Во франции и за ее пределами
Как мы уже сказали, новое Собрание было настроено исключительно против знати и духовенства.
Это был настоящий крестовый поход; только на знаменах вместо «Так хочет Бог» было начертано «Так хочет народ».
9 октября, то есть в день отставки Лафайета, Галуа и Жансоне, зачитали доклад о религиозных волнениях в Вандее.
Доклад был умный, спокойный и произвел сильное впечатление.
Кто был его вдохновитель, ежели не автор?
Один весьма ловкий политик, который скоро появится на сцене, а также в нашей книге.
Собрание было склонно к веротерпимости.
Один из его членов, Фоше, потребовал лишь, чтобы государство перестало платить служителям церкви, объявившим о нежелании внять призывам государства, назначив, однако, пенсии тем из строптивых священников, кто был стар и немощен.
Дюко пошел еще дальше: он призвал к веротерпимости; он потребовал, чтобы духовенству предоставили свободу выбора, присягать или не присягать.
Еще дальше пошел конституционный епископ Тори. Он заявил, что самый отказ духовенства свидетельствует о его огромном мужестве.
Нам еще предстоит узнать о том, как святоши из Авиньона ответили на эту веротерпимость.
После обсуждения, так ничем и не закончившегося, по вопросу о конституционных священниках Собрание перешло к обсуждению вопроса об эмигрантах.
Это означало переход от войны внутренней к войне внешней, то есть разбередило обе раны Франции.
Фоше изложил вопрос о духовенстве, Бриссо доложил об эмиграции.
Он подошел к этому вопросу с человеческой точки зрения; он подхватил знамя, которое умирающий Мирабо выпустил из рук за год до этого.
Он потребовал, чтобы Собрание различало эмигрировавших из страха и эмигрировавших из ненависти: он потребовал, чтобы к первым Собрание было снисходительным, к последним же относилось со всею суровостью.
По его мнению, нельзя было запирать граждан в королевстве: необходимо было, напротив, отворить перед ними все двери.
Он даже не хотел, чтобы у эмигрировавших из ненависти отбиралось имущество.
Требовал он по отношению к ним только одного: прекратить выплаты тем, кто выступал против Франции.
В самом деле, до чего восхитительно! Франция по-прежнему содержала за границей принцев Конде, Ламбеков. Карла Лотарингского!
Мы еще увидим, как эмигранты ответили на эту ласку.
Когда Фоше закончил выступление, были выслушаны сообщения из Авиньона.
После выступления Бриссо были выслушаны новости о положении в Европе.
В конце заседания все были буквально оглушены новостями из Америки.
Итак, начнем с Авиньона.
Расскажем в нескольких словах историю этого второго Рима.
Бенедикт XI только что умер — произошло это в 1304 году — при весьма подозрительных обстоятельствах Поговаривали, что он был отравлен фигами.
Филипп Красивый, давший пощечину Бонифацию VIII рукою Колонны, устремлял свои чаяния в сторону Перуджи, где собирался конклав[25].
Ом уже давно вынашивал мысль о том, чтобы отнять у Рима панство, перевезти его во Францию и, заключив его в свою тюрьму, заставить работать на себя, а также, как говорит наш великий учитель Мишле, «дабы диктовать ему выгодные папские грамоты, использовать его непреложность и назначить Святой Дух писцом и сборщиком налогов французских королей».
И вот однажды к нему прибыл запыленный, падающий от изнеможения и едва ворочающий языком гонец.
Он принес такую весть:
Силы профранцузской и антифранцузской партий были на конклаве до такой степени равны, что ни один папа не набирал нужного числа голосов, и уже стали поговаривать о том, чтобы созвать в другом городе новый конклав.
Жителей Перуджи такое решение не удовлетворило, Они почитали за счастье, что папа будет избран в их городе.
Они придумали вот что: установили кордон вокруг конклава, чтобы отрезать кардиналам подвоз продовольствия.
Кардиналы возопили.
— Назовите папу, — прокричали в ответ горожане, — и будете сыты.
Кардиналы держались двадцать четыре часа.
По истечении суток они сдались.
Было решено, что антифранцузская партия изберет трех кардиналов, а профранцузская партия из этих трех кардиналов выберет папу.
Среди этих трех открытых врагов Филиппа Красивого был Бертран Готский, архиепископ Бордосский, известный более своей любовью к злату, нежели нелюбовью к Филиппу Красивому.
Гонец отправился с этим известием.
Он проделал весь путь в четыре дня и прибыл, умирая от изнеможения.
Времени терять было нельзя.
Филипп отправил нарочного к Бертрану Готскому, не имевшему понятия о высокой миссии, которая была ему предопределена, с тем чтобы назначить ему встречу в Анделисском лесу.
Ночь стояла темная, впору было вызывать духов; встреча должна была произойти на перекрестке трех дорог а условиях, подобных тем, в каких люди, желающие добиться покровительства Сатаны и поклясться ему в верности, целуют его раздвоенное копыто.
Сказать по правде, ради успокоения архиепископа король начал с обедни; потом на алтаре король и прелат поклялись хранить тайну; и вот свечи погасли, викарий удалился в сопровождении мальчиков из хора, унося с собою крест и священные сосуды, будто боясь, как бы они не были осквернены, оказавшись немыми свидетелями готовившейся сцены.
Архиепископ и король остались одни.
Кто поведал о том, что мы сейчас расскажем, Виллани, у которого мы об этом читаем?
Может быть, сам Сатана, несомненно, бывший незримым третьим участником этой встречи.
— Архиепископ! — обратился король к Бертрану Готскому. — В моей власти сделать тебя папой, ежели будет на то моя воля: с этим я к тебе и пришел.
— А доказательство? — полюбопытствовал Бертран Готский.
— Вот оно! — отвечал король.
Он показал письмо от своих кардиналов: в нем говорилось не о том, что выбор уже сделан; кардиналы спрашивали, кого им надлежит избрать.
— Что я должен сделать, чтобы стать папой? — спросил гасконец, забывшись от радости и бросаясь Филиппу Красивому в ноги.
— Обещай, что исполнишь шесть моих желаний, — отвечал король.
— Приказывайте, государь! — отозвался Бертран Готский. — Я — ваш слуга, и мой долг — исполнить вашу волю. Король поднял его, облобызал и сказал:
— Вот мои желания…
Бертран Готский превратился в слух. Он боялся не того, что король потребует от него чего-то такого, что погубит его душу, а того, что король потребует чего-либо неисполнимого — Вот мое первое желание: ты должен примирить меня с церковью и заставить ее простить преступления, которые я совершил, когда взял в плен в Ананьи папу Бонифация Восьмого.
— Согласен! — поспешил пообещать Бертран Готский — Второе мое желание: ты отпустишь грехи мне в всей моей семье.
Филипп Красивый был отлучен от церкви, — Согласен! — кивнул Бертран Готский, все более изумляясь тому, что от него требуется такая малость в обмен на будущее его величие.
Правда, оставались еще четыре просьбы.
— В-третьих, ты будешь отдавать мне церковную десятину моего королевства в течение пяти лет, дабы помочь мне покрыть расходы на войну с Фландрией — Согласен!
— В-четвертых, ты признаешь недействительной и уничтожишь буллу папы Бонифация «Ausculta fili»[26].
— Согласен! Согласен!
— В-пятых, ты вернешь кардинальский сан Марко Якопо и мессеру Пьетро делла Колонна, а вместе с ними назначишь кардиналами кое-кого из моих друзей.
— Согласен! Согласен! Согласен! Филипп умолк.
— Каково же ваше шестое желание, ваше величество? — с беспокойством спросил архиепископ.
— О последнем своем желании я бы хотел поговорить в свое время и в другом месте, потому что это великая тайна.
— Великая тайна? — переспросил Бертран Готский.
— Настолько великая, что я бы хотел, чтобы ты заранее поклялся на распятии ее исполнить.
Сняв с груди крест, он подставил его архиепископу.
Тот не колебался ни одной секунды; это было последнее условие, отделявшее его от папского титула.
Он простер руку над изображением Спасителя и твердо произнес:
— Клянусь!
— Хорошо, — похвалил король. — Теперь скажи, в каком городе моего королевства ты хочешь быть коронован?
— В Лионе.
— Иди за мной. Ты — папа, твое имя — Климент Пятый.
Климент V последовал за Филиппом Красивым; однако он был обеспокоен шестой просьбой, о которой сюзерен умалчивал.
В тот день, когда Климент V узнал, чего от него хочет король, он убедился в том, что это сущая безделица; просьба эта ничуть его не обременила: речь шла об уничтожении ордена тамплиеров.
Все это, по-видимому, было не совсем по душе Господу Богу; вот почему Он столь ощутимо проявил свое неудовольствие.
В ту самую минуту, как, выйдя из церкви после церемонии интронизации Климента V, кортеж двинулся вдоль стены, на которой толпились зрители, стена рухнула, в результате чего король был ранен, герцог Бретонский убит, а папа опрокинут.
Папская тиара упала, и символ папской власти покатился в ручей Неделю спустя на пиршестве, которое задал новый папа, между людьми его святейшества и сторонниками кардинала вспыхнула ссора.
Брат папы, бросившийся их разнимать, был убит.
Все это были дурные предзнаменования.
К дурным предзнаменованиям прибавился дурной пример: папа вымогал деньги у церкви, а папу обирала женщина; этом женщиной была прекрасная Брюкиссанда, обходившаяся, если верить авторам хроник того времени, христианам дороже, чем Святая земля.
Тем не менее папа исполнял свои обещания одно за другим. Назначенный Филиппом папа был его собственностью, курицей, которую он днем и ночью заставлял нести золотые яйца и которой он угрожал вспороть живот, если она перестанет нестись.
Каждый день он, подобно венецианскому торговцу, указывал своему должнику на приглянувшийся ему кусок.
Наконец папа Бонифаций VIII был объявлен еретиком и мнимым папой, король возвращен в лоно церкви, церковная десятина за пять лет уплачена в королевскую казну, двенадцать преданных королю людей получили сан кардинала, грамота Бонифация VIII, закрывавшая Филиппу Красивому доступ к церковной казне, была отменена, орден тамплиеров уничтожен, а члены ордена арестепаны; и вот случилось так, что 1 мая 1308 года австрийский император Альбрехт умер.
Филиппу Красивому пришла в голову мысль посадить на престол своего брата Карла Валуа.
А заняться этим делом предстояло опять-таки Клименту V.
Рабство продавшегося человека продолжалось: Филипп Красивый оседлал я взнуздал бедную душу Бертрана Готского и собирался, по-видимому, пришпоривать ее до самых врат ада.
И тогда она предприняла робкую попытку сбросить своего жестокого всадника.
Климент V в открытой переписке поддерживал Карла Валуа, а тайно стал действовать против него.
С этого времени надо было позаботиться о том, как выбраться из королевства; жизнь папы была в тем меньшей безопасности на землях, принадлежавших королю, что на значение двенадцати кардиналов отдавало предстоявшие выборы папы в руки короля Франции.
Климент V вспомнил о фигах, поданных Бенедикту XI Он находился в Париже.
Ему удалось ускользнуть ночной порой и пробраться в Авиньон.
Довольно трудно объяснить, что представлял собой в те времена Авиньон.
Это была Франция и в то же время уже не Франция Это была граница, безопасное место, окраина королевства, старинная муниципия[27], республика наподобие Сан-Марино.
Правда, управляли ею два короле король Неаполитанский, то есть граф Прованский; король Французский, то есть граф Тулузский.
У каждого из них была во власти половина Авиньона.
Никто не мог задержать беглеца на чужой территории.
Климент V укрылся, естественно, в той части Авиньона, что принадлежала королю Неаполитанскому.
Однако если бы ему и удалось вырваться из рук Филиппа Красивого, то уж избежать проклятия Великого магистра ордена тамплиеров он никак не мог.
Всходя на костер на земляной насыпи острова Сите, Жак де Моле предрек, что оба его палача к концу года предстанут пред лицом Божиим.
Климент V первым внял этому предсмертному завещанию. Как-то ночью ему приснилось, что горит его дворец.
«С той минуты, — говорит его биограф, — улыбка навсегда сошла с его лица, а вскоре и сам он угас».
Семь месяцев спустя пришел черед Филиппа.
Как он умер?
Существуют два рассказа о его кончине.
Согласно обоим это было похоже на Божью кару.
Хроника в пересказе Соважа сообщает о том, что он умер на охоте.
«Он увидел, что на него бежит олень, выхватил меч, пришпорил коня, и думая, что поражает оленя, славный король с такой силой налетел на дерево, что грянулся оземь и, тяжело раненный в сердце, был перенесен в Корбей».
Там, если верить хронике, состояние больного ухудшилось, и он умер.
Ясно, что такая болезнь вряд ли могла на самом деле привести к смерти.
Гийом де Нанжи, напротив, повествует о смерти победителя при Монс-ан-Тюэль так:
«Филиппа, короля Французского, поразила тяжелая болезнь, причина коей была лекарям неизвестна и вызвала у них, как и у многих других людей, изумление и даже растерянность: ни пульс, ни исследование мочи не подтверждали болезни и уж тем более не предвещали скорой кончины. Наконец, он приказал домашним перенести его в Фонтенбло, где он родился. Там он в присутствии и на виду у многих людей исповедался горячо и с поразительной искренностью и получил отпущение грехов, после чего отдал Богу душу, как истинный католик, на тридцатом году своего правления, в пятницу накануне дня апостола Андрея Первозванного».
Все вплоть до Данте считают смерть Филиппа карой а-а ненависть.
А Данте изображает его погибшим от удара кабана, вспоровшего ему живот.
«Он умер от сокрушительного удара, этот вор, которого видели на Сене, когда он подделывал монеты!»
Папы, жившие в Авиньоне после Климента V, то есть Иоанн XXII, Бенедикт XII, Климент VI, только и ждали случая купить Авиньон.
И случай представился последнему из них.
Юная девушка, еще несовершеннолетняя Иоанна Неаполитанская, не то чтобы продала, а отдала город в обмен на отпущение грехов за убийство, совершенное ее любовниками.
Став совершеннолетней, она потребовала возвратить ей город; однако Климент VI впился в него зубами!
Он так крепко держал его в своих руках, что, когда в 1377 году Григорий XI перенес центр папства в Рим, в Авиньоне оставался легат[28], а город находился в подчинении у Рима.
Это положение сохранялось и в 1791 году, когда вдруг произошли события, послужившие причиной этого долгого отступления.
Как и в те времена, когда Авиньон был поделен между королем Неаполитанским — графом Прованским и королем Французским — графом Тулузским, в Авиньоне одновременно существовали два Авиньона: город церковный и город торговый.
Церковный, город насчитывал сто церквей, двести монастырей, там же находился папский дворец.
Через торговую часть города протекала река, там были свои ткачи, там же пересекались торговые пути из Лиона в Марсель, из Нима в Турин.
В этом несчастном городе жили, так сказать, французы короля и французы папы.
Французы торговой части города были настоящие французы; французы, жившие в церковном городе, были скорее итальянцами.
Французы, принадлежавшие Франции, то есть торговцы, трудились не покладая рук, добывая хлеб в поте лица своего, чтобы прокормить жен и детей, и едва сводили концы с концами.
Французы, принадлежавшие Италии, то есть духовные лица, имели все: и власть и деньги; это были аббаты, епископы, архиепископы, проводившие время в праздности элегантные и дерзкие кардиналы, чичисбеи светских дам, чувствовавшие себя, впрочем, хозяевами и с простолюдинками, падавшими на колени при их появлении и норовившими припасть губами к их холеным рукам.
Возьмите, к примеру, красавца аббата Маури: это типичный франко-итальянец, сын сапожника, аристократ вроде Лозена, гордец не хуже Клермон-Тоннера, наглый, как лакей!
Повсюду, прежде чем повзрослеть и, следовательно, испытать страсть, дети водят дружбу.
В Авиньоне учатся ненавидеть с самого рождения.
14 сентября 1791 года, — во времена Учредительного собрания, — королевским декретом к Франции были присоединены Авиньон и Венецианское графство.
Вот уже год Авиньон переходил из рук в руки то профранцузской, то антифранцузской партии.
Скандал разразился в 1790 году.
Однажды ночью паписты забавы ради повесили манекен с трехцветной лентой в петлице.
Наутро Авиньон при виде этой сцены взорвался возмущением Четверых папистов, не имевших к этому делу ни малейшего отношения: двух знатных господ, одного буржуа и одного мастерового, — выволокли из собственных домов и повесили вместо манекена.
Во главе профранцузской партии стояли два молодых человека, Дюпра и Менвьель, а также господин средних лет по имени Лекюийе.
Последний был француз в полном смысле этого слова: он был родом из Пикардии; пылкость натуры сочеталась в нем со склонностью к обдуманным поступкам: он осел в Авиньоне в качестве нотариуса и секретаря муниципалитета.
Эти трое подняли то ли две, то ли три тысячи сол дат и попытались вместе с ними высадиться на Карпан-трасе, что, однако, не удалось.
Ледяной дождь с градом, из тех, что сыплются время от времени с Вентусской горы, разметал армию Менвьеля, Дюпра и Лекюийе, как буря разметала когда-то флот Филиппа II.
Кто ниспослал этот чудесный дождь? У кого достало силы разметать революционную армию?
Это дело рук Святой Девы Марии!
Однако Дюпра, Менвьель и Лекюийе подозревали каталонца по имени шевалье Патюс, назначенного ими генералом, в том, что он весьма удачно помог Деве Марии совершить это чудо, а потому они и решили приписать всю славу Патюсу.
В Авиньоне суд над предателем творят скоро: его убивают.
И Патюс был убит.
Из кого же состояла армия, представлявшая профранцузскую партию?
Из крестьян, грузчиков, дезертиров.
Стали искать человека из народа, способного возглавить народную армию.
И такой человек нашелся: его звали Матье Жув, сам себя он называл Журданом.
Он родился в Сен-Жюсте, недалеко от Пюи в Веле; сначала был погонщиком мулов, затем солдатом, потом купил в Париже кабачок.
В Авиньоне он торговал мареной.
Это был кровожадный убийца, похвалявшийся своей жестокостью.
Он размахивал огромной саблей и рассказывал, что именно этой саблей он срубил голову коменданту Бастилии и двум королевским телохранителям 6 октября.
То ли смеха, то ли страха ради к имени «Журдан» народ прибавил прозвище «Головорез».
Дюпра, Менвьель, Лекюийе и генерал Журдан Головорез довольно долго держали город в страхе, и вот страх этот у жителей стал понемногу проходить.
Против них зрел заговор, умело организованный и коварный, как все заговоры, которые готовили духовные лица.
Было решено разжечь религиозные страсти.
Жена одного из французских патриотов разрешилась безруким младенцем.
Поползли слухи о том, что этот патриот, вынося ночью серебряного ангела из церкви, сломал ему руку.
Ребенок-калека был не что иное как небесная кара.
Несчастный отец был вынужден скрываться; его разорвали бы в клочья, даже не полюбопытствовав, из какой церкви он украл ангела. Но, разумеется, главная роль в покровительстве роялистов, будь они бретонскими шуанами или авиньонскими папистами, принадлежала Деве Марии.
В 1789 году Дева Мария плакала в церкви на улице Бак.
В 1790 году она появилась в Вандейской роще из-за старого дуба.
В 1791 году она разметала армию Дюпра и Менвьеля, ниспослав на их головы дождь с градом.
Наконец, в церкви кордельеров она покраснела, от стыда, разумеется, за безразличие жителей Авиньона.
Это последнее чудо, отмеченное главным образом женщинами, — мужчины в него не очень-то верили, — оказало должное воздействие на общественное мнение. как вдруг Авиньон захватила не менее волнующая новость.
Из города вывезен огромный сундук с серебром.
На следующий день говорили уже не об одном, а о шести сундуках.
Еще через день это были восемнадцать битком набитых дорожных сундуков.
Какое-такое серебро находилось в этих восемнадцати сундуках?
Вещи из ломбарда, которые профранцузская партия, покидая город, увозила, по слухам, с собой.
Эта новость пронеслась над городом подобно урагану; это был знаменитый зу-зу, поднимающийся во время народных волнений и напоминающий нечто среднее между рычанием тигра и шипением змеи.
В Авиньоне царила такая нищета, что каждый что-нибудь да закладывал в ломбард.
Какую бы малость ни заложил самый бедный из жителей, он считал себя разоренным.
Богатый разоряется, теряя миллион, а нищий — лохмотья: все в жизни относительно.
Воскресным утром 16 октября крестьяне окрестных деревень пришли в город к обедне.
В те времена все ходили с оружием; итак, все крестьяне были вооружены.
Таким образом, момент был выбран удачно; кроме того, все было правильно рассчитано.
Ведь речь не шла ни о профранцузской партии, ни об антифранцузской партии: существовали воры, совершившие возмутительное преступление, обокравшие бедняков!
Толпа все прибывала к церкви кордельеров; крестьяне, горожане, ремесленники, грузчики, белые кокарды, красные, трехцветные — и все требовали, чтобы сию минуту, без промедления муниципалитет дал им отчет в своих действиях через посредство своего секретаря Лекюийе.
Почему народный гнев был обращен на Лекюийе?
Это неизвестно. Когда человеку суждено лишиться жизни, в его судьбу словно вмешивается сам Рок.
Неожиданно в церковь привели Лекюийе.
Он прятался в муниципалитете, но его узнали, он был арестован, — и не просто арестован, а, подгоняемый кулаками, пинками, палками, был приведен в церковь.
Очутившись в церкви, несчастный, сильно побледнев, но сохраняя, однако, хладнокровие, поднялся на кафедру и попытался оправдаться Это было нетрудно: достаточно было сказать: «Отоприте и покажите ломбард народу, и все увидят, что вещи цены».
Но он начал так:
— Братья! Я верил в необходимость Революции, я всю свою власть употреблял на достижение ее целей…
Ему не дали договорить: никто не собирался слушать его речей.
Поднялся страшный зу-зу, резкий, как мистраль.
Какой-то грузчик вскарабкался вслед за секретарем на кафедру и сбросил его своре на растерзание.
Толпа с улюлюканьем поволокла его к алтарю.
Нужно было непременно перерезать революционеру глотку на алтаре, чтобы жертва была принята Девой Марией, во имя которой все и было затеяно.
В клире несчастный вырвался из рук убийц и спрятался в исповедальне.
Чья-то милосердная рука подала ему туда письменные принадлежности.
Он должен был изложить на бумаге то, что не успел сказать.
Благодаря этой нечаянной помощи он мог передохнуть.
Бретонский дворянин, направлявшийся в Марсель, оказался совершенно случайно в той церкви и проникся к несчастному жалостью. Со свойственными всем бретонцам отвагой и упрямством он решил его спасти; несколько раз он отводил палки и ножи, готовые поразить несчастную жертву, со словами: «Господа! Именем закона!», «Господа! Во имя чести!», «Господа! Во имя человеколюбия!»
Тогда ножи и палки обратились против него самого; однако он продолжал, несмотря на сыпавшиеся со всех сторон удары, прикрывать несчастного Лекюийе собственным телом с криками! «Господа! Во имя человеколюбия!»
Наконец толпе надоело так долго ждать добычу; убийцы схватили дворянина и потащили его вешать.
— Сперва разделаемся с Лекюийе! — предложил кто-то. — Этот от нас никуда не денется!
Толпа согласилась с этим справедливым доводом и выпустила бретонца.
Ему удалось спастись.
Это был г-н де Розели.
Лекюийе не успел дописать объяснения; но даже если бы и успел, никто не стал бы читать его записку: слишком громко все галдели.
Среди всеобщего шума Лекюийе приметил за алтарем небольшую дверь: если он успеет добежать до этой двери, возможно, ему удастся спастись!
Он предпринял отчаянную попытку вырваться из рук палачей в то самое мгновение, когда они думали, что он уже раздавлен ужасом.
Лекюийе был всего в нескольких шагах от двери; убийцы были захвачены врасплох; однако у подножия алтаря какой-то ткач так сильно ударил его палкой по голове, что палка переломилась пополам.
Лекюийе рухнул, как подкошенный, и покатился к алтарю, как того и хотела толпа!
Пока женщины, дабы наказать его рот за богохульный призыв «Да здравствует свобода!», рвали ему губы, мужчины плясали у него на груди, пытаясь его раздавить, как св. Стефана, побиваемого каменьями.
Лекюийе хрипел окровавленным ртом:
— Смилуйтесь, братья! Во имя человеколюбия, сестры! Убейте меня!
Просьба была чересчур дерзкой: его приговорили к медленной смерти.
Он мучился до самого вечера.
Несчастный насладился смертью сполна!
Вот какие новости услышало Законодательное собрание в ответ на филантропическую речь Фоше.
Правду оказать, на следующее утро пришло другое известие.
Дюпра и Журдану доложили о том, что произошло.
Как собрать людей?
Дюпра осенило: а что если ударить в серебряный колокол, звонивший только в двух случаях: по случаю посвящения в сан папы или по случаю его смерти.
Непривычный, таинственный, редко звучавший, этот набат вызвал у жителей противоречивые чувства.
Паписты похолодели от ужаса, революционеры воспаряли духом.
Заслышав колокольный звон, гремевший незнакомым Набатом, жители деревень бросились вон из города и разбежались по домам.
Благодаря серебряному колоколу Журдан собрал около трехсот своих солдат.
Он снова захватил городские ворота и оставил для их охраны сто пятьдесят человек.
С другими ста пятьюдесятью солдатами он двинулся на церковь кордельеров.
У него было две пушки; он повернул их на толпу, приказал стрелять и убил без разбору несколько человек.
После этого он ворвался в церковь.
Церковь опустела; Лекюийе хрипел у ног Девы Марии, которая свершила столько чудес, но так и не смилостивилась над ним и не простерла божественную длань для спасения несчастного.
Можно было подумать, что ему никак не удается умереть: его окровавленное тело, представлявшее собою одну огромную рану, словно еще цеплялось за жизнь.
Его пронесли по улицам: всюду, где проходил кортеж, люди захлопывали окна с криками:
— Я не был у кордельеров!
Журдан и сто пятьдесят его солдат могли отныне сделать с Авиньоном и тридцатью тысячами его жителей все, что им заблагорассудится, столь велик был ужас.
Они сделали с ним то же, только в миниатюре, что Марат и Пани сделали с Парижем 2 сентября.
Позднее читатели увидят, почему мы говорим «Марат и Пани», а не «Дантон».
Они перерезали семьдесят или восемьдесят несчастных, загнав их в подземную папскую тюрьму, находившуюся в Ледяной башне.
Известие об этих ужасных событиях заставило позабыть о смерти Лекюийе.
Что же до эмигрантов, которых защищал Бриссо, предлагая выпустить их из Франции, вот что они делали за ее пределами.
Они старались помирить заклятых врагов: Австрию и Пруссию.
Благодаря их усилиям Россия запрещала нашему посланнику показываться на улицах Петербурга и посылала министра к беженцам в Кобленц.
Они сделали так, что Берн наказал один из швейцарских городов, жители которого вздумали распевать революционный гимн «Дела пойдут на лад».
Благодаря им Женева, родина Руссо, столько сделавшая ради революции во Франции, поворотила против нас жерла своих пушек.
Они подтолкнули епископа Льежского на отказ от принятия французского посланника.
Справедливости ради следует отметить, что короли и без подсказки эмигрантов были способны на многое!
Россия и Швеция возвратили Людовику XVI незапечатанными его депеши, в которых он сообщал о принятии им Конституции.
Испания вообще отказалась их принять, отдав в руки инквизиции французского курьера, который смог избежать желтого балахона[29]только ценой самоубийства.
Венеция бросила на площади Св. Марка труп человека, задушенного ночью по приказу Совета десяти с краткой табличкой на груди:
«Задушен как франкмасон…»
А император и король Прусский ответили, однако ответ их более походил на угрозу.
«Мы желаем, — писали они, — чтобы была предупреждена необходимость принятия серьезных мер предосторожности против возвращения к тому, что приводит к столь печальным последствиям».
Итак, гражданская война в Вандее, гражданская война на Юге, угроза вторжения иноземных войск на всех границах.
Кроме того, с другого берега Атлантики взывало о помощи население целого острова.
Что же случилось там, на западе?
Кто эти чернокожие рабы, которым надоело рабство я которые теперь сами взялись за оружие?
Это негры Санто-Доминго решили взята кровавый реванш!
Как же это произошло?
В двух словах — то есть не так пространно, как об Авиньоне, когда мы несколько отвлеклись, — итак, в двух словах мы попытаемся вам это объяснить.
Учредительное собрание обещало неграм свободу.
Оже, юный мулат, один из многих отважных, пылких преданных революционеров, преодолел моря, торопясь отнести братьям только что принятые освободительные декреты.
Хотя официально об этих декретах еще ничего не было объявлено, он потребовал, чтобы губернатор их огласил-.
Губернатор приказал его арестовать; Оже укрылся в испанской части острова.
Испанские власти — мы уже знаем, как Испания относилась к Революции, — выдали его губернатору.
Оже был колесован живьем!
За его казнью последовал белый террор; на острове стали искать его возможных сообщников: плантаторы стали вершить суд и расправу и тем умножили число казненных.
В одну ночь поднялись шестьдесят тысяч негров; белое население было разбужено огромным пожаром, охватившим плантации.
Спустя неделю пожар был залит кровью.
Что будет делать Франция, бедная саламандра, попавшая в огненное кольцо?
Это нам еще суждено увидеть.