Часть 6 джули 7 страница

– Я вот собираюсь пойти к Воротам сати и занять место во рву под стеной, – сказал угольщик. – Оттуда все будет хорошо видно, и я бы посоветовал вам сделать то же самое: тогда вы будете смотреть снизу и вам не придется вставать на цыпочки и вытягивать шею, пытаясь разглядеть что-нибудь поверх голов более высоких людей. Ах, зрелище будет поистине достойное внимания! Нечасто представляется возможность увидеть рани с открытым лицом, а эта, говорят, красавица из красавиц. Хотя вторая, ее сестра по прозвищу Каири-Баи, неуклюжа и уродлива – во всяком случае, я так слышал.

– Да, конечно, – сказал Аш, машинально заполняя паузу, но столь явно поглощенный своими мыслями, что Сарджи пристально посмотрел на него, а угольщик обиделся, отвернулся и принялся сердито кричать на придурковатого сына.

Шум пробудил Аша от задумчивости, и он резко спросил, не оставлял ли кто сообщений для него. Но весточки от Гобинда не пришло, и по-прежнему ничто не свидетельствовало о намерении правительства Индии осуществить свою власть и обеспечить соблюдение своих законов.

– Время еще есть, – утешительно сказал Сарджи, когда они вернулись в дом, и стал первым подниматься по узкой лестнице с зажженным фонарем и ключом в руках. – Рана еще не умер, и не исключено, что палтон прибудет сюда нынче ночью. А если этот старый дурак говорит правду и гонги сегодня прогудят, солдаты найдут ворота открытыми.

– Да, – задумчиво проговорил Аш. – Тогда все будет гораздо проще.

Сарджи с ухмылкой оглянулся, приняв эти слова за сарказм, но лицо Аша оставалось серьезным и напряженным, как у глубоко сосредоточенного человека, и Сарджи не понравилось выражение его глаз – странное, застывшее выражение, явно не предвещавшее ничего хорошего. «Что у него науме? – подумал Сарджи, охваченный внезапной паникой. – Конечно же, он больше не верит, что сиркар пришлет полк в Бхитхор. Тогда при чем здесь ворота? Что будет гораздо проще? И для кого?» Сарджи споткнулся о верхнюю ступеньку и долго не мог вставить ключ в железный висячий замок – так дрожали у него руки.

В комнатушке было душно, жарко и стоял тяжелый запах угля и стряпни, поднимавшийся снизу. Аш широко распахнул ставни единственного окна, впуская ночной воздух, перегнулся через подоконник и вдохнул знакомый запах лошадей. Двор внизу был окутан тьмой, и черный силуэт Дагобаза был неразличим в густой тени, но серая шкура Моти Раджа виднелась расплывчатым бледным пятном, и он услышал, как Дагобаз стукнул копытом и фыркнул, потревоженный крысой или москитами и обиженный на хозяина, который не вывел его сегодня на прогулку.

– Эти двое будут рады убраться отсюда не меньше меня, – заметил Сарджи, роясь в седельной суме в поисках спичек. – Уфф! Здесь жарко, как в печи горшечника, и воняет прогорклым гхи и тухлой капустой… и кое-чем похуже.

Аш отвернулся от окна и сказал:

– Не унывай. Если хаким-сахиб прав, сегодня ты в последний раз проводишь здесь ночь. А завтра в этот час будешь находиться в двадцати косах отсюда и спать под звездами, под охраной старого Букты.

– А ты? – спросил Сарджи. Он нашел спички, зажег вторую керосиновую лампу и поднял ее, чтобы осветить лицо Аша. – Где будешь ты?

– Я? О, я тоже буду спать. А как же иначе? – сказал Аш и рассмеялся.

Он не смеялся так (да и вообще никак) уже много дней, и Сарджи удивился, потому что смех казался совершенно непринужденным. Веселый беззаботный смех, обнадеживающий.

– Я рад, что ты все еще в состоянии смеяться, – заметил Сарджи. – Хотя не понимаю, что тебя развеселило. Видят боги, у нас мало причин для смеха.

– Если хочешь знать, – сказал Аш, – я смеюсь, потому что сдался. Я «выбросил белый флаг», как выражаются мои соотечественники. Я признаю свое поражение, и так здорово снова обрести способность трезво оценивать ситуацию и смотреть в будущее незамутненным взором. Говорят, тонуть довольно приятно, когда перестаешь дергаться и трепыхаться, и именно это я сделал. Кстати, у нас найдется что-нибудь поесть? Я голоден как волк.

– Я тоже, – рассмеялся Сарджи, мгновенно отвлекаясь на мысль о еде. Они не ели с самого утра, да и утром лишь легко перекусили: тревога не способствует хорошему аппетиту, а оба провели бессонную ночь. – Здесь должна быть пара чапати и немного пекоры. Ага, вот они, крысы до них не добрались.

Крысы не добрались, но муравьи оказались более предприимчивыми. Скудные остатки съестного отправились в окно, а поскольку Аш отказался посетить одну из городских харчевен, объясняя это тем, что сегодня ночью в них не протолкнуться, а он не в состоянии несколько часов ждать, пока освободится место, Сарджи пошел купить все необходимое на базаре, покинув дом со спокойной душой и в прекрасном настроении.

Он был счастлив оттого, что друг наконец-то образумился и понял тщетность всяких попыток, заведомо обреченных на неудачу.

По мнению Сарджи, внезапное возвращение Аша в нормальное состояние и вновь обретенная им способность смеяться и чувствовать голод со всей ясностью доказывали, что он действительно принял решение и больше не мучается неопределенностью, не разрывается между страхом, надеждой и сомнениями. Им даже не нужно дожидаться смерти раны: раз они все равно не в силах предотвратить последующие события, нет никакого смысла задерживаться в Бхитхоре хотя бы минутой дольше, чем необходимо.

Они уедут на рассвете, как только откроют городские ворота, и у Ашока нет причин винить себя. Он сделал все возможное, и не его вина, что он не сумел сделать невозможное. Если кто и виноват, так это правительство, которое получило предупреждение, но отказалось принимать меры, а также визирь и придворные советники вместе со жрецами и жителями Бхитхора, которые намерены повернуть вспять колесо истории и следовать обычаям минувшей эпохи. Завтра в этот час Сарджи, Ашок и Букта – и, возможно, хаким со своим слугой – окажутся в безопасности среди гор. И если они будут двигаться быстро и по ночам (ибо теперь луна будет освещать путь), через два дня они пересекут границу Гуджарата.

«Я сделаю пожертвование храму в знак благодарности за благополучное возвращение домой: сумму серебром, равную стоимости лучшего коня из моих конюшен, – поклялся себе Сарджи. – И в жизни больше не сунусь в это зловещее княжество да и вообще в Раджастхан, коли получится».

Он купил горячую пищу в съестной лавке. Дымящийся рис, обжигающе горячее овощное карри, дал, пекору и полдюжины свежеиспеченных чапати. А у торговца сластями в другой части базара взял халвы, приготовленной на персидский манер с медом и орехами, и хрустящих липких джелаби по ане за штуку.

Ходить пришлось долго: как и предсказывал Аш, на базарах было полно народа. Хотя многие фермеры и крестьяне, прибывшие в город, из соображений экономии принесли провизию из дома, другие пищей не запаслись, и теперь голодные покупатели осаждали базарные прилавки и съестные лавки. Но наконец Сарджи покончил с делом, выбрался из тесной толпы и, тяжело нагруженный покупками, направился домой, жуя джелаби и мурлыча припев песни, сочиненной одной из самых известных куртизанок Ахмадабада.

Он все еще напевал себе под нос, когда поднялся по расшатанной лестнице и распахнул дверь наемной комнаты. Но при виде Аша резко умолк и изумленно вскинул брови.

Аш сидел скрестив ноги перед седлом Дагобаза, заменяющим ему стол, и писал письмо, похоже последнее из нескольких – не меньше пяти аккуратно сложенных листов бумаги лежали на полу рядом с ним. Он пользовался чернилами и тростниковым пером, очевидно позаимствованными в лавке внизу, и писал на страницах, вырванных из дешевого растрепанного блокнота. И во всем этом не было бы ничего удивительного, если бы он не писал по-английски.

– Кому это? – спросил Сарджи, заглядывая ему через плечо. – Если какому-нибудь сахибу в Аджмере, ты не найдешь здесь посыльного. Во всяком случае, сегодня и в ближайшие несколько дней. Или ты забыл, что никому нельзя покидать княжество?

– Я помню, – сказал Аш, продолжая писать.

Он закончил письмо, пробежал его глазами, сделал пару незначительных исправлений, поставил подпись внизу страницы и протянул перо Сарджи.

– Напиши, пожалуйста, свое имя под моим. Полное имя. Таким образом ты просто засвидетельствуешь, что я самолично написал письмо и что это моя подпись.

Несколько мгновений Сарджи пристально смотрел на него, нахмурив брови, а потом присел на корточки и начертил свое имя внизу страницы – аккуратным стилизованным шрифтом, странно контрастирующим с небрежными западными каракулями. Он подул на влажные чернила и, вернув бумагу Ашу, спросил:

– Теперь ты объяснишь, в чем дело?

– Позже. Давай сначала поедим, а говорить будем потом. Где ты пропадал? Ты отсутствовал, наверное, несколько часов, а у меня желудок пустой, как высохшая тыква.

Они поели в приятном молчании. Аш рассыпал остатки своей пищи по подоконнику, чтобы вороны и голуби склевали поутру, но, когда Сарджи вознамерился последовать примеру, он быстро проговорил:

– Нет, не надо. Незачем тратить зря пригодную к употреблению пищу. Заверни остатки и положи в седельную суму. Возможно, они тебе понадобятся. Завтра утром на базарах будет не меньше народа, чем сегодня вечером, и тебе будет трудно купить съестное перед отъездом, а у Букты наверняка уже ничего не осталось.

Сарджи застыл на месте с вытянутой к подоконнику рукой и встревоженно уставился на Аша, взглядом задавая вопрос, произнести который у него язык не поворачивался. Но Аш ответил, как если бы вопрос прозвучал:

– Нет, я с тобой не поеду. Мне нужно еще кое-что сделать здесь.

– Но… но ты же сказал…

– Что я сдался. Так и есть. Я оставил всякую надежду спасти ее. Это невозможно. Теперь я ясно понимаю это. Но я, по крайней мере, могу избавить ее от страшной смерти на костре.

– Ее? – повторил Сарджи, как раньше в доме Гобинда, когда Аш непроизвольно употребил местоимение единственного числа вместо множественного.

Но сейчас он произнес это слово не случайно, а сознательно. Скрывать правду больше не имело смысла. Время таиться прошло, – а вместе с ним и необходимость хранить тайну.

– Ее, – мягко сказал Аш. – Анджули-Баи, вторую рани.

– Нет… – выдохнул Сарджи, и в этом еле слышно произнесенном односложном слове было столько ужаса, словно он прокричал его во все горло.

Аш правильно понял друга и улыбнулся печальной, чуть горькой улыбкой.

– Ты потрясен? Но в Билайте есть поговорка: «Даже кошка может смотреть на короля». И даже пария ангрези может без памяти влюбиться в индийскую принцессу и оказаться не в силах совладать со своими чувствами. Прости меня, Сарджи. Если бы я знал, что все так кончится, то рассказал бы тебе все раньше. Но я не предвидел подобного исхода и потому поведал тебе лишь часть правды. Я утаил от тебя – да и от всех прочих – то, что я полюбил одну из невест, которых сопровождал в Бхитхор по приказу начальства… полюбил безумно. Она ни в чем не виновата, ведь она не могла предотвратить это. Я видел, как она сочетается браком с раной… и уходит, забирая с собой мое сердце. С тех пор минуло более двух лет, но сердце мое по-прежнему принадлежит ей и будет принадлежать вечно. Теперь ты знаешь, почему я должен был приехать сюда и почему не могу уехать.

Сарджи протяжно выдохнул и схватил Аша за руку.

– Прости меня, друг мой. Я не хотел оскорбить тебя или ее. Я хорошо понимаю, что сердце – не наемный слуга, готовый подчиняться нашим приказам. Оно обладает собственной волей, и мы над ним не властны. Видят боги, я терял свое сердце и вновь обретал дюжину раз. И имею причины радоваться этому. Мой отец раз и навсегда отдал свое сердце моей матери и, когда она умерла, превратился в бледную тень человека. Он бы понял тебя. Но он так же не мог предотвратить смерть моей матери, как ты не можешь предотвратить смерть рани.

– Знаю. Но я могу избавить ее от смерти на костре – и избавлю, – проговорил Аш сквозь зубы.

– Но как? – Сарджи сжал его руку и сердито тряхнул. – Это невозможно, ты сам знаешь. Если ты собираешься прорваться во дворец…

– Нет. Я хочу первым добраться до площадки для сожжения и занять позицию на террасе чаттри, что возвышается над местом, где разложат погребальный костер. Оттуда мне будет все видно поверх толпы, и если ко времени прибытия туда женщин сиркар не вмешается в дело и я пойму, что конец близок, я сделаю единственное, что могу для нее сделать, – всажу пулю ей в сердце. Я меткий стрелок и не промахнусь с такого расстояния, и это будет мгновенная смерть, куда менее мучительная, чем смерть на костре. Она даже не поймет, что в нее выстрелили.

– Ты сумасшедший! – прошептал Сарджи. Его лицо посерело от ужаса. – Сумасшедший! – Он отдернул руку и возвысил голос: – Неужто ты полагаешь, что стоящие рядом люди не поймут, кто стрелял? Да они разорвут тебя на куски!

– Мое тело – возможно. Но какое это будет иметь значение? У меня в револьвере шесть патронов, из которых мне понадобятся только два: вторая пуля достанется мне. И когда я ее выпущу, мне будет уже все равно, что делает со мной толпа. А если они, как ты говоришь, разорвут меня на куски, это даже лучше: тогда никто никогда не сможет сказать, кто я был такой и откуда приехал или даже был ли я мужчиной. Будем надеяться, что именно так они и поступят. Тем не менее тебе следует уехать как можно раньше – тебе, хакиму-сахибу и Манилалу. В письме к хакиму я сообщил, что ты встретишься с ним там, где дорога пересекает ручей, возле двух пальм и придорожной гробницы. Манилал хорошо знает это место. Они должны покинуть город через ворота Мори, чтобы создалось впечатление, будто они собираются присутствовать при сожжении, а за городской чертой им нужно незаметно отделиться от толпы и направиться в долину. Я сам отдам письмо Гобинду, перед тем как покинуть город. Сегодня на площади будет слишком много народа – соглядатаи не смогут уследить за всеми, кто проходит мимо двери хакима-сахиба.

– А остальные послания? – медленно спросил Сарджи, бросая взгляд на стопку писем на полу.

– Их, я надеюсь, ты возьмешь с собой и отправишь по почте в Ахмадабаде. – Аш поднял письма и отдал одно за другим Сарджи. – Вот на этом ты поставил свою подпись: это мое завещание, адресованное адвокату в Билайте. А вот это, тоже написанное на ангрези, предназначается капитану-сахибу из моего полка в Мардане. Эти два адресованы одному старому патхану, который был мне отцом, и его сыну, который много лет был мне другом. А это… нет, это письмо я тоже сам отдам хакиму-сахибу, а он отвезет его в Каридкот: оно предназначается дяде обеих рани. Последнее же адресовано моему носильщику Гул Базу. Ты позаботишься о том, чтобы он его получил? И чтобы он и остальные мои слуги благополучно вернулись домой?

Сарджи молча кивнул, внимательно рассмотрел письма и сунул за пазуху, больше не пытаясь спорить или упрашивать.

– Ты можешь сделать для меня еще одну вещь, в виде великого одолжения, – продолжал Аш. – Я бы многое отдал за то, чтобы не обращаться к тебе с такой просьбой, потому что она подразумевает отсрочку твоего отъезда, а промедление чревато опасностью.

Но у меня нет выбора. Если я хочу избежать риска оказаться в давке в самой гуще толпы, откуда не смогу даже увидеть Анджули-Баи, мне надо добраться до площадки для сожжения первым, а значит, я не могу идти туда пешком. Но если городские ворота действительно откроются, как только сегодня ночью гонги возвестят о смерти раны, я при первом же ударе гонга оседлаю Дагобаза и поскачу к ближайшим воротам, а оттуда – к чаттри. Чем скорее я тронусь в путь, тем лучше, но тебе стоит выехать позже и не столь спешно, и… и, если ты согласишься дать мне час форы, я оставлю коня на самой удаленной от города опушке рощи, за разрушенной чаттри с тремя куполами, где ты без особого труда его найдешь. Ты возьмешь Дагобаза с собой, Сарджи? Ради меня? Я не стал бы просить тебя об этом, если бы мог смириться с необходимостью бросить коня здесь. Ты сделаешь это для меня?

– Тебе незачем спрашивать, – грубовато сказал Сарджи.

– Спасибо. Ты настоящий друг. А теперь, поскольку завтра нам многое предстоит сделать, давай последуем совету хакима-сахи – ба и хорошенько выспимся.

– И ты в состоянии спать? – с любопытством спросил Сарджи.

– Почему бы и нет? Я уже много ночей толком не спал – мысли не давали уснуть. Но теперь, когда все проблемы решены и будущее видится ясно, ничто не заставит меня бодрствовать. Кроме того, если Гобинд прав насчет раны, завтра мне потребуются зоркий глаз и твердая рука.

Аш поднялся на ноги, потянулся с широким зевком, а потом подошел к окну и посмотрел в ночное небо, спрашивая себя, что сейчас делает Джули и думает ли она о нем. Скорее всего, нет. Шушила наверняка сходит с ума от ужаса, и Джули не в состоянии думать ни о ком и ни о чем другом. Ни о своем возлюбленном, ни о дяде, ни о горах и деодаровых лесах Гулкота. И уж тем более о себе самой, хотя ее ждет такая же участь, какая ждет Шу-шу. Так всегда было, и так будет до самого конца. Милая Джули… милая, любящая, преданная Каири-Баи. Ашу не верилось, что завтра или послезавтра он снова увидит ее. Только на несколько мгновений, а потом…

Возвестит ли выстрел его револьвера о наступлении вечной тьмы и небытия? Или потом они снова встретятся и останутся вместе до скончания времен? Есть ли жизнь после смерти? Он всегда сомневался в этом, хотя все его близкие друзья, похоже, не питали сомнений на сей счет. Они были тверды в своей вере, и он завидовал им. Уолли, Зарин, Махду, Кода Дад, Кака-джи и Сарджеван могли расходиться во мнениях относительно природы своей следующей жизни, но никто из них не сомневался, что таковая есть. Ладно, скоро он узнает, правы ли они…

Уолли был верующим. Он верил в Бога, в бессмертие души, в «воскрешение тела и жизни в грядущем мире». А также в такие старомодные божества, как долг, храбрость, преданность, патриотизм и «родной полк». По этой причине (не говоря уже о том, что времени писать пространное письмо не было) сказать ему правду не представлялось возможным.

Наверное, зря он вообще написал Уолли, подумал Аш. Наверное, было бы лучше просто исчезнуть из его жизни без всяких объяснений, предоставив ему думать что угодно. Но мысль об Уолли, ждущем, недоумевающем, надеющемся вопреки всему на возвращение своего друга и героя, казалась невыносимой. А кроме того, Аш руководствовался еще одним соображением: Уолли (и только он один), безусловно, сделает все возможное, чтобы по факту исчезновения друга возбудили следствие, а тогда сожжение вдов раны не останется в тайне, как хочет Бхитхор…

Да, Гобинд будет знать о случившемся, а также Кака-джи, Джхоти и еще несколько человек. Но Каридкот вряд ли станет разбираться с этим делом в официальном порядке, после того как сожжение состоится. В конце концов, все родственники рани – правоверные индусы, и едва ли этот обычай представляется им в таком свете, в каком видится иностранцам. Они могут сделать все возможное, чтобы предотвратить сати, но, потерпев неудачу, не сочтут целесообразным устраивать скандал, тем более что в глубине души они (как и большинство их единоверцев) наверняка по-прежнему относятся к означенному обряду как к похвальному и благочестивому.

Зарин и Кода Дад тоже будут молчать, потому что принятое Ашоком решение никого не касается, кроме него самого. Что касается разведчиков и армейского начальства в Пешаваре и Равалпинди, они обязательно проведут следствие, однако прошлое Аша будет свидетельствовать против него. Все скажут, что он уже делал нечто подобное прежде – исчез почти на два года и был сочтен погибшим, и потому, когда он не вернется в свой полк, его снова причислят к категории «находящихся в самовольной отлучке», а впоследствии вычеркнут из полковых ведомостей как «пропавшего без вести».

Но Уолли, вне всяких сомнений, будет по-прежнему надеяться, тормошить старших офицеров, докучать правительственным чиновникам и писать письма в «Таймс оф Индиа», пока кто-нибудь в конце концов не обратит внимания на это дело. И хотя подлинные обстоятельства исчезновения лейтенанта Пелам-Мартина вряд ли когда-нибудь станут известны, по крайней мере, в Бхитхоре больше не будут совершать сати.

Аш смотрел на лунный луч, медленно ползущий по стене соседнего дома, и вспоминал ночь среди руин Таксилы, когда несколько часов подряд рассказывал Уолли невероятную историю своего детства, которую прежде не мог поведать никому, кроме миссис Виккари. Было странно думать, что Уолли – единственный из всех друзей, кому он не смог бы открыть правду сейчас. С другими дело обстояло иначе: они не имели глубинного предубеждения против человека, лишающего себя жизни. Они не считали самоубийство грехом, как учат считать христиан. И не полагали, что человек властен над судьбой.

Но Уолли – ревностный христианин и преданный солдат, влюбленный в свой полк, – сочтет самоубийство непростительным грехом, преступлением не только против Бога, но и против разведчиков: в такой момент, когда на северо-западной границе война и слухи о войне у всех на устах, оно будет воспринято как проявление трусости, сравнимое с дезертирством перед лицом врага. Ведь если при первом же конфликте с Афганистаном начнутся масштабные военные действия, разведчикам понадобятся все до единого офицеры и солдаты, а поскольку в представлении Уолли трусость и «оставление своих в беде» – два самых страшных греха, он, безусловно, посчитает, что нужды королевы и страны должны превосходить по важности любые сугубо личные чувства, даже самые глубокие, и что, если Аш твердо решил умереть, он бы поступил правильно и благородно, если бы поспешил обратно в Мардан и вернулся к своим служебным обязанностям в надежде погибнуть в бою, ведя солдат в атаку.

С другой стороны, Уолли ничего не знал об Анджули-Баи, принцессе Каридкота и рани Бхитхора, а потому письмо к нему было очень коротким и позволяло предположить (если и когда он узнает о смерти друга), что Аш погиб от рук толпы при неудачной попытке предотвратить сожжение вдов. Таким образом, Уолли по-прежнему сможет считать друга героем – и сохранить свои иллюзии.

«С возрастом он избавится от них, – подумал Аш. – И никто больше не станет говорить о случившемся – во всяком случае, бхитхорцы точно не станут. Бхитхорцы будут лгать, изворачиваться и искажать факты, пока даже те, кто присутствовал там и видел все собственными глазами, не начнут сомневаться, так ли все происходило, как они помнят, и вообще происходило ли что-нибудь. В конце концов, вероятно, они заявят, что рани умерли от тифозной лихорадки, и, возможно даже, представители власти сделают вид, будто поверили, чтобы спасти свой престиж и избежать необходимости предпринимать какие-либо меры».

Что же до него самого, то никто, кроме нескольких близких друзей, никогда не узнает, что с ним случилось, и не станет волноваться по данному поводу… «Завтра в этот час все уже кончится», – подумал Аш и удивился, что мысль о скорой смерти не вызывает у него никаких эмоций. Он всегда считал фразу об «осужденном на казнь, съедающем сытный завтрак» мрачной шуткой, но сейчас осознал, что, пожалуй, она соответствует истине, ибо, как только он оставил всякую надежду, в его душе воцарилось странное спокойствие. Он смирился с неизбежным и перестал бороться. Много дней он мучился страхом, надеждой, необходимостью составлять планы, которые неизменно оказывались неосуществимыми, и теперь, когда все кончилось, он испытывал лишь усталое облегчение, будто его освободили от ноши, ставшей непосильной.

По мере того как лунный свет становился все ярче, звезды бледнели и горная гряда за городом представлялась взору не расплывчатой темной тенью на фоне сине-фиолетового ночного неба, а четким силуэтом с серебряными контурами, словно на горах лежал снег. И на какой-то миг Ашу померещилось, будто он видит саму Дур-Хайму, чудом перенесшуюся в сей жаркий и засушливый уголок Раджпутаны, чтобы даровать последнее благословение своему бывшему почитателю. Он собрал в горсть крошки, рассыпанные по подоконнику, и снова высыпал их, бормоча старую молитву:

– О бог, прости мне… Повсюду ты, но я тебе свершаю поклоненье здесь…

Годы пролетели так быстро… так быстро. Но он прожил хорошую жизнь и за многое должен благодарить небо. Он унесет с собой много воспоминаний – куда бы он ни ушел. Если действительно, как считают иные, после смерти душа человека возвращается в места, которые он больше всего любил при жизни, тогда Аш очнется среди гор – возможно, в той самой долине, о которой Сита рассказывала так часто, что он видел ее словно воочию. В долине, где они построят себе дом из деодаровых бревен, насадят вишневых деревьев, станут выращивать маис, красный перец, лимоны и заведут козу. И куда возьмут с собой Каири-Баи…

Последняя мысль принесла Ашу первое за весь день утешение, и, когда он отвернулся от окна и лег в одежде на кровать, на его лице была улыбка.

Гобинд оказался прав: рана не дожил до утра. Он испустил дух в предрассветный час, и вскоре ночную тишину нарушило гудение огромных бронзовых гонгов, которые возвещали о кончине всех правителей Бхитхора с тех пор, как Бика Рай, первый рана, основал город.

Звук сотряс жаркую тьму, раскатился среди окрестных гор подобно рокоту грома и отразился многократным эхом в долине и над тихим озером. Он разбудил спящий город, вспугнул ворон, с истошным карканьем закруживших над крышами, и поднял с кровати Аша, мгновенно обретшего ясность мысли и готового действовать.

В каморке по-прежнему было жарко и душно – ночной ветер давно стих. Луна скрылась за горами, погрузив комнату в такую непроглядную темноту, что Ашу потребовалось несколько минут, чтобы найти и зажечь лампу. Но все остальное не составило труда, и через пять минут он уже находился во дворе и седлал Дагобаза.

Необходимости соблюдать тишину и осторожность не было. Ночь оглашалась низким, звучным гудением гонгов, во всех домах зажигались лампы, и толпы людей, спавших под открытым небом, пробудились и вовсю шумели.

Гонги не испугали Дагобаза. Уши у него были плотно прижаты к голове, и ноздри трепетали, словно он уподобился коню из Ветхого Завета, который «при трубном звуке издает голос “гу! гу!”» и «чует битву, громкие голоса вождей и крик»[16]. Он вскинул голову и заржал, заслышав шаги Аша, и на сей раз стоял спокойно, не пятясь, не шарахаясь в сторону и не выкидывая обычных номеров.

– Впервые вижу, чтобы он так себя вел, – сказал Сарджи. – Он любит показывать, что обладает собственной волей и ходит под седлом не из кротости или за неимением выбора. Можно подумать, он знает, что вам предстоит серьезное дело.

– Конечно знает. Он все знает. Правда ведь, сынок?

Дагобаз опустил голову и ткнулся мордой в плечо Аша, словно в знак ласкового согласия, и Аш потерся щекой о бархатистый нос коня и сказал дрогнувшим голосом:

– Позаботься о нем, Сарджи. Не допусти, чтобы…

Он резко умолк, почувствовав спазм в горле, и следующие несколько минут затягивал ремни подпруги. Когда он снова заговорил, голос его звучал отрывисто и бесстрастно.

– Ну вот, готово. Я оставил тебе карабин, Сарджи. Мне он не понадобится, а тебе и остальным может пригодиться, так что возьми его с собой. Ты знаешь, что делать, верно? Не нужно повторять все снова. Мы с тобой были добрыми друзьями, и мне очень жаль, что я втянул тебя в эту историю и подверг опасности… и что все так кончилось. Мне не следовало брать тебя с собой, но тогда я надеялся… Ладно, теперь это не важно. Но будь осторожен, Сарджи… будь осторожен. Если с тобой что-нибудь случится…

– Со мной ничего не случится, – быстро сказал Сарджи. – Не беспокойся, я буду осторожен, обещаю. Вот, возьми-ка мой хлыст. Возможно, он тебе пригодится, чтобы прокладывать путь в толпе. Ты взял револьвер?

– Да. Открой калитку для меня, хорошо? Прощай, Сарджи. Удачи тебе… и спасибо.

Они обнялись, как братья, а потом Сарджи пошел впереди с фонарем и широко распахнул калитку, выпуская Аша и Дагобаза на улицу.

– Скоро станет светло, – сказал Сарджи, придерживая стремя, пока Аш садился в седло. – Звезды уже потускнели, и рассвет не за горами. Желаю тебе…

Он осекся с судорожным вздохом, и Аш, свесившись в седле, коротко сжал его плечо, а потом тронул Дагобаза пятками и поехал прочь, не оглядываясь.

Добраться до дома Гобинда оказалось сложнее, чем он предполагал. Жутковатое гудение гонгов привлекло, наверное, половину населения Бхитхора к Рунг-Махалу, и не только площадь перед дворцом, но и все ведущие к ней улицы и переулки были запружены народом. Но Аш умудрился пробиться через толпу, безжалостно орудуя хлыстом Сарджи, погоняя Дагобаза и продвигаясь вперед фут за футом, а люди кричали, изрыгали проклятия и расступались перед ним.

Дверь дома Гобинда была заперта, а человека, поставленного наблюдать за ним, по всей видимости, подхватила и унесла собой толпа, как произошло бы и с Ашем, если бы он не приехал верхом. То, что он сидел на коне, дало ему еще одно преимущество: привстав на стременах, он сумел дотянуться до окна на втором этаже, которое оставили открытым из-за жары. В комнате за окном свет не горел, как и во всех прочих частях дома, насколько было видно. Но когда Аш постучал рукоятью хлыста по решетке, за ней появилось круглое бледное лицо Манилала.

– В чем дело? Кто там?

Вместо ответа Аш сунул в окно два письма и, не промолвив ни слова, развернул Дагобаза и принялся пробиваться обратно по улице, навстречу людскому потоку. Через десять минут он выбрался из толпы и пустился галопом по темным и почти безлюдным переулкам к воротам Мори. Здесь снова горели огни: керосиновые лампы, фонари и факелы. И снова были люди, хотя не очень много: пара стражников и ночных сторожей да несколько небольших групп крестьян из удаленных деревень – они, по всей видимости, ночевали под громадной аркой за воротами и теперь готовили ранний завтрак, прежде чем отправиться на дворцовую площадь и присоединиться к собравшейся там толпе.