Глава вторая. От природы стихийной к природе человеческой 8 страница
Непонимание различия между ideale, существующим реально – в тождестве с материальным, и ideale, существующим идеально (ideelle), приводит в частности к некритическому противопоставлению науки и искусства, с одной стороны, а с другой – к неразличению культуры и человеческой (очеловеченной) природы. Так, Е. В. Мареева пишет: «Идеальная форма в искусстве непосредственно сливается со своим содержанием. Суть искусства в опосредованном деятельностью тождестве идеального и материального.
Не так в науке и философии, т. е. в теоретическом мышлении, где нетождественность смысла и его носителя является условием самого научного поиска» [72; 118-119]. Опосредование деятельностью тождества идеального и материального есть суть очеловечивания природы, а не только искусства. Причем искусство в творении очеловеченной природы как раз играет роль посредника, равно как и наука, т. е. культура есть этот посредник. Произведения искусства – живописное полотно, скульптура, симфония, поэма, повесть имеют символическую природу, поскольку не совпадают непосредственно с деятельной формой, последняя тоже лишь отражается, воплощается в них. Произведения искусства отражают не самих себя, не свое собственное идеальное, но идеальное окружающего человека мира, несут в себе более широкое содержание, не сводимое к наличной форме. От науки искусство отличается в данном случае только тем, что вторичная репрезентация воплощается здесь в формах самой жизни, но как и в науке воплощаться она может по разному. Так, В. А. Рыбин [98] видит размывание грани между чистыми формами идеального и формами, отягощенными его предметно-вещественными носителями, в отсутствии различения между «храмами и статуями», с одной стороны, и «орудиями и фабриками» – с другой. Действительное различение здесь состоит, как было показано нами выше, в том, что, с одной стороны, мы имеем дело с предметностью культуры духовной, а, с другой стороны, - с предметностью культуры материальной. Размывание же граней между ideelle = ideale и ideelle, «отягощенном вещественностью» возможно и в самой духовной сфере. Так, в сфере искусства «одно дело – телесное воплощение греческой культуры в образах куроса или коры, и совсем другое – какая-нибудь фальшиво-сентиментальная статуя XIX в., изображающая милосердие в виде женщины, кормящей грудью детей» [53; 142].
Е. В. Мареева видит существенное отличие науки от искусства в том, что звуки в искусстве неотделимы от музыки, а краски от изображения [73; 62]. Петр Ильич Чайковский многие свои музыкальные произведения сочинял, как известно, во время прогулок, то есть вне непосредственного контакта с музыкальным инструментом или симфоническим оркестром. Музыкальные произведения, между прочим, существуют и в качестве нотных записей. Может ли живописец писать в отрыве от холста и красок? Ну а может ли он писать, не отрываясь от полотна и красок? Может ли зритель или слушатель, будучи замкнутым в пространстве предметности живописных и музыкальных образов, воспринимать эти образы адекватно, то есть как образы объективно прекрасного? Мы полагаем, что нет. Вне контакта с живой природой Моцарт никогда не вырастет, пусть эта природа и выступает хотя бы как отцовская любовь.
А как быть с литературой? Где здесь опосредствованное деятельностью единство идеального и материального? Только в художественных переживаниях писателя и читателя. Только в их деятельности по опредмечиванию в тексте и соответственно распредмечиванию художественного образа. Но ведь и для пластических искусств актуально это именно так. Итак, нетождественность смысла и его носителя является не только условием научного поиска, но и основой художественного творчества.
Что касается литературы и науки, то телом мысли здесь являются не отдельные знаки, но знаки в их взаимосвязи, в их конкретном единстве, в их совокупности. Для взятого самого по себе, в своей единичности отдельного знака его телесная форма действительно не имеет никакого значения и может носить чисто условный характер, но являющаяся действительным телом мысли форма взаимосвязи знаков – единица художественной речи, научная формула, простейшая деталь чертежа, схемы, музыкальной фразы в нотной записи, отнюдь небезразлична для самой мысли. Условный знак сам по себе не может выступать телом понятия, но только телом общего, абстрактно общего, представления, но последнее в своей единичной фиксированности вовсе не есть еще мысль. Никаким смыслом вне определенного контекста знак не обладает. Если знак и обозначает понятие, то только потому, что сам он есть сторона равенства, тождества, в котором на другой стороне выступает взаимосвязь знаков и выраженное в ней конкретное единство абстрактных определений.
Е. В. Мареева полагает, что «на абстрактно логическом уровне наука находит свое орудие в автономной от собственного носителя понятийной деятельности» [72; 119]. Но так ли это? Во-первых, мыслить научно вовсе не значит мыслить абстрактно: абстрактно мыслит не ученый, а гегелевская торговка тухлыми яйцами; ученый мыслит посредством конкретных абстракций, абстрактные определения обладают у него конкретным единством. А, во-вторых, как отмечал Маркс, в противоположность абстрактному полаганию всеобщей формы товара – меновой стоимости – в деньгах, «идеи не превращаются в язык таким образом, чтобы при этом исчезало их своеобразие, а их общественный характер продолжал существовать наряду с ними в языке, как цены существуют наряду с товарами. Идеи не существуют в отрыве от языка». [80; 106].
Понятийная деятельность не существует наряду со знаковой деятельностью, равно как и наоборот, знаковая деятельность не существует наряду с понятийной, в противном случае компьютер был бы субъектом деятельности. С другой стороны, «автономная от собственного носителя понятийная деятельность» есть чистая, беспредметная деятельность, когда знание есть результат божественного откровения, созерцания собственного пупа. Можно, конечно, полагать, что в виде такой божественной благодати на ученого нисходит непосредственная бесконечность, выражающаяся им «при помощи особых условных средств – знаков», меж тем, как в искусстве, где дух, якобы, непосредственно сливается с телесностью [72; 119], бесконечное выражается только через конечное. Но из Логики Гегеля известно, что бесконечное, не опосредствованное полаганием себя как конечного и снятием этого полагания, само есть одно из конечных [11; 234]. Бесконечна ведь не статуя и не живописное полотно, а содержание того художественного образа, который нашел в них свое воплощение. Посредством деятельности художника этот образ полагается как конечное, в деятельности зрителя это полагание снимается. Если первое не так, то мы и не имеем дела с идеальным, художественным образом, произведением искусства в собственном смысле слова; если не так второе, то зритель не воспринимает данный предмет как произведение искусства, поскольку он не схватывает идеального в нем.
В чем же особое преимущество знака в выражении бесконечного? В том, что он может выражать все, что угодно, но это, скорее, выражение дурной, по определению Гегеля, бесконечности. В том, что понятие в процессе мышления, познания совершенствуется, приближаясь к абсолютной истине, а при этом знак – термин, его обозначающий, остается тем же самым. Но ведь, согласно Марксу, истинное понятие в процессе познания тоже остается тем же самым, становясь только более полным и более ясным[32], всегда выражает абсолютную истину, но именно выражает ее, а не есть она сама.
Е. В. Мареева утверждает, что культура – результат диалектического снятия природы [68; 111]. Это отчасти верно, но еще вернее, что человеческая природа, очеловеченная природа – результат диалектического снятия культуры, которая обладает только относительной автономностью в природе. Диалектика это не только отрицание (снятие) но и отрицание отрицания, в противном случае диалектика, как это, в частности, имеет место у неокантианцев, застревает на негативном. Без опосредствования культурой нет очеловеченной, человеческой природы, но само культурное посредство не выступает как самоцель, в противном случае неизбежно действие обратных сил в виде бунта против культурности, принявшей отчужденную, зациклившуюся на самой себе форму. Недостаток материализма Фейербаха заключается не столько в том, что он исходит из созерцания, сколько в том, что он исходит из абстракции созерцания, абстрактного созерцания. Сущность материализма диалектического не в отказе от созерцательности как таковой, а в отказе от абстрактной созерцательности. Здесь также необходимо отрицание отрицания, ибо в противном случае мы прямым ходом, отшатываясь от абстрактной созерцательности, идем в столь же абстрактный активизм. Поэтому деятельностный подход, иначе, по словам Лифшица, диалектический метод [45; 229] включает в себя созерцание как свой органический момент.
«В онтогносеологии Лифшица, - замечает Е. В. Мареева, - отчужденные формы бросают густую тень на весь мир культуры, вынуждая воспринимать в качестве порока любые обнаружения автономных сил и возможностей культурного бытия» [72; 120]. Представляется, что это неправда. М. А. Лифшиц «воспринимал» их как весьма противоречивые: «…Это отчасти хорошо, ибо освобождает мышление от слабостей отдельной психики, отчасти плохо, ибо существует и общественная психология с ее «стереотипами», ибо растет отчуждение «посредства», и общественное сознание не только светлеет, но и темнее под влиянием выросшего средостения между ним и природой» [53; 141]. С другой стороны, «это не столько минус, сколько великое завоевание! Рассмотреть в вещественной форме, т. е. опираясь на предметные зеркала собственную жизнь. А как иначе?
Так с природой. Это не значит, что ее нет. Это значит, что она субъективизируется, «овеществляется», получает вторичную объективную форму (обратное действие). Словом: не только
1. субъективное действие невозможно без истинного созерцания, но и
2. истинное созерцание невозможно без субъективного действия, «овеществления».
…И вообще тождество субъекта и объекта есть. Его нет только в гносеологическом смысле.
Прежде чем действовать, нужно отразить – верно. Но чтобы верно отразить, нужно рассмотреть «в форме субъекта», а что это значит? Найти в мире эти «формы субъекта», вызвать их (как это и делает человек стихийно)» [50; 113].
Говоря о необходимости понимания идеального в единстве его объективного и субъективного полюсов, М. А. Лифшиц замечает, что выпячивание субъективного полюса, «объективирование», «опредмечивание» грозит теории отражения», поэтому «необходимо иметь понятие объективного зеркала, продолжением которого является «опредмечивание», «объективирование», т. е. необходимо абсолютно удержать в деятельном моменте момент созерцания [50; 113]. В противном случае существует угроза впасть в беспредметную «деятельность», которая очень легко диалектически выворачивается в собственную противоположность - бездеятельную, механическую, мертвую предметность, ни в первом, ни во втором случае, ни о какой идеальности не может быть и речи. Так, анализируя «творчество» Малевича, В. Г. Арсланов пишет: «Исчезновение личности, заметное уже в искусстве импрессионистов, повлекло за собой исчезновение предметного мира из изобразительного искусства. Восстановление предметности в искусстве т.н. тоталитарных государств было, как правило, иллюзорным. Авангардистская аллегория сменилась иллюстративностью официального советского искусства» [5; 169].
Вообще говоря, объективирование, опредмечивание – только момент в культурно-историческом развитии. Опредмечиваем для того, чтобы работать с идеальным содержанием, опираясь на его предметную форму, чтобы проблематизировать это содержание, преобразить его. Иначе, в непрерывном процессе творения и преобразования идеальных форм культура только и живет, если же, выражаясь гегелевским языком, культурные формы уже оставлены духом, то мы имеем дело с мертвой, бездеятельной предметностью, но поэтому она уже и не есть предметность культуры, а в лучшем случае есть лишь исторический след ее. Именно поэтому и нельзя сказать, что культура есть «снятая натура», «снятая природа» (Е. В. Мареева). Культура всегда есть снятая культура, ибо это процесс творения деятельных способностей, идеальных форм, а потому постоянное отрицание их наличности и отрицание этого отрицания – утверждение новых, преображенных творчеством форм. Именно поэтому культура и не только духовная обладает известной автономией в рамках становления и развития человеческой природы, которая только и есть снятие природы дочеловеческой, природы стихийной. Культура была и остается только аспектом, пусть и важнейшим и достаточно автономным очеловеченной природы – природы человека.
Культура – важнейший аспект природы человека, потому что, только входя в пространство культуры, только становясь субъектом культурно-исторического процесса, в единстве деятельного присвоения и преобразования ее, человеческий индивид только и становится личностью, свободной индивидуальностью.