Эмансипация труда от религии

Секуляризация подразумевает эмансипацию человека сначала от контроля религии, а затем и метафизики. Мы уже показали на примере некоторых обществ и институтов, что на разных ступенях социального развития это происходит с разной скоростью. В западном мире человеческий труд представляет собой поразительный пример того, как еще долго после секуляризации реальных функций какой-либо деятельности мы упорно продолжаем приписывать ей старый религиозный смысл. Это видно из того, что мы отождествляем труд с работой, за которую получаем деньги, т.е. с рабочим местом, создаваемым рынком. Даже в культуре технополиса принято считать, что для формирования характера человеку необходимо иметь какую-то работу, наличие которой, в свою очередь, воспринимается как проявление религиозного благочестия. Поэтому, когда нам платят за работу, нас словно бы гладит по головке «невидимая рука» Адама Смита. А так как представление о такого рода невидимой руке заменяет для большинства людей то, чем для Кальвина было Божественное Провидение (от которого и происходит идея неви­димой руки у Адама Смита), то работа приобретает сакральный

смысл. Она связывает нравственность с экономикой и служит ключом к царству потребления. Это пропуск, дающий человеку право пользоваться товарами и услугами, которые создает общество.

Такова по крайней мере официальная идеология. Бывают и исключения. Они делаются для тех, кто унаследовал большой капитал или живет на доходы от ценных бумаг. Слепым и больным, тем, кто физически неспособен работать, обычно не дают умереть с голоду. Но в большинстве случаев необходимой связ­кой между производством и распределением бывает работа, и, тот, кто ее не имеет, в экономике не участвует. Эта система хорошо действует там, где рынок создает достаточное или почти достаточное количество рабочих мест для удовлетворения потребностей общества. Но она дает катастрофические сбои, если число имеющихся рабочих мест существенно меньше числа людей, которые должны быть включены в процесс производства и распределения. Вот почему сегодня в США мы наблюдаем кризис труда. Имеется большая потребность в приложении труда, но рабочих мест не хватает. Почему же мы не меняем экономическую систему таким образом, чтобы она соответствовала новой социальной реальности? Ведь в сущности система распределения работы достаточно произвольна. И далеко не во всех обществах работа играла столь важную роль.

Мы не пытаемся искать другие способы связать производство с потреблением по той причине, что работа все еще имеет для нас религиозный смысл. Мы можем производить достаточно для всех, и считаем (или делаем вид, будто считаем), что каждый человек имеет право на достойную долю в экономическом про­изводстве. Однако это наше убеждение остается в области те­ории, так как нам по-прежнему кажется, что преодолеть неле­пый дисбаланс между производством и распределением можно лишь в том случае, если рынок создает достаточное для всех число рабочих мест. Мы не в силах лишить работу этого пьеде­стала, потому что она сделалась для нас религией. Оставив племенные культы, но еще не достигнув стадии настоящей секулярное, мы превратили работу в объект поклонения. Святыни этой религии воздействуют на все, с чем она соприкасается, и возникающие здесь нервные реакции чрезвычайно затрудняют любые разумные перемены в сфере экономики. Макс Вебер опи­сал это еще в 1904 г. : «В настоящее время дух аскезы... ушел из мирской оболочки. ...И представление о „профессиональном долге" бродит по миру, как призрак прежних религиозных идей»⁵. И сегодня этот дух упорно бродит среди нас. Его еще не изгнали, и до тех пор пока это не произойдет, будут сохраняться эмоциональные барьеры, не позволяющие выработать принципиально новое понимание труда. Короче говоря, труд у нас еще до конца не секуляризован.

Тот факт, что мы отождествляем человеческий труд с рабочим местом, которое создается рынком, свидетельствует о том, что на подсознательном уровне наше отношение к труду еще не освободилось от религиозных или метафизических смыслов. Мы сохранили это отношение со времен буржуазной городской общины. Несоответствие между реальностью труда и отноше­нием к нему — наглядный пример неравномерности процесса секуляризации. В технополисе существуют технические и соци­альные условия для эмансипации труда. Из унылой поденщины он мог бы стать радостью. Но мы продолжаем цепляться за благочестивые представления минувшей эпохи. Однако в конце концов нам придется отказаться и от этого идола. Технополис требует от нас выработать новую концепцию труда. Почему?

Ответ на этот вопрос дает слово «кибернетизация». Это но­вое понятие указывает на два прежде независимых направления в развитии технологического общества. Первое — автоматиза­ция, т.е. полностью механизированное управление производст­венным процессом. Второе — кибернетика, наука об управлении и передаче информации в разных устройствах, прежде всего в ЭВМ, Кибернетизация — это автоматизация с помощью ЭВМ. В результате задача человека сводится к созданию программ для ЭВМ и поддержанию в порядке оборудования.

Кибернетизацию называют второй индустриальной револю­цией, и она настигла нас, когда мы еще не вполне овладели до­стижениями первой. Она должна оказать громадное влияние на наше общество. Во-первых, сократится число рабочих мест в сфере производства; во-вторых, оставшиеся рабочие места по­требуют от людей постоянного повышения профессиональной квалификации; а в-третьих, мы впервые сможем производить необходимое количество товаров и услуг, так что никто не должен будет жить в бедности и нужде. Генеральный секретарь ООН У. Тан так описывает революционный характер этой новой реальности: «Главная и потрясающая особенность современной развитой экономики заключается в том, что она может иметь (конечно, еще не прямо сейчас) такие ресурсы и в таком количестве, как она пожелает... Принятие решения больше не будет зависеть от ресурсов. Напротив, ресурсы будут создаваться в результате решения. В этом состоит фундаментальное революционное изменение — быть может, самое революционное из всех пережитых человечеством»⁶.

Из этого описания видно, что экономику, политические институты и системы ценностей объединяет то, что все они созданы человеком. Они результат человеческого деяния и потому могут быть изменены. Они не принадлежат какому-либо по­рядку сотворенного бытия, освященному авторитетом религии. Главное состоит в том, что мы можем произвести достаточно материальных благ для всех людей, но наша система связывания

индивида с распределением никуда не годится, и мы не в состоянии ее изменить, так как полубессознательно ей религиозно преданы. Работа — религия западного человека постплеменной эры. Мы все страстно привержены к неодолимым обычаям, по­рожденным тем, что Макс Вебер назвал «духом капитализма», и не в силах от этого духа избавиться. Но чтобы попробовать это сделать, надо понять, как такая ситуация возникла.

Религиозное освящение труда началось в средневековых монастырях. В отличие от восточных монашеских орденов бене­диктинцы предписывали труд в качестве духовного упражнения. Колокольный звон в их обителях призывал монахов не только к общей молитве, но и к общему труду. Реформаторы упразднили монастыри, но не уничтожили их дух. Они просто растворили его во всем обществе. По словам Вебера, с приходом Лютера: весь мир стал монастырем, а все люди — монахами. Теперь на­бат стал раздаваться не с монастырской колокольни, а с башни ратуши. Он призывал уже не монахов, а мирян к тяжелому монашескому труду, который сделался эрзацем сначала пуританского, а затем и светского благочестия. И по сей день некоторые люди называют своей «библией» необходимый им для работы справочник, а о самой работе говорят с религиозным трепетом.

Вебер считает, что в западном протестантском мире работа приобрела такую обязательность вследствие того, что были отменены все традиционные способы воздействия на Бога. Это умонастроение создавалось прежде всего Кальвиновым учением о предопределении. Согласно этому учению, Бог разделил всех людей на избранных и проклятых еще до Сотворения мира, так что теперь уже никакое действие ни малейшим образом не может это решение изменить. Описывая трагическое положение, в которое был таким образом поставлен человек, Вебер подтверждает многое из того, что было здесь сказано о роли библейской веры в десакрализации мира: «В решающей для человека Реформации жизненной проблеме — вечном блаженстве — он был обречен одиноко брести навстречу от века предначертанной ему судьбе. ...Это абсолютное устранение веры в спасение души с помощью Церкви и таинств... было той решающей идеей, которая отличала кальвинизм от католичества. В этом находит свое завершение тот великий историко-религиозный процесс расколдовывания мира, начало которого относится ко времени древнеиудейских пророков... Не существовало не только магических, но и вообще никаких средств обратить божественное милосердие на того, кто лишен его волею Бога»⁷. Не было никакой возможности умилостивить Бога. Поэтому вся та энергия, которую люди прежде расходовали на мольбы и жертвоприношения, теперь должна была быть направлена куда-то еще. Фрейд назвал бы это актом массовой сублимации: религиозный жар был направлен на энергичный труд в мире. Вместе с «невидимой ру-

кой свободного рынка этот труд создал условна для расцвета капитализма и для индустриальной революции. Косвенным образом он стал даже одним из источников возникновения социализма. Несмотря на все огромные различия, ранний капитализм и социализм обнаруживают наличие общего предка. Марксистская диалектика — та же невидимая рука, но в железной перчатке. И призрак религии все еще бродит среди нас. Стоит обратить внимание на прославление «труженика» в протестантской культуре и марксистской пропаганде. Когда через много лет историки станут описывать наше время, эти два движения, возможно, будут истолкованы как параллельные тенденции в более широком и общем историческом процессе, который отвле­кает внимание и энергию человека от Неба и направляет их на землю. Культура городской общины знаменовала переходную фазу в этом процессе, а капитализм отождествил труд с работой.

Кибернетизация не есть зло. Она может уничтожить рабочие места лишь в том обществе, которое все еще надеется на то, что его жизнь будет планировать некая невидимая рука. Там же, где эту обязанность взяли на себя люди, кибернетизация может стать не проклятием, а спасением. Проклятием она будет лишь в том случае, если общество откажется принять на себя ответственность за собственное существование, если люди не за­хотят быть хорошими управляющими в винограднике или ста­нут зарывать свои таланты. Кибернетизация толкает общество к взрослению или гибели. Это происходит по двум причинам. Во-первых, она повышает производительность труда, т.е. увеличи­вает количество товаров и услуг, которые может произвести один человек. Рост производительности, во избежание безрабо­тицы, должен сопровождаться повышением спроса. Это легко до­стигается путем изменения налогов, банковских ставок и прави­тельственных заказов. Но для осуществления такой политики необходимо навсегда расстаться с мечтой о сказочной саморегу­лирующейся экономике.

Во-вторых, кибернетизация полностью меняет характер ра­боты человека, что ставит в чрезвычайно трудное положение людей с устаревающими профессиями. Лифтеров, контролеров в метро и многих других из тех, кого вытесняют автоматы, мало утешают утверждения экономистов о том, что технология не по­рождает безработицу. Некоторые профессии, а значит, и рабо­чие места исчезают и будут исчезать. Конечно, появится много новых рабочих мест, и почти все они потребуют более высокой квалификации, чем исчезнувшие. Поэтому нам необходима гиб­кая система, которая сможет выявлять новые рабочие места, по­могать людям осваивать требуемые профессии, а затем находить эти места.

Однако большинство лифтеров никогда не станут программи­стами. Им не хватит для этого не только профессиональной

квалификации, но и эмоционально-психологической готовности, которая нужна для такого поворота жизни. Особенно тяжело придется тем, кого этот кризис настигнет в возрасте лет сорока пяти, когда человеку трудно изменить даже манеру завязывать галстук, а не то, что весь уклад трудовой жизни. Кроме того, по мере рационализации общества и повышения интеллектуальных требований к индивиду окажется, что большое число молодых людей со средними способностями не в состоянии выполнять многочисленные сложные операции. Если к этой безработной молодежи и уволенным людям среднего возраста добавить жертв культурной и расовой дискриминации (прежде всего негров), то обнаружится весьма впечатляющий резерв рабочей силы, ко­торым сейчас пренебрегает наше общество. В самом деле, ки­бернетизация не «породила» этот кризис. Просто она столь ре­шительно нам на него указала, что уже больше невозможно от него отворачиваться. Как же должно реагировать на это зрелое общество?

Как мы уже сказали, для тех, кому это по силам, необхо­димо создать развитую систему переквалификации и трудо­устройства. Но к каким новым занятиям следует готовить лю­дей? В своей книге «Новые профессии для бедных»⁸ Артур Перл и Фрэнк Рисмен предлагают создать совершенно новые формы деятельности на субпрофессиональном уровне, прежде всего в сфере образования, здравоохранения и бытовых услуг. Эта про­грамма разумна и изобретательна. Так, в публичных школах можно ввести целый штат помощников учителя: помощник, ас­систент и младший учитель. Таким путем удалось бы исправить совершенно ненормальную ситуацию в нынешних, особенно городских школах, где на одного учителя приходится огромное число учеников. Кроме того, это освободило бы учителя от всех обязанностей, непосредственно не связанных с преподаванием. Тот же принцип применим и к другим сферам жизни общества. В результате возникли бы рабочие места там, где сейчас требу­ется труд, но нет рабочих мест.

Естественно, в обществе всегда будут люди, которые в силу возраста, склонностей или темперамента не смогут переучи­ваться. Некоторые из них предпочтут попробовать себя в тех областях, где культура и рынок еще не создали «рабочих мест», — например, они захотят заняться новыми формами жи­вописи или музыки. Кто-то не захочет вообще ничего делать. Многие сохранят настолько сильную привязанность к прежнему занятию (например, к работе на ферме), что насильственный отрыв от него может стать для них тяжелой травмой. Богатое общество, переросшее религию обязательной ежедневной работы на рабочем месте, вполне может создать условия и найти место для существования таких людей. Обеспечение минимального до­хода для каждого взрослого обойдется обществу не слишком до-

рого. Таким образом, будет смягчен переход к новой технологи­ческой эре для тех, кому это особенно трудно, а обществу подобная терапия принесет несомненную пользу. Дейвид Ризмен как-то сказал, что те люди, которых технология вытеснила с мелких ферм, вполне могли бы до пенсионного возраста выра­щивать розы при финансовой поддержке государства.

Политикам уже сейчас следует подумать о том, как обеспе­чить всеобщую занятость на этой основе, что означало бы воз­можность для каждого делать нечто важное и интересное для него самого и в то же время полезное для общества. Эта цель существенно отличается от задачи регулирования рынка таким образом, чтобы создать необходимое число экономически рента­бельных рабочих мест, независимо от их возможных достоинств или пользы. Это означает, что правительство должно непосредственно и более конкретно участвовать в обеспечении своим гражданам права на труд. Подобная ситуация предполагает рас­ширение и совершенствование политической стороны жизни технополиса, с тем чтобы сделать ее соразмерной стороне технической.

Однако главное препятствие, мешающее нам выработать но­вую концепцию труда, имеет не политический, а религиозный характер. Это священный ореол, который труд унаследовал от досекулярных времен. Во многом это почти неискоренимое религиозное представление сформировано неправильно понятой протестантской доктриной призвания. Было широко распространено мнение о том, что Бог якобы призвал одних людей быть инками, других — пекарями, третьих — гончарами. Элан Ричардсон опровергает такое понимание в своем исследовании «Библейское учение о труде»: «В Библии мы не находим ни одного примера того, чтобы Бог призвал человека к какому-либо земному занятию. Так, Павел был призван стать апостолом, но никто не призывал его заниматься изготовлением шатров... У нас нет никаких оснований говорить, что Бог призвал кого-то быть инженером, врачом или учителем»⁹.

Ричардсон полагает, что ошибочное мнение, утверждающее, будто Бог «призывает» людей к определенным занятиям, тем наделяя их сакральным смыслом, порождено «секуляризацией библейского учения». Точнее было бы сказать, иго оно порождено недостаточной секуляризацией нашего отно­шения к труду.

Призыв, который Библия обращает к человеку — vocatio, — зовет его не к работе, а к радости и благодарности независимо от того, что он делает. Это относится как к труду, так и к игре или к «новому досугу», в который превратится труд, приобретя черты игры. Что же касается использования досуга, то об этом Библия ничего не говорит, так как авторам библейских текстов не приходила в голову мысль о возможности полноценного

производства с минимальной затратой сил. Согласно Библии, человеку надлежит трудиться до конца дней, в поте лица добывая хлеб (Быт 3:19). Но труд, даже в поту, необязательно принижает или уродует человека: он может и возвышать его. Исторически обусловленное изображение труда в Библии не должно заслонять от нас истинный смысл этого образа. С точки зрения Библии, человек стоит перед своим Творцом и Опорой, который ожидает от него зрелости и ответственности во всех делах.

Секуляризация труда будет нелегкой задачей для обществ, которые продолжают жить, опираясь на религиозное наследие пуританства. В странах англосаксонской культуры переход к технополису, где большую часть тяжелой и утомительной ра­боты будут выполнять машины, окажется замедленным, если мы существенно не изменим свое отношение к труду, если не нач­нем смотреть на него менее драматично. Иначе те страны, которые не пережили ни протестантскую Реформацию, ни мар­ксистскую революцию и у которых поэтому нет столь жесткой установки относительно труда, наверняка нас обгонят. И мы станем «развивающимися странами». Здесь нам есть чему по­учиться у романских культур, где труд никогда не освящался. И в самом деле, есть признаки того, что они становятся специали­стами по досугу. До сих пор лучшая книга о труде и досуге была написана итальянцем Себастьяном де Грациа.

Сочетание секуляризации с урбанизацией оказывает мощное влияние на труд. Эпоха технополиса отделила место работы от места жительства, и этот процесс продолжается, несмотря на отдельные попытки вернуть труду семейный характер. Хотя это разделение и вызывает определенные трудности, все же оно способствует такой эмансипации и семьи, и работы, которая прежде была немыслима. Кроме того, секуляризация определяет и сам способ организации труда. Она вытесняет сакральный по­рядок и порождает собственную систему, которую мы назвали организацией. И хотя организация подвергается жестоким на­падкам, сами ее критики вряд ли захотели бы жить в условиях прежнего порядка, который жестко регламентировал трудовую и семейную жизнь человека. И, наконец, мы видим, что секуляри­зация освобождает человека для труда, избавляя труд от эле­ментов почти невротической обязательности и, религиозной сверхценности, которыми сковывала его западная культура со времен средневековых монастырей и Реформации. Десакрализация труда позволяет разорвать связь, обычно соединяющую труд с получением дохода и, значит, с производством товаров и услуг. В эпоху кибернетизации для участия в экономике вовсе не обязательно иметь рабочее место в системе производства. Каждый должен иметь какой-то доход и, следовательно, доступ к товарам и услугам, необходимым ему просто потому, что он

человек. Освободившись от рабства у рынка, труд сможет стать тем, что мы сегодня называем досугом. Ведь досуг есть то, что мы делаем, потому что нам самим этого хочется. Когда речь идет обо всех этих процессах, не стоит восставать против секу­ляризации и пытаться ей противодействовать. Лучше постара­емся различить здесь действие Того же, Кто призвал Свой народ оставить тяжкий труд, вывел его из страны жестоких надсмотр­щиков и привел в землю, где текут молоко и мед.

Примечания

¹ Конечно, необходимо учитывать, что есть много пожилых людей которые не хотят и нe могут покинуть свои фермы Наше общество вполне может позволить себе оставить некоторых людей в сельскохозяйственном производстве в ка­честве своего рода трудотерапии Когда политическая обстановка позволит нам посылать пищевые продукты на Кубу и в Китай, возможно положение в машем сельском хозяйстве изменится.

² Берроуз У. Голый завтрак М, 1994*

³ Bazelon D. The Paper Economy NY 1963

⁴ Oppen D. von Die Personale Zeitaller Stuttgart, I960

⁵ Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. – Вебер М Избранные произведения М, 1990, с 206

⁶ Цит. пo Teobold R Need A New Definition of Work — New University Thought III, 1963, ell Рассуждение Теобальда более общего характера см в его книге Free Men and Free Markets N Y , 1963

⁷ Вебер M Op. cit, с 142—143

⁸ Pearl A and Reissman F. New Careers for the Poor NY, 1965*

⁹ Richardson A The Biblical Doctrine of Work Naperville IL, 1958 с 35 36

* Цитата из книга дается здесь в переводе О. Боровой

Глава 9

СЕКС И СЕКУЛЯРИЗАЦИЯ

Секс — это та область человеческой жизни, которая больше всех остальных нуждается в экзорцизме. Ведь именно эта сфера нашей жизни более других опутана предрассудками. Она по-прежнему испытывает влияние представлений времен племен­ного общества, в ней по-прежнему господствует санкциониро­ванный обществом страх. В душе человека секулярно-урбани­стической культуры постоянно идет ожесточенная борьба между его дикими и буржуазными предками. Подобно прочим пред­ставлениям, представления о сексе, характерные для эпох пле­мени и городской общины, уходят вместе с этими эпохами. Раз­рушение традиционных ценностей и общепринятых норм пове­дения освободило современного человека, но в то же время отчасти лишило его ориентиров. Образовавшийся вакуум немед­ленно захватили средства массовой информации, предложившие новый моральный кодекс и новые стереотипы поведения, кото­рые оказались привлекательными для все еще не изгнанных де­монов. Именно в сфере секса присутствие мифических и ирра­циональных образов наиболее очевидно и упорно, а маги ре­кламы делают все возможное, чтобы их поддержать. Именно в сфере секса процесс гуманизации жизни чаще всего сталкива­ется с непреодолимыми препятствиями. Именно в сфере секса больше чем где-либо необходимо отрезвляющее слово экзорцизма.

Что же препятствует гуманизации секса? Во-первых, ей мешает следующее обстоятельство. Навязывание образов куль­турной идентичности (которое происходит в коммерческих целях) подавляет тех, кто им не соответствует. Эти образы стано­вятся тираническими божествами секулярного общества, тем са­мым противодействуя его эмансипации от религии и формируя своего рода неотрибальную культуру. Во-вторых, секуляризацию, секса парализует упорное стремление общества сохранить сексу­альный этос времен городской общины. Однако эта эпоха, хоть

и не очень далека от нас по времени, все же настолько отлична от нынешней, что простои перенос ее этоса в нашу ситуацию означал бы насаждение самого отвратительного ханжества.

Прежде всего посмотрим на предлагаемые обществу сомнительные сексуальные модели их, словно духов, вызывают из небытия волшебники масс-медиа и чародеи рекламы. Как и положено языческим божествам, они выступают парами бог и его подруга. Для нашей темы центральными символами могут служить Плейбой и Мисс Америка — Адонис и Афродита общества потребления досуга, которое, по-видимому, все еще не готово к свободе и зрелости втуне пострелигиозного мира Плейбой и Мисс Америка — это Он и Она. В них воплощено определенное миропонимание. Они выполняют религиозные функции и по­тому должны быть поняты в этом смысле и подвергнуты экзорцизму

ОСТАТКИ ТРИБАЛИЗМА

Начнем с Мисс Америки. В I в до н.э. Лукреции так описывал шествие Кибелы

Голову увенчали венком

В этом уборе теперь проносят но целому свету

Ужас вселяя везде

Бубны тугие гудят в… их руках и кимвалы

Хриплые звуки рогов оглашают окрестности грозно

Ритмом фригийским сердца возбуждает долбленая флейта

Лишь колесница ее в городах появилась обширных

И одаряет она безмолвная благами смертных

Путь перед ней серебром устилает и медной монетой

Щедрой рукою народ и сыплются розы обильно

Снежным покровом цветов осыпая богиню¹

Сравним это описание с ежегодным шествием Мисс Америки, происходящим в XX столетии в Атлантик-сити Лучи прожекторов прорезают мрак, как пламя свечей у церковного алтаря, горы цветов источают благоухание, в оркестре слышится то нежное пение струнных, то царственные звуки духовых Секунды мучительного безмолвного ожидания. Затем раздается барабанная дробь, и вот — кульминация, молодая женщина с телом строго установленных пропорции и с образцовой «личностью», в короне и со скипетром безмятежно шествует к своему трону. По всей стране у телезрителей перехватывает дыхание, и выступают на глазах слезы. «Вот Мисс Америка, — несется с экранов песня, — идет Она, твои идеал!» Произошла коронация очередной богини нового американского культа Ее.

И разве это простая иллюзия или анахронизм, если в много­численных торжественных шествиях королев типа Мисс Аме­рика, Мисс Вселенная или Мисс Колледж мы различаем остатки культов богинь плодородия дохристианской эпохи? Во всяком случае, историки религии в последние годы все больше склоня­ются к мысли о том, что принятые в современной культуре модели поведения могут быть гораздо лучше поняты, если рассматривать их в свете мифологии минувших эпох. Да ведь и Фрейд начал революцию в социальных науках с того, что использовал почитаемый миф об Эдипе для истолкования стран­ного поведения своих современников, жителей Вены. Точно так же, как аппендикс или ногти, человек XX века сохраняет мно­гочисленные рудименты своего племенного и языческого прошлого.

Плодотворное сочетание методов современной социологии и истории религии позволяет увидеть в торжественных шествиях Мисс Америки нечто большее, нежели просто широко реклами­руемые средствами массовой информации развлечения и празд­нества. Разумеется, это тоже есть, но не только это. Мы нахо­дим здесь массовое культовое действо, изобилующее разнооб­разными древними ритуальными атрибутами и свидетельству­ющее о том, что Она занимает все большее место в коллектив­ной американской душе.

Эта молодая женщина — конечно, сама того не созна­вая, — символизирует нечто превосходящее ее самое. Мисс Америка символизирует Ее — первообраз, стоящий за многими дру­гими образами. В этом она подобна Мадонне, которая является в разных обличьях — как Лурдская, Фатимская или Богоматерь Гвадалупе, — но всегда узнается как Мадонна. Так же узнава­ема и Она

Она вездесущая икона общества потребления. Рекламируя пиво, Она весела и простонародна. Рекламируя ювелирные украшения, Она сдержанна и изысканно шикарна. Но во всех этих явлениях Она безошибочно узнаваема. Со своей пышущей здоровьем улыбкой, откровенно сексуальным телом (которое официально считается девственным), окруженная всевозможными товарами, несущими ее изображение. Мисс Америка олицетворяет жалкие порывы и противоречивые страхи своей культуры. «И вот идет Она, твой идеал!»

Мисс Америка стоит в длинном ряду богинь, восходящем к Исиде, Церере и Афродите. На ее древнее происхождение указывает все — начиная от связанной с ней сложной системы сексуальных запретов и кончая символическими дарами, приносимыми ей во время коронации. Но окончательно мы убеждаемся в этом, обнаружив, что в своей культуре Она играет столь же религиозную роль, что и Кибела — в своей. Да и сами их функции совпадают и состоят в том, чтобы создать надежную личную

систему ценностей.

Посмотрим, каким образом Она дарует идентичность посвященным. В своей книге «Второй пол» Симона де Бовуар пишет, что «никто не рождается женщиной»². Рождается существо женского пола, которое «становится женщиной» в соответствии с образцами и смыслами, предлагаемыми культурой. В классический период христианской цивилизации таким образцом в какой то мере была Мадонна. В результате Реформации значение Марии в протестантской и особенно пуританской символической системе значительно уменьшилось или даже вовсе сошло на нет. Некоторые утверждают, что это устранение образа Марии было следствием чрезмерного рвения и привело к существенному обеднению западной культуры от которого она так и не смогла оправиться. Кое-кто даже полагает, что пресловутая неспособ­ность американских писателей создать значительный женский образ (в американской литературе нет ни своей Федры ни Анны Карениной) объясняется именно этим искусственным отсутствием ключевого женского идеала

Не вдаваясь в эту увлекательную тему, мы однако можем с уверенностью сказать, что сегодня немногие молодые американки, даже приверженные католицизму, находят в Деве Марии образ идентичности. Где же они ищут этот образ, который — как убедительно показала Симона де Бовуар — им столь необходим⁷.^.В большинстве случаев прототипом женскости, которую они видят в своих матерях, подругах и многочисленных героинях масс-медиа, служит Она.

В своей работе «Идентичность и жизненные циклы». Эрик Эриксон напоминает нам, что идентичность ребенка формируется не просто родителями, но родителями «сверх-Я». Иначе говоря, создавая собственную идентичность, девушка основыва­ется не на образе матери, а на том образе, который был идеалом ее матери. И как раз здесь формативную роль играет то, что Фрейд назвал «идеологиями сверх-Я традициями расы и народа» И тут тоже действует Она, наделяя идентичностью тех, кто — чаще всего бессознательно — воспринимает Ее как во­площение женскости.

Чтобы осмыслить сложный психологический процесс, в результате которого юная американка становится участницей культа Ее и таким образом приобретает идентичность женщины, требуется подробно исследовать жизнь американских подростков. Очевидно, что подобный анализ обнаружил бы некоторые поразительные аналогии с «дикими» обычаями, посредством которых посвященные мистериальных культов участвовали в магической жизни своего божества.

Мучительный ежевечерний ритуал молодых американок, состоящий в накручивании волос на металлические трубочки,

привычному человеку вряд ли напомнит ритуал, существующий у некоторых африканских племен, где мужчины надрезают себе кожу на руках, чтобы уподобиться своему тотему — тигру. Но с точки зрения антрополога, эти два способа подражания своему божеству различаются только тем, что для африканцев мучение кончается после инициации, а для американок оно должно по­вторяться ежевечерне. Такая роскошь доступна лишь культуре, которая оставляет человеку много свободного времени.

Для анализа второй функции культа Ее, которая заключа­ется в отражении и поддержании определенной системы ценно­стей, полезно вспомнить о роли Мадонны в христианской культуре XII—XIII веков. Подобно тому как Мадонна выражала и освящала идеалы эпохи, создавшей Шартрский собор (это ясно увидел Генри Адаме) точно так же Она символизирует цен­ности и устремления общества потребления (Не забудем, что коронация Мисс Америки происходит не в политической столице, а в Атлантик сити или Майами-бич, в центрах развлечения и потребления). Кроме того, Она вполне может быть использована в корыстных целях. Если раньше люди платили золотом за то, чтобы Мадонна благословила их сомнительные предприятия, то сегодня Мисс Америка предоставляет свою драгоценную благосклонность — за определенную плату — изготовителям часов, холодильников и бритвенных лезвий. Хотя в ее честь не строятся соборы, однако без Нее не могло бы устоять никакое здание массового внушения. Ее стилизованное изображение маняще улыбается нам со страниц журналов и телеэкранов, обещая блаженство в раю потребителей.

Она — отнюдь не Мадонна, Она даже в некотором роде анти-Мадонна. Она зеркально отражает добродетели, традиционно связанные с Марией, — бедность, смирение, жертвенность. Она поразительно противоположна Марии, особенно той, которая предстает перед нами у Луки (1 46—55). Мисс Америка вовсе не дает благ алчущим а вместо этого участвует в бесконечных по­шлых телерекламах. Она возвышает сильных, превозносит богатых, а голодных отпускает ни с чем, внося в их жизни еще больше отчаяния. Таким образом, Она поддерживает и концентрирует в себе существующую систему ценностей. И на социальном, и на политическом уровне Она действует как богиня независимо от того, так ли это на самом деле.

Забавно, что протестанты почти вовсе не заметили расцвета культа Ее, в то время как католики по крайней мере обнаружили понимание важности этого явления. Во многих местах католическая церковь не разрешает своим членам участвовать в конкурсах красоты, и эта мера продиктована не одним только ханжеством. Любопытно, что исторически протестантизм особенно упорно противостоял женским культам, в то время как католицизм неоднократно успешно приспосабливал и использо­вал существовавшие в разные исторические периоды языческие культы.

Если справедливо предположение о том, что Она во многом функционирует как богиня, тогда культ Ее требует серьезного анализа с позиций протестантской теологии. Все, что хоть отча­сти функционирует в качестве божества, не будучи Богом, есть идол. Когда творцы Реформации и их последователи из числа пуритан сопротивлялись культу Марии, это делалось не из же­ноненавистничества. Просто они отвергали все — будь то муж­чина, женщина, животное, догмат или институт, — что хоть в малейшей степени ограничивало прерогативы, принадлежащие одному лишь Всемогущему Богу. Макс Вебер подчеркивает, что, когда пророки Израиля обличали культы плодородия, они не имели ничего против самого плодородия. Нужно протестовать не против сексуальности, а против ее культа. И разумеется, не против красоты, а против конкурсов красоты.

Поэтому возражение протестантизма против культа Ее дол­жно основываться на понимании того, что Она есть идол. Она функционирует как источник ценностей, как то, что наделяет человека личной идентичностью. Но и ценности, которые Она олицетворяет, и идентичность, которую Она дарует, — неподлинные. Как и всякий идол. Она, в конечном счете, сотворена нами самими и не может нас спасти. Блага, которые Она выдает за окончательное удовлетворение наших потребно­стей, — физический комфорт, успех в любви, бесконечные раз­влечения и наслаждения — на самом деле никогда не приносят удовлетворения. Они порождают лишь бесконечное стремление вверх, ведут к еще более ненасытному стремлению и к невроти­ческому цинизму. Пугающая социальная нестабильность, от ко­торой Она обещает нас избавить, — увы! — не исчезает даже после того, как мы очищаем свое дыхание, кожу и подмышки Ее священными снадобьями. Она — безжалостная богиня, все больше и чаще требующая от человека доказательств верности. Как и сама королева товарного производства в условиях расту­щей экономики, сулимое Ею удовлетворение всегда будет ма­ячить перед нами на полшага впереди.

Почему же протестанты, неотрывно следившие за развитием культа Марии в католицизме, не заметили зловещий расцвет вампирического культа Ее в американском обществе? Это

объясняется прискорбным и неизменным нежеланием теологов признавать культурные явления, если они находятся вне религиозной сферы в узком смысле. Однако расцвет этого нового культа напоминает нам, что труд реформатора никогда не может быть завершен. Как справедливо говорил Лютер, человеческая душа — это фабрика идолов. Культ Ее проникает повсюду и оказывает гораздо более разрушительное влияние, чем поклонение Марии, и потому наша критика должна быть обращена на Нее и повсеместно воздвигаемые Ей алтари.

Она не только освящает систему фальшивых ценностей, но наносит вред еще и тем, что калечит своих жертв, загоняя их в прокрустово ложе единообразия. В этом и состоит даруемая Ею бессодержательная «идентичность». Посмотрим, к примеру, на конкурс красоты на звание «Мисс Америка». Неужели и вправду у нас нет ничего лучшего, нежели эти буквально неотличимые друг от друга девицы, белые представительницы среднего класса? Разве они не отражают психологическую атмосферу общества массового производства, где подлинная индивидуаль­ность нарушает заранее рассчитанный и точно отмеренный эф­фект? Эти строго подобранные и тщательно обмеренные «красавицы», выступающие на эстраде, обнаруживают зловещее сходство с безликими военными на парадах или с взаимозаме­няемыми участниками массовых спортивных шествий, устраива­емых в тоталитарных обществах. Да и вообще: кто сказал, что это красиво?

Ситуация доходит до полного абсурда, когда в конкурсе «Мисс Родезия» побеждает блондинка, титул «Мисс Южная Аф­рика» присуждается белокожей «красавице», а девушек, воспи­танных в восточной культуре, где господствуют совершенно иные представления о женской красоте, вынуждают выступать на высоких каблуках и демонстрировать бедра в открытых аме­риканских купальниках. А Мисс Вселенная полностью соответ­ствует представлениям о красоте американского рекламного агента.

На самом-то деле, вопреки обещаниям, Она никого не может наделить идентичностью. Она заставляет участниц своего культа изнурять себя диетами и мучиться в парикмахерских и косметических кабинетах, но не в состоянии дать им обещанное удовлетворение. Она молода, но что станет с ее последовательницами, если, несмотря на многие часы, проведенные перед зеркалом, они уже не смогут выглядеть молодыми? Она улыбается, Она счастлива и любима. Но что если участницы ее культа совершенно по-человечески страдают от того, что, несмотря на все зелья и чары, их отвергают и не любят? А как быть с теми девушками, чьи размеры, «личность» (или цвет кожи) не соответствуют категорически предписанному «идеалу»?

Но ведь на самом-то деле Бог — это Бог, а не Она. Бог — основание и источник ценностей. Он освобождает людей от унылого единообразия присущих культуре идолов, чтобы люди стали самими собой и осуществили свое человеческое предназначение независимо от того, соответствуют ли их тела я лица некоему заданному «идеалу». Секс дарован нам Богом и потому должен быть освобожден и от культов плодородия, и от коммерческой эксплуатации, чтобы стать подлинно человечес­ким делом, как его задумал Бог. А поскольку это один из по­следних аспектов нашей жизни, который мы еще не успели стандартизировать и расфасовать, не будем торопиться прино­сить его на алтарь всепожирающей Кибелы.

Плейбой — с помощью выходящего под тем же названием журнала — играет ту же роль в жизни молодых мужчин, что Мисс Америка в жизни молодых женщин. Что бы ни говорили противники журнала, его колоссальная популярность объясня­ется не одними лишь фотографиями голых девиц. В этом отно­шении ему далеко до таких потенциальных конкурентов, как «Дьюд» или «Эскэпейд». «Плейбой» обращен к тому весьма по­движному и постоянно богатеющему кругу молодых читате­лей — главным образом в возрасте от 18 до 30 лет, — который ждет от «мужского» журнала куда большего, чем просто изо­бражения женских грудей. Эти читатели хотят получить исчер­пывающее объяснение и образец того, что значит быть мужчи­ной. И издаваемый г-ном Хефнером «Плейбои» без колебаний отвечает на их вопросы.

Но почему возникает подобная потребность? Дейвид Ризмен утверждает, что в современном обществе ответственность за формирование характера больше не лежит на семье. Сегодня более важную роль в социализации молодежи играет общение со сверстниками и эрзацы такого общения, предлагаемые нам масс-медиа⁴. Все вокруг меняется столь стремительно, что молодой человек, твердо усвоивший привитые семьей негибкие модели поведения и систему ценностей, не в состоянии существовать в условиях быстрых перемен и разнообразных ситуаций, в кото­рых он призван действовать. Это относится прежде всего к сфере потребительских ценностей, к которой общество все настойчивее привлекает людей с иной ценностной ориентацией.

В сложной и запутанной картине, создаваемой средствами массовой информации и групповыми представлениями, «Плей­бой» отвечает вполне определенным потребностям. Он играет роль полного и авторитетного путеводителя по тому пугающему новому миру, куда только что получил доступ неуверенный в

себе молодой человек, недавно обретший свободное время и деньги, но пока еще не овладевший потребительскими навы­ками. «Плейбой» учит его не только тому, кем быть, но также и тому, как им быть, а, кроме того, служит отдушиной для тех, кто втайне сознает, что не вполне «справился».

Чтобы обеспечить нормативной идентичностью и средствами ее достижения нового потребителя досуга, который исходно имел иную ценностную ориентацию, «Плейбой» искусно соединяет собственные материалы с рекламой. Журналы и комиксы, рас­считанные на более молодых читателей с аналогичными пробле­мами, успешно сочетают фотографии неправдоподобно мускули­стых мужчин и немыслимо грудастых женщин с рекламой самых современных спортивных тренажеров и модных бюстгальтеров. Таким образом, узкоплечим и плоскогрудым читателям и чита­тельницам предлагаются как цели, так и средства достижения поддельной зрелости определенной марки. «Плейбой» просто продолжает линию этих изданий для следующей возрастной группы. А поскольку для любой возрастной группы кризис иден­тичности обычно включает и проблему сексуальной идентично­сти, то «Плейбой» адресован тем, кто страстно жаждет знать, что значит быть мужчиной, т.е. прежде всего существом муж­ского пола, в современном мире.

Представляемый на страницах «Плейбоя» образ мужчины и, предлагаемые тут же способы им стать отличаются замечатель­ной последовательностью. Опытный потребитель сдержан и без­мятежен. Он наслаждается спортивными машинами, спиртными напитками, магнитофонами и бестселлерами неторопливо и не­брежно, с непоколебимой самоуверенностью. Хотя он непре­менно должен иметь и использовать последнюю потребитель­скую новинку, он, однако, не может позволить себе слишком к ней привязываться. Ведь мода изменится, а он всегда должен быть готов ей следовать. Он постоянно озабочен тем, что, воз­можно, неправильно готовит коктейль, наслаждается вышедшей из моды джаз-группой или носит галстук, модный в минувшем сезоне. Но «Плейбой» успокаивает его таким безапелляционным тоном, в сравнении с которым папские энциклики звучат нерешительно.

«Не сомневайтесь, — говорит своему читателю „Плей­бой" — Именно этот безукоризненный и внушающий уважение жилет необходим ближайшей осенью всякому мужчине со вкусом». Настойчивые уверения в том, что «истинному мужчине требуется этот суровый и мужественный аромат» (реклама сигар), развеивают последние сомнения читателя относительно собственной мужественности. Хотя «дамы будут обмирать от восторга, не давайте им затянуться ни единого раза, чего бы они ни обещали. Эти сигары только для мужчин». Спортивная плащевая куртка на меху описывается как «самая мужественная

одежда со времен пещерного человека» «Плейбой» самым недвусмысленным образом разъясняет, кем быть и как им быть.

Поскольку само существование мужского пола с необходимо­стью предполагает некоторые отношения с женским, «Плейбой» отважно берется решать и эту проблему и достигает цели, по следовательно применяя все тот же метод. Секс становится одним из видов досуга, и опытный потребитель относится к нему со свойственным ему знанием дела, сохраняя необходимую ди­станцию. Девушка оказывается желанной и даже обязательной принадлежностью Плейбоя.

В разделе вопросов и ответов, озаглавленном «Советы Плейбоя» вопросы о курительных принадлежностях («как обращаться с пенковой трубкой»), о приготовлении коктейлей («как сделать , желтую лихорадку»)и о том, носить ли подтяжки с жилетом перемежаются с вопросами о сексе. Как быть с девушками, которые, нарушая главный принцип — легкость — заговаривают о браке или иными, эмоциональными приемами пытаются придать отношениям постоянный характер⁷. На это непогрешимый оракул неизменно отвечает одно и то же чего бы это ни стоило, не допускайте чтобы секс выходил за пределы сферы развлечений. Не позволяйте женщине проявлять «серьезность».

Да и вообще журнал особенно знаменит своей роскошной вклейкой где ежемесячно появляется фотография партнерши Плейбоя которая символизирует развлекательный секс par excellence. Когда время развлечения кончается, функции парт­нерши завершаются, и ей необходимо разъяснить это правило игры. На рисунке в «Плейбое» коротко стриженный молодой человек шепчет взволнованной полураздетой молодой девице, которую он страстно обнимает «Зачем в такую минуту говорить о любви⁷».

Публикуемая в журнале проза предлагает читателю все тот же функционально ограниченный секс. Хотя в последнее время издатели несколько улучшили этот раздел напечатав Хемингуэя, Бемельманза и даже Чехова, все же большинство рассказов по-прежнему основаны на неизменно повторяющемся и предсказуемом сюжете. Преуспевающий молодой человек — холостой или не вполне удачно женатый (читатели легко могут себя с ним отождествить) — встречает прекрасную и соблазнительную женщину, которой не нужно от него ничего, кроме секса. Это литературный двойник трезвой, но страстной подруги Плейбоя с ежемесячной фотовклейки.

Основываясь на фантазиях всех молодых американцев, авторы «Плейбоя» создают своих героинь, комбинируя черты

школьной учительницы, героя, его секретарши, давней подруги и девушки, которая приезжает чинить машину к нему в гараж. Центральный момент этих рассказов — всегда случайное, но удовлетворяющее героя любовное приключение, отнюдь не предполагающее долговременного союза. В отличие от женщин, которых читатель «Плейбоя» встречает в реальной жизни, эти героини знают свое место и ни на что большее не претендуют. Они безопасны, так как не пытаются вовлечь мужчину в постоянные отношения. Как и прочие аксессуары, их легко отбросить и заменить новыми.

Реклама часто подчеркивает «аксессуарный» характер секса, приписывая рекламируемым товарам женские качества. Так, реклама спортивного автомобиля уверяет нас, что это «самая послушная машина удовольствия» и что обладать ею — значит "иметь любовницу", но главное, "вы управляете ею, а не она вами». А заканчивается реклама двусмысленным вопросом: «Сойдемся"?»⁵.

«Плейбой» утверждает, что несет нам весть об избавлении. Его евангелие освобождает нас от пуританского ханжества. Он торжественно объявляет себя борцом за «искренность» и печа­тает десятки писем, восхваляющих его «дерзкую прямоту». Однако «Плейбой» — лишь элемент более широкого социального явления, которое ясно свидетельствует об угрожающем возникновении нового вида тирании.

Те, кого развитие техники и экономическое процветание освободили для нового мира досуга, сделались беспокойными рабами тиранических законодателей хорошего тона. Они раболепно ожидают последних указаний о том, что следует считать «на уровне», а что — устаревшим. Их парализует боязнь услы­шать страшный приговор, иногда изрекаемый в разделе «Советы Плейбоя» «Вы допустили промах!» Таким образом, досуг погло­тила тревожная конкуренция, его освобождающий потенциал обернулся разрушительным самопринуждением потреблять лишь то, что сегодня в моде «Плейбой» провозглашает свое Слово, Высшую Истину, но это слово порабощения, а не освобождения.

Да и представление «Плейбоя» о человеке тоже не выдерживает серьезной критики. Психоаналитики постоянно напоминают нам, какую важную роль в поведении человека играет сексуальность. Но мы догадались бы об этом и без их напоминаний. Как бы ни хотелось мужчине прекратить отношения с женщиной с той же легкостью, с какой он выключает телевизор, или хотя бы «отложить» ее до особого случая, как замшевую куртку, — в действительности это невозможно. И это знает всякий, кто хоть немного имел дело с женщинами. Возможно, именно поэтому

среди читателей «Плейбоя» так мало мужчин в возрасте за тридцать.

По существу «Плейбой» паразитирует на тайном страхе пе­ред отношениями с женщинами, который по разным причинам сохраняется у американцев, во всем остальном достигших взрос­лости. Поэтому предлагаемое «Плейбоем» отношение к сексу все более утрачивает смысл, по мере того как мужчина достигает подлинной сексуальной зрелости.

«Плейбой» адресован тем, кто переживает кризис мужской идентичности, вызванный глубоко укорененным страхом перед сексом, причем этот страх неудобно сочетается с влечением к сексу. «Плейбой» стремится разрешить это противоречие, изме­нить роль, власть и силу сексуальности таким образом, чтобы ее легко можно было упаковать и продать как один из предметов потребления. Так, обнаженная женщина на центральной фотографии журнала символизирует полную сексуальную доступность, ничего не требующую от зрителя. «Вы управляете ею, а не она вами». Ужас перед сексом, неотделимый от восторгов, при этом исчезает. Но эта тщетная попытка уменьшить размеры mysterium tremendiim* сексуальности не в состоянии решить вопрос о том, что значит быть мужчиной. Ведь сексуальность лежит в основе всех человеческих отношений и потому внушает ужас и обладает властью.

Карл Барт считал основополагающей формой взаимоотноше­ний людей отношение человека к Другому как к Mitmensch — к со-человеку⁶. Иначе говоря, если я хочу стать в полном смысле человеком (в нашем случае — мужчиной), не Другой должен быть вполне открыт для меня и моих желаний, не связывая меня обязательствами, а я должен открыть себя риску встречи с Другим во взаимной открытости. Отказ человека от подобной открытости восходит к рассказу о грехопадении и выражается в его желании подчинить себе Другого, а не быть с ним вместе. Это прежде всего страх быть самим собой, отсутствие «мужества быть».

Поэтому всякая теологическая критика, обличающая «непристойность» «Плейбоя», бьет совершенно мимо цели. «Плейбой» и его менее удачливые подражатели — вовсе не «сексуальные журналы». Они по самой своей сути антисексуальны. Они разбавляют и «обезвреживают» подлинную сексу­альность, ограничивая ее роль функциями аксессуара и держа на безопасном расстоянии.

Эти журналы заслуживают самой суровой теологической критики как раз по причине своей антисексуальности. Они про­пагандируют еретическое учение о человеке, принципиально расходящееся с библейским. С точки зрения Плейбоя, дру-

* Великая тайна (лат)

гие — прежде всего женщины — существуют для него. Все они лишь атрибуты его досуга, его игрушки. С точки зрения Библии, человек становится вполне человеком, лишь существуя для других.

Моралистическая критика «Плейбоя» представляется неуместной, так как антиморализм относится к числу тех немногих пунктов, где «Плейбой» прав. Но если мы, христиане, носим имя того, кто был подлинным человеком, потому что существовал для других, и если именно через него мы познали Бога и поняли смысл человеческой жизни, тогда мы непременно увидим в «Плейбое» новейшую и самую хитрую попытку человека вновь отказаться стать вполне человеком.

Свобода для зрелой сексуальности приходит к человеку, лишь когда он освобождается от деспотических сил, навязывающих ему жесткие модели поведения. Проявление этих сил мы находим и в Плейбое. Определяя его сексуальную жизнь, они порабощают человека. Они не позволяют ему достигнуть зрелости. В них кроется опасность возврата к первобытному рабству, которая постоянно преследует секулярное общество и против которой нас предостерегает освобождающая и секуляризирующая Весть Евангелия.