю­бовь к богу или к справедливости? Потому, что смутно поняли опасность, которой подвергла бы их чрезмерная любовь к род­ным. Если узаконить эту чрезмерную любовь, если признать ее первым из всех чувств, то сын получит право ограбить своего со­седа или обокрасть общественную казну для того, чтобы удовлет­ворить потребности отца или увеличить его благополучие. Сколько существует семейств, столько было бы маленьких народов с проти­воположными интересами, которые всегда воевали бы друг с другом! Всякий писатель, который, желая внушить хорошее мнение о своем добросердечии, основывает общительность на ином прин­ципе, а не на физических и привычных потребностях, обманывает недальновидных людей и дает им ложное представление о нрав­ственности.

Природа хотела, несомненно, чтобы признательность и при­вычка играли у человека роль своего рода тяготения, которое влекло бы его к любви к своим родителям; она хотела также, чтобы человек нашел в естественном стремлении к независимо­сти силу отталкивания, которая уменьшала бы чрезмерную силу

ностях (см. т. 1. «Melanges interessants de Voyages d'Asie, d'Amerique», etc.). Анксики, говорит по этому вопросу Даппер в своем «Путешествии по Африке», по­едают своих рабов. Человеческое мясо встречается на рынках так же часто, как говядина в наших мясных лавках. Отец питается мясом своего сына, сын — мясом своего отца, братья и сестры едят друг друга, и мать без отвращения пита­ется только что родившимся ребенком. Наконец, негры, по словам отца Лабба, не чувствуют ни признательности, ни привязанности к своим родителям, лишены также сострадания к больным. У этих народов, прибавляет он, можно наблюдать матерей, настолько бесчеловечных, что они оставляют в деревнях своих детей в добычу тиграм.

* В Европе самое обычное явление, что сыновья покидают своего отца, когда, став старым, слабым, неспособным к труду, он живет лишь милостыней. В деревнях можно наблюдать, что отец кормит семь или восемь детей, а семь или восемь детей не могут прокормить отца. Если не все сыновья так жестоки, если бывают нежные и человечные дети, то своей человечностью они обязаны воспитанию и примеру; природа же сделала из них маленьких кабанов.

** Человек ненавидит зависимость. Отсюда может возникнуть ненависть к отцу и матери, и этим объясняется следующая пословица, основанная на повсе­дневном наблюдении: любовь нисходит от родителей к детям, но не восходит от де­тей к родителям.

этого тяготения **. Поэтому дочь радостно покидает дом матери, чтобы перейти в дом мужа. Поэтому сын с удовольствием поки­дает отцовский очаг, чтобы получить место в Индии, занять должность в провинции или просто путешествовать.

Несмотря на мнимую силу чувства, дружбы и привычки, в Па­риже то и дело меняют квартиры, знакомых и друзей. Желая обмануть людей, преувеличивают силу чувства и дружбы, общи­тельность рассматривают как любовь или как враждебное на­чало. Неужели можно искренне забыть, что существует только од­но такое начало — физическая чувствительность?

Одному этому началу мы обязаны и любовью к самим себе, и столь сильной любовью к независимости. Если бы между людьми, как это утверждают, имело место сильное взаимное притяжение, то разве заповедал бы им небесный законодатель любить друг друга, разве он повелел бы им любить своих родителей и мате­рей? * Не предоставил ли бы он заботу об этом самой природе, которая без помощи какого бы то ни было закона заставляет человека есть и пить, когда он испытывает голод и жажду, от­крывать глаза по направлению к свету и беречь палец от огня? Если судить по рассказам путешественников, то любовь чело­века к ближним не так обычна, как это уверяют. Мореплаватель, спасшийся при кораблекрушении и выброшенный на неизвест­ный берег, не бросается с распростертыми объятиями на шею первому встречному. Наоборот, он старается притаиться в каком-нибудь кустарнике." Отсюда*он изучает нравы туземцев, и отсюда он выходит дрожа навстречу им.

Но, скажут, когда какой-нибудь европейский корабль приста­нет к неизвестному острову, то разве дикари не сбегаются тол­пой к нему? Несомненно, их поражает его зрелище. Дикарей удивляют новые для них одежда, наши украшения, наше оружие, наши орудия. Это зрелище вызывает их изумление. Но какое же­лание следует у них за этим первым чувством? Желание присвоить себе предметы их восхищения. Сделавшись менее веселыми и бо­лее задумчивыми, они измышляют способы отнять хитростью или
силой эти предметы их желания. Для этого они подстерегают благо­ приятный момент, чтобы обокрасть, ограбить и перерезать евро­пейцев, которые при завоевании ими Мексики и Перу уже ранее дали им образец подобных несправедливостей и жестокостей.
Из этой главы следует вывод, что принципы этики и политики должны, подобно принципам всех прочих наук, покоиться на мно­гочисленных фактах и наблюдениях. Но что следует из произво­дившихся до сих пор наблюдений над нравственностью? Что
любовь людей к своим ближним есть результат необходимости
помогать друг другу и бесконечного множества потребностей, за­висящих от той же физической чувствительности, которую я счи­таю первоначальным источником наших поступков, наших поро­ков и наших добродетелей.