Чтоб чувствовать деянья всех людей

— Анастасия, подожди, — меня как будто током мысль кольнула, — ты говоришь, что погибали все. И длится так тысячелетья. И все попытки безуспешны, всё человечество идёт своим путём?

— Да, все попытки были безуспешны моих прамамочек, отцов моих.

— Все погибали, значит, да?

— Все погибали, кто в люди шёл и говорить стремился.

— Так это же, одно лишь означает, и ты погибнешь, как и все. Ты тоже стала говорить. И здесь надеяться на что-то просто глупо. Ну, если никому не удалось мир, образ жизни общества сменить, зачем же ты...

— К чему о смерти преждевременно твердить, Влади­мир? Смотри, вот я и продолжаю жить. И рядом ты, и сын взрослеет наш.

— Но что уверенность в тебя вселяет? Что заставляет верить, будто победишь ты именно и вопреки попыткам неудачным твоих предков. Ты как они, всего лишь гово­ришь.

— Всего лишь говорю, считаешь ты? Когда-нибудь на фразы повнимательнее посмотри, Владимир. Не для ума они. Нет информации в них, ранее не излагавшейся, но люди их читают, и чувства бурные во многих возникают.

Все потому, что так построены они, что люди много ви­дят между строк. Поэзия их собственной души пробелы недосказанного заполняет. И говорю теперь об истине Божественной не я, они её собою открывают.

Всё больше их становится, теперь их не свернуть с пути мечты, при­сущей только Богу. Ещё и миссия моя не завершилась, а в душах многих претворилось желанье то, что ждал Творец. И это главное. Когда душа в мечте к чему-то устремилась, то обяза­тельно, поверь, всё обязательно и в жизни претворится.

— Тогда скажи мне, почему такими фразами всё ра­внее не излагалось?

— Не знаю. Может быть, Творящий блеснул энергией какой-то новой! Говорящей по-новому о том, что видим каждым днём вокруг себя, что видим, но значенья должного не придаём. И чувства не обманутся мои, я ясно чувствую. Он снова все энергии свои приводит в ускоренье. Рассвет грядёт для всей земли.

Земные дочери Его, сыны познают жизнь такую, какой творила жизнь энергия Бо­жественной мечты. И ты, и я причастны к тому будем. Но главное! Но, главное, они, те, первые, кто ощутить сумел те мысли, что сложились между строк, те мысли, что, как музыку души энергии Творца, в людей вселили.

Всё получилось! Всё произошло! Уж в мыслях новый мир стремятся строить люди.

—Ты, как-то, в общем говоришь, Анастасия. Скажи конкретнее, что люди должны делать, какой и как, ну, этот мир построить, в котором счастливыми все будут жить?

— Сейчас конкретнее, Владимир, не могу. Трактатов на Земле немало в период жизни человечества бывало. Пред многими из них впадали люди в преклоненья. Но только все бессмысленны они. Трактаты мир не в силах изменить, и доказательством тому всего одна лишь точка служит.

— Какая точка? Не пойму.

— Та точка во Вселенной, где предел всему определён. Та точка, на которой всё человечество сейчас стоит. И всё зависит от того, в какую сторону оно направит сле­дующий шаг. Всё это говорит о том, что нет в трактатах смысла никакого. Всё человечество от сотворения живёт, лишь чувствами влекомо.

— Постой, постой. Я что же?.. Я, что ли, не умом всё в своей жизни делал?

— Владимир, ты, как все другие люди, умом своим вокруг себя соотношение материи менял, стремясь посред­ством материальным ощущенья испытать, те ощущенья, о которых интуитивно знает каждый человек. Которых ищет каждый, и найти не может.

— Какие ощущенья? Что каждый ищет? Ты о чём?

— О том, что ощутили люди там, в первоистоках, ког­да их жизнь была ещё в раю.

— И что же, значит, хочешь ты сказать, я столько дел умом своим перелопатил для того, чтоб чувства эти райские познать?

— А ты, Владимир, сам помысли, для чего ты все дела свои творил.

— Как для чего? Как все и я обустраивал жизнь свою, своей семьи. Чтоб чувствовать себя других не хуже.

— «Чтоб чувствовать» — ты слово произнёс.

— Да, произнёс.

— Теперь понять сумей. «Чтоб чувствовать»... деянья всех людей.

— Ну, как же, — «всех». И наркоманов действия, что, тоже поиском являются тех ощущений?

— Конечно. Как и все, они стремятся эти ощущения найти, идя своим путём. Земное тело подвергая истяза­ниям, употребляют зелье, чтоб на миг, хоть приблизитель­но, оно им ощущение великое помочь познать смогло.

И пьяница, все забывая, морщась, горькую отраву пьёт лишь потому, что поиск ощущения прекрасного и в нём живёт.

И напрягает ум учёный, причудливым изобретает но­вый механизм, считает, будто механизм ему и всем дру­гим поможет удовлетворение познать. Но тщетно.

За свою историю немало людская мысль бессмыслен­ного наизобретала. Владимир, вспомни, и тебя предме­тов множество, там, где живёшь ты, окружает. И каждый тот предмет считается достижением научной мысли.

Труд множества людей затрачен для появления его. Но только мне скажи, пожалуйста, Владимир, какой из них тебя сча­стливым, удовлетворённым жизнью сделал?

— Какой?.. Какой?.. Ну, может быть, отдельно взя­тый — никакой. А вместе все предметы жизнь, всё же, силь­но облегчают. Машина легковая, например. За руль са­дишься и едешь, куда хочешь. На улице дождь, холод, а в машине можно отопление включить.

На улице жара, все потом обливаются, а ты кондиционер включаешь, и вок­руг тебя прохлада. А в доме, вот на кухне, например, для женщин множество приспособлений существует.

Посудо­моечные машины даже есть, чтоб женщин от труда осво­бодить. И пылесосы тоже есть, чтобы уборку облегчить и время сэкономить на уборке. Всем ясно, множество пред­метов способны облегчать нам жизнь.

— Увы, Владимир, иллюзорны облегченья эти. Своею жизнью сокращенной, да страданьями всё человечество за них и вынуждено каждый день платить.

Чтоб получать бездушные предметы, работой нелюбимой, как рабы, всю жизнь и вынуждены заниматься люди. Предметы появ­ляются бездушные вокруг, как индикатор степени непо­нимания человеком вселенской сути бытия.

Ты человек! Внимательнее посмотри вокруг себя. Чтоб получить очередной свой механический предмет, заводы строятся, чадя смертельным смрадом, безжизненной ста­новится вода, и ты... Ты, человек, для них всю жизнь свою нерадостной работой должен заниматься.

И не они тебе, а ты им служишь, изобретая, ремонтируя и поклоняясь им. Меж тем, Владимир, мне скажи, кто из великих мудрецов учёных изобрёл и на каком заводе произвёл вот этот механизм для услуженья человеку?

— Какой?

— С орешком белочку, что под моей рукой. Я посмотрел на руку Анастасии. Она держала её про­тянутой, ладонью вниз, примерно в полуметре над тра­вой. А на траве, как раз под ладонью, на задних лапках рыженькая белочка стояла. В передних лапках белочка держала кедровую шишку.

Мордашка рыжая то к шишке опускалась, то задиралась вверх, и круглые блестящие глазёнки белочки смотрели на лицо Анастасии. Анаста­сия улыбалась, глядя на зверька, не шевелясь, и руку на весу по-прежнему держала.

И белочка в траву вдруг шиш­ку положила, захлопотала как-то вся над ней и лапками передними, своими коготками лущила шишку, малень­кий орешек из неё достала. И снова встав на лапки зад­ние, подняв свою мордашку, словно протягивала тот оре­шек для Анастасии, как будто бы просила его принять из её лапок.

Но и здесь, не шевелясь, сидела на траве Анас­тасия. И белочка, склонив головку, быстро надкусила скорлупу орешка и лапками своими, коготками очистила зерно от скорлупы и положила на листок травы зерно ореха.

Потом зверёк всё новые орехи из кедровой шишки стал доставать, надкусывал скорлупки и ядрышки на ли­стик складывал. Анастасия опустила руку и положила на траву ладонью вверх. И белочка все ядра чистые в ла­донь с листа переложила торопливо.

Анастасия второй своей рукой слегка погладила пушистого зверька, и бе­лочка вдруг замерла. Потом поближе к Анастасии под­бежала и встала, как-то радостно пред нею трепеща, заг­лядывая ей в лицо.

— Спасибо! — в адрес белочки произнесла Анастасия, — ты сегодня хороша, как никогда, красавица. Иди, иди же, хлопотушка. Найди избранника, красавица, достойного себе. И руку протянула в сторону ствола развесистого кедра.

Вокруг Анастасии вприпрыжку белочка два раза обежала и бросилась стремглав по направлению, указанному ей рукою человека, вскочив на ствол, исчезла в кроне кедра. А на ладони, протянутой ко мне, лежали ядра чистые кед­рового ореха.

«Действительно! Вот это механизм — по­думал я. — Сама продукт срывает, сама его приносит, ещё и чистит от скорлупы, ухода за собой не требует зве­рёк, ремонта, электроэнергию не потребляет». Попробовав орешков, я спросил:

— А полководцы Македонский, Цезарь, правители, что войны затевали, Гитлер тоже, что ли, чувства первоистоков те искали?

— Конечно. Чувствовать себя они хотели правителями всей земли. Считали подсознательно, что ощущение та­кое сродни тому, что все интуитивно ищут. Но ошиба­лись в том они.

— Считаешь, ошибались. Почему ты так считаешь? Ведь никто ещё весь мир завоевать не смог.

— Но завоёвывали города и страны. За город шло сра­женье, победы достигали, но скоротечное удовлетворенье завоеватели от той победы получали. И к большему за­воеванию они стремились, войны продолжали. Завоевав страну, и не одну, не радость, а заботы получали.

И страх всё потерять, и вновь пытались удовлетворение искать путём воинственных свершений. Их ум, погрязший в суете, уже не мог их привести к мечте Божественных великих ощущений. Печален был конец у всех воинственных пра­вителей земных.

И обозримая, известная сегодня всем история о том гласит. Но только, к сожаленью, суета, метанья, догматов меркантильных череда не позволяют тем, кто в дне сегодняшнем живёт, определить где, в чём их ощущение Божественное ждёт.

Таёжный обед

Каждый раз, когда я бывал в тайге, у Анастасии на её полянке, всегда брал с собой чего-нибудь поесть. Брал с собой консервы, печенье герметично запечатанное в цел­лофан, рыбу, нарезанную ломтиками в вакуумной упа­ковке.

И каждый раз, возвращаясь от Анастасии, я обна­руживал свои запасы неиспользованными. И каждый раз она ещё подкладывала мне от себя гостинцев. В основном, это были орешки, ягоды свежие, завернутые в листья, суше­ные грибы.

Мы привыкли есть грибы хорошо проваренные, про­жаренные, маринованные или солёные. Анастасия ест их сушёными, без всякой обработки. Я сначала боялся их даже пробовать, потом попробовал — ничего. Кусочек гриба во рту от слюны размягчается, его можно сосать, как конфету, можно глотать.

Потом я даже привык к ним. Однажды ехал из Москвы в Геленджик на читательскую конференцию. И целый день питался грибами, что дала Анастасия. И Солнцев — директор Московского центра, машину вёл и тоже ел эти грибы.

А когда я выступал на конференции, предложил их попробовать сидящим в зале, и люди не испугались. Кому хватило — взяли по грибочку, тут же съели, и ни с кем ничего плохого не приключи­лось.

Вообще, находясь в гостях у Анастасии, я не помню случая, чтобы мы специально садились поесть. Пробо­вал на ходу то, что Анастасия предлагала, и чувство го­лода ни разу не пришло. Но в этот раз...

Наверное, я долго размышлял над смыслом произне­сённой Анастасией молитвы, потому и не заметил, как она успела накрыть, если можно так назвать, большой стол.

На траве, на разных больших и маленьких листиках, лежали яства. Они занимали площадь больше квадрат­ного метра. И всё очень красиво уложено, украшено.

Клюква, брусника, морошка, малина, смородина черная и красная, земляника сушенная, грибы сушенные, какая-то кашица желтоватая, три маленьких огурчика и два не­больших красных помидора. Множество пучков разной травы, украшенных лепестками цветов.

Какая-то белая жидкость, похожая на молоко, стояла в деревянном ма­леньком корытце. Лепёшки, не понятно из чего сделан­ные. Мёд в сотах, посыпанный разноцветными крупин­ками цветочной пыльцы.

— Присаживайся, Владимир, попробуй хлеба насущ­ного, что Бог послал, — предложила Анастасия, хитро улыбаясь.

— Вот это да! — не сдержался я от восторга. — Это ж надо, как красиво ты всё сервировала. Прямо, как хоро­шая хозяйка в праздник.

Анастасия обрадовалась похвале, как ребенок, засмея­лась, сама не отрываясь, глядя на свою сервировку, вдруг всплеснула руками и воскликнула:

— Ой-ой, тоже мне, хорошая хозяйка, а специи забыла. Ты же любишь специи острые, разные. Любишь, да?

— Люблю.

— А хорошая хозяйка о них и позабыла. Сейчас я быстро. Я исправлюсь.

Она посмотрела вокруг себя, чуть отбежала в сторону, чего-то сорвала в траве. Потом в другом месте, потом среди кустов сорвала и вскоре положила между огурца­ми и помидорами маленький пучок, составленный, как букетик из разных по виду травинок, сказала:

— Это специи. Они острые. Если захочешь, попробуй. Теперь всё есть. Ты отведай всего понемножку, Влади­мир.

Я взял огурец, посмотрел на разнообразие таёжной пищи и сказал:

— Жалко, хлеба нет.

— Есть хлеб, — ответила Анастасия, — вот смотри. — И подает мне какой-то клубень. — Это корень лопуха, я его так приготовила, что он тебе вкусный хлеб, и карто­фель, и морковку заменит.

— Не слышал, чтобы лопух в пищу употребляли.

— Ты попробуй. Не беспокойся, из него раньше очень много вкусных и полезных блюд готовили. Ты сначала попробуй, я его в молоке держала. Размягчила...

Я хотел спросить, где она молоко взяла, но, откусив огурец... Я не стал ничего говорить, пока не съел этот огу­рец и без хлеба. Клубень, заменяющий хлеб, я взял у Ана­стасии, но так и не попробовал, так и держал его в руке, пока не съел этот огурец.

Понимаете, этот обыкновенный на вид огурец, на самом деле, сильно отличался вкусовыми качествами от тех, что раньше ел. Таёжный огурец обладал приятным, ни на что не похожим ароматом.

Вы, наверное, знаете, как отличаются по вкусовым качествам и аромату огур­цы, выращенные в теплицах, от растущих на грядках в открытом грунте? В открытом грунте растущие намного лучше по вкусу и аромату.

Огурец Анастасии также, а может, и сильнее, отличался в лучшую сторону от тех, что я ел раньше с грядки. Я быстро взял помидор, по­пробовал и тут же съел его весь. И его вкус был необык­новенно приятным. Он тоже превосходил по вкусу все помидоры, что раньше доводилось есть.

Ни огурец, ни помидор не требовали соли, сметаны или масла. Они были вкусны сами по себе. Как малина, яблоко или апельсин. Никто же не будет сластить или солить яблоко грушу.

— Ты где взяла эти овощи, Анастасия? В деревню бе­гала? Что это за сорт?

— Я их сама вырастила. Понравились тебе, да? — спро­сила она.

— Понравились! Я такие в первый раз ем. А у тебя, значит, огород есть, теплица? Ты чем грядки вскапы­ваешь, где удобрения берешь, в деревне?

— В деревне я только семена у одной знакомой жен­щины взяла. Место им подобрала среди травы, и они вы­росли. Помидоры осенью посадила, потом под снегом прятала, а с весной они и стали вырастать. Огурчики вес­ной посадила, и они, маленькие, успели созреть.

— Но почему они такие вкусные, сорт, что ли, новый?

— Обыкновенный сорт. Они отличаются от огородных потому, что, когда росли, получили всё необходимое. В условиях огорода, когда растения стараются оградить от соприкосновения с другими видами, когда их рост удоб­рениями ускоряют, они не могут вобрать в себя всё необ­ходимое и стать самодостаточными, чтобы понравиться человеку.

— А молоко откуда у тебя, лепёшки из чего? Я думал ты животную пищу вообще не употребляешь, а тут молоко...

— Это молоко не от животных, Владимир. Молоко, перед тобой стоящее, дал кедр.

— Как кедр? Разве дерево способно молоко давать?

— Способно. Только далеко не каждое. Кедр, напри­мер, способен. Попробуй, в напитке этом многое заклю­чено. Не только плоть может питать, стоящее перед то­бою молоко от кедра. Не пей сразу всего, два или три глотка попробуй, иначе не захочешь больше есть ты ни­чего, насытившись одним.

Я выпил три глотка. Молоко было густым, с прият­ным, слегка сладковатым вкусом. Ещё от него исходило тепло, но не такое, как от подогретого коровьего молока. Непонятное, нежное тепло согревало всё внутри и, каза­лось, меняло настроение.

— Вкусное это кедровое молоко, Анастасия. Очень вкусное! А как нужно «доить» кедр, чтоб получилось та­кое?

— Не доить. Ядрышки молочные палочкой специаль­ной в ступке деревянной нужно спокойно, вдумчиво, с хорошим настроением растирать, растирать. И воды жи­вой, родниковой добавлять понемножку, так и получится молоко.

— А что, никто из людей об этом никогда не знал?

— Раньше многие люди знали, но и сейчас в деревень­ках таёжных иногда пьют кедровое молоко. В городах совсем другую пищу предпочитают, не столько полезную, сколько удобную для хранения, транспортировки, при­готовления.

— Всё правильно ты говоришь, в городах надо всё бы­стро делать. Но это молоко... надо же, какое дерево этот кедр! Один кедр может давать и орехи, и масло, и муку для лепёшек, и молоко.

И ещё многое необычное может давать кедр.

— А что необычного, например?

— Прекраснейшие духи из его эфирного масла можно сделать. Самодостаточные и целебные духи. Никакие ис­кусственные их аромат не смогут превзойти. Эфиры кед­ра собою дух Вселенной представляют, лечить способны плоть, преградою служить недоброму для человека эфиры кедра.

— Ты сможешь рассказать, как получить духи такие с кедра?

— Смогу, конечно, но ты, Владимир, ещё немножечко покушай.

Я потянулся, чтобы взять помидор, но Анастасия ос­тановила меня:

— Подожди, Владимир, не ешь так.

— Как?

— Я приготовила всего разного для тебя, чтобы ты всего сначала попробовал, чтобы он полечил тебя.

— Кто он?

— Твой организм. Когда ты всё перепробуешь, он отбе­рёт сам себе необходимое. Ты захочешь поесть отобран­ного больше. Твой организм сам определит, чего ему не хватает.

«Надо же, — подумал я, — в первый раз она изменила своим принципам». Дело в том, что Анастасия два раза лечила меня, ка­кие-то болячки внутри. Точно не знаю какие, но я их ощу­щал сильными болями в желудке, печени или почках. А может, во всём сразу.

Боли были сильными, и таблетки обезболивающие не всегда помогали. Но я знал: приеду к Анастасии, она вылечит, у неё это быстро получается. Но на третий раз она лечить меня отказалась.

Даже боль пол­ностью своим взглядом не сняла, заявила, что раз я не меняю образ жизни и не убираю то, что способствует за­болеванию, то и лечить меня нельзя, так как лечение, в таком случае, только вредит. Я тогда на неё сильно оби­делся и не повторял больше просьбу о лечении.

Вернувшись, всё же, стал чуть меньше курить и в спирт­ном ограничиваться. Даже поголодал несколько дней. Лучше стало. И подумал тогда, что не обязательно нам каждый раз к врачу или целителю обращаться, можно и самому себя в руки взять, когда прижмёт болями.

Лучше, конечно, чтоб не прижимало. До конца я сам вылечиться не смог, но и помощи у Анастасии решил не просить, а она сама, значит, согласилась.

— Ты же говорила, не будешь больше лечить и даже боль снимать.

— Боль твою больше не буду снимать. Боль — это раз­говор Бога с человеком. Но так, как сейчас, — можно, я ведь пищу тебе предлагаю, это не противоречит естеству, а им противоречит.

— Кому им?

— Тому, кто программу вредоносную для человека создаёт.

— Какую программу вредоносную? Ты о чём?

— О том, что ты, Владимир, как и большинство лю­дей, по установленной программе питаешься. Очень вред­ной программе.

— Может, кто-то и питается по программе. Много их, разных для похудения, для пополнения. Но я питаюсь, как сам хочу. Я даже не читал ни одной программы. При­хожу в магазин и выбираю сам, что понравится.

— Это так, ты выбираешь, придя в магазин, но выби­раешь строго из предлагаемого магазином.

— Ну да... В магазине всё сейчас удобно расфасовано, упаковано. Конкуренция потому что большая, все стара­ются покупателю угодить, всё для удобства покупателя делают.

— Считаешь, для удобства покупателя всё сделано?

— Да, а для кого же ещё?

— Все системы технократического способа существо­вания всегда работают только на себя, Владимир. Разве это тебе удобно получать перемороженные, законсерви­рованные продукты, наполовину убитую воду? Разве твой организм определил ассортимент находящихся в магази­не продуктов?

Система технократического мира взяла на себя функ­цию обеспечивать тебя жизненно необходимым. Ты с этим согласился, доверился ей полностью, и даже задумываться перестал, всё ли необходимое тебе предоставлено.

— Но живём же мы, не умираем от этих магазинов.

— Конечно, ты ещё живёшь. Но боль! Откуда боль твоя? Подумай, откуда боль у множества людей? Болез­ни, боль противоестественны для человека, они есть след­ствие порочного пути. Сейчас ты в этом убедишься сам.

Перед тобой лишь небольшая часть лежит для человека, сотворенного Божественной природой. Всего попробуй по чуть-чуть, понравившееся заберёшь с собой. Три дня достаточно, чтоб победить твои болячки травинкам ма­леньким, которые ты сам и отберёшь.

Я понемногу пробовал всего, пока Анастасия говори­ла. Некоторые пучки из трав безвкусны были, другие на­против, ещё хотелось есть. Потом Анастасия, перед моим уходом, понравившееся за обедом в сумку мою поло­жила. Их ел три дня. И боль прошла совсем.

Они способны мир менять?

— Почему-то так получается, Анастасия, что, когда ты говоришь о своих прародителях, всегда больше рас­сказываешь о матерях, о женщинах. О мужчинах, своих отцах, — почти ничего. Как будто, твои отцы не значимы все в вашем роду были.

Или ты, твой генетический код или луч тебе не позволяет видеть, чувствовать своих пра­родителей по отцовской линии? Даже обидно за мужчин, отцов твоих.

— Деяния отцов своих, как мамочек, что в прошлом жили, я также могу чувствовать и видеть, коль захочу. Но далеко не все деяния своих отцов понять способна. Определить значенье их для дней сегодняшних, для всех людей и для себя.

— Ты расскажи мне хоть об одном своём отце, чьи дей­ствия понять не можешь до конца. Ты женщина, тебе труд­нее понимать мужчин. Мне будет легче, я мужчина. Если пойму — тебе смогу помочь понять.

— Да, да, конечно, я расскажу тебе о том своём отце, что смог познать, производить субстанции живые, по силе большие, чем всё оружие сегодняшнего дня и будущие. Пред ними рукотворное ничто не может устоять, они спо­собны мир менять земной, уничтожать галактики иль создавать миры иные.

— Вот это да! А где эта штуковина сейчас?

— Её способен каждый человек земной произвести, если поймёт, почувствует... Египетским жрецам часть тай­ны передал отец. Вот и сейчас, сегодня правители земные в государствах правят по схеме, механизму тех жрецов. Всё меньше смысл и механизм правленья понимают. Не совершенствовался он, а деградировал с веками.

— Постои, постой, по-твоему, выходит, что сегодняш­ние президенты управляют странами по схеме или по указ­ке древних жрецов Египта?

— С тех пор существенного ничего в схему правления не привносил никто. Осмысленности механизма правле­ния сообществом людей сегодня нет у государств земных.

— Так просто в этом убедиться трудно, ты по порядку всё попробуй расскажи.

— Попробую всё по порядку рассказать, а ты понять попробуй.

* * *

Десятки тысяч лет назад, когда мир не познал ещё ве­личие Египта, когда ещё такого государства не существо­вало, людское общество на множество разделено было племён.

Отдельно от людского общества по своим зако­нам семья жила, мой праотец, прамамочка моя. Всё, как в первоистоках, как в раю, на их полянке окружало. Два солнца было у красавицы прамамочки моей. Одно то, что светило, всем лучом восхода пробуждая к жизни, второе — её избранник.

Всегда вставала первою она, в реке купалась, согрева­лась светом восходящим, свет радости сама всему дарила и ждала. Ждала, когда проснётся он, её любимый. Он просыпался, первый взгляд его она ловила.

Когда встре­чались взгляды их, всё окружающее замирало. Любовь и трепет, негу и восторг пространство с восхищением в себя вбирало.

В заботах радостных день проходил. Задумчиво смот­рел отец всегда, как солнце опускалось пред закатом, потом он пел. Она с восторгом затаённым пению внимала.

Ещё тог­да не понимала промамочка моя, как в песнь вплетённые слова формировали образ новый, необычный. О нём всё чаще ей хотелось слушать, и, словно чувствуя желание прамамочки, отец пел всякий раз, черты всё ярче необычные рисуя. Незримо образ стал меж ними жить.

Однажды, утром пробудившись, мой праотец не встре­тил, как обычно, взгляд любви, не удивился он. Спокой­но встал и по лесу пошёл. В укромном месте увидел он притихшую прамамочку мою.

Она одна стояла, прислонившись к кедру. Притихшую, за плечи взял её отец. Она взгляд повлажневший на него не подняла. Он прикоснулся пальцами слегка к слезинке, по щеке из глаз сбегавшей, и нежно ей сказал:

— Я знаю. Ты думаешь о нём, любимая моя. Ты ду­маешь о нём, в том не твоя вина. Незрим мной сотворён­ный образ. Незрим, но более любим тобой, чем я. В том не твоя вина, любимая моя. Я ухожу. Теперь я к людям ухожу. Я смог познать, как образы прекрасные творятся. О том я людям расскажу.

Что знаю я, познать другие смо­гут. И образы прекрасные в сад первозданный приведут людей. Субстанций образов живых нет ничего сильнее во Вселенной. Даже любовь твою ко мне смог образ, сотво­рённый мною, победить. Теперь я образы великие смогу творить. И будут людям образы служить.

Дрожали плечи у прамамочки моей, и голос задрожав­ший прошептал:

— Зачем? Ты, мой любимый, сотворил любимый мною образ. Он незрим. А зримый ты уходишь от меня. Наше дитя уже шевелится во мне. Что расскажу ему я об отце?

— Мир будут образы прекрасные прекрасным сотворять. Образ отца взрослеющий наш сын себе представит. Если достойным образа, представленного сыном, я стать смогу, то сын меня узнает.

Коль недостойным буду пред­ставления его, останусь в стороне, чтоб не мешать стрем­лению к прекрасному, к мечте.

Непонятый прамамочкой, он уходил, мой праотец. Шёл к людям. Шёл с открытием великим. Шёл для всех будущих сынов своих и дочерей, в стремленьи мир для всех прекрасным сотворить.

Необычная сила

В те времена между собою враждовали племена жи­вущих на земле людей. И в каждом племени стремились побольше воинов взрастить. И среди воинов невзрачными считались те, кто к земледелию, к поэзии стремился.

И были в каждом племени жрецы. Они людей пугать стре­мились. Но цели ясной не имели, испуг других им утеше­нием служил. И тешил каждый самолюбие своё тем, будто большее, чем все, от Бога получил чего-то.

Из нескольких племён мой праотец поэтов смог со­брать, жрецов. Всего их было девятнадцать человек, один­надцать певцов-поэтов, семь жрецов, мой праотец. В уеди­нённом и пустынном месте собрались они.

Группа певцов сидела скромно, напыщенно жрецы от­дельно восседали. Мой праотец им говорил:

«Вражду и войны можно прекратить племён. В еди­ном станут государстве жить народы. В нём справедли­вым будет вождь, и каждая семья от бед войны избавится. Друг другу люди станут помогать. Сообщество людское свою дорогу в первозданный сад найдёт».

Но над отцом жрецы вначале посмеялись, говоря ему:

«Кто же захочет власть свою отдать другому добровольно? Чтобы в единое все племена собрать, сильнейшим кто-то должен стать и победить других, а ты ведь хочешь, чтобы не было войны.

Наивна речь твоя. Зачем призвал нас, несмышленый странник?» И собрались жрецы уйти. Отец остановил словами их такими:

— Вы — мудрецы, и мудрость ваша нужна, чтобы за­коны для людского общества создать. Я силу могу дать такую каждому из вас, что ни одно оружие, рукою сот­ворённое людской, ему противостать не сможет.

Когда использовать во благо будете его, всем к цели, к истине, к счастливому восходу оно прийти поможет. Когда вла­деющий им возжелает в неблагостном намереньи с людьми сразиться, погибнет сам.

О необычной силе весть жрецов остановила. Старей­ший жрец и предложил отцу:

— Коль ты знаком с какой-то силой необычной, нам скажи о ней. И если действенна она, способна государ­ства строить, останешься средь нас в том государстве жить. Совместно будем мы творить законы общества людского.

— Затем к вам и пришёл, чтоб рассказать о силе не­обычной, — всем отец ответил, — но перед этим вас про­шу назвать правителя из всех известных вам. Правителя, который добр, не алчен, в любви живёт с семьёй своей и о войне не помышляет.

Ответил старый жрец отцу, что есть один правитель, который всех сражений избегает. Но племя малочислен­но его, в нём не стремятся воинов прославить, и потому немногие в нём воинами стать стремятся.

А чтоб сраже­ний избежать им, часто стан приходится менять и коче­вать, другим места пригодные для жизни оставлять, на неудобицах самим селиться. Егип вождя того зовут.

— Египтом то государство будет зваться, — сказал отец. — Три песни вам спою. Певцы-поэты, в разных пле­менах запойте песни эти людям. И вы, жрецы, среди лю­дей Египта поселитесь. Из разных мест к вам будут семьи приходить, их встретьте добрыми законами своими.

Отец три песни спел собравшимся. В одной он образ справедливого правителя создал, назвав его Египтом. Другой был образ сообщества счастливого людей, живу­щих вместе. А в третьей — образ любящей семьи, детей счастливых в ней, отцов и матерей, живущих в необыч­ном государстве.

Обычные, всем ранее знакомые слова в трёх песнях были. Но из них фразы строились такими, что слушающие с затаенными дыханьями внимали им. Ещё мелодия зву­чала голосом отца. Она звала, манила, увлекала и созда­вала образы живые.

Ещё Египетского государства не существовало наяву, ещё не воздвигались его храмы, но знал отец, всё явится следствием того, к чему мысль человека и мечта, в единое сливаясь, призывали. И вдохновенно пел отец, познав­ший силу необычную, что подарил для каждого великий наш Творец.

И пел отец, владевший силой той, что чело­века отличает от всего, что власть ему даёт над всем, что позволяет человеку назваться сыном Бога и творцом.

Певцы-поэты, вдохновением пылая, три песни пели в разных племенах. Людей собою образы прекрасные влек­ли, и люди шли из разных мест в Египта племя.

Через пять лет всего из небольшого племени Египет­ское государство возродилось. Все остальные племена, что некогда значимее других считались, попросту распались. И ничего правители воинственные сделать не могли про­тив распада. Их власть слабела, исчезала, их что-то по­беждало, но не было войны.

Привыкшие в материи сражаться они не ведали, как образы над всем сильны, те образы, которые душе людс­кой по нраву, те образы, которые влекут сердца.

Пред образом, даже одним, но искренним, незамутнён­ным постулатом меркантильным, бесполезны войска зем­ные, копьём вооружённые или любым иным оружием смертоносным, повержены окажутся войска. Пред обра­зом войска бессильны.

Египетское крепло государство, разрасталось. Его пра­вителя жрецы назвали фараоном. Жрецы, уединившись в храмах от людской суеты, законы создавали, им следо­вать правитель фараон обязан был. И каждый житель ря­довой их исполнял с желаньем. И каждый жизнь свою равнять по образу стремился.

И в главном храме, средь жрецов верховных, отец мой жил. И девятнадцать лет жрецы ему внимали. Науку высшую из всех наук стремились познавать, как образы великие творятся.

Отец всё искренне стремился расска­зать, благим намереньем пылая. Познали всю науку или часть её жрецы — теперь неясно, да и смысла не имеет уточнять.

Однажды, через девятнадцать лет, верховный жрец собрал к себе приближённых жрецов. Они входили чин­но в главный храм, в который доступа даже для фараона не было.

Верховный жрец на троне восседал, все остальные ниже сели. Улыбчивый отец среди жрецов сидел. В задумчи­вости весь в себя ушёл, очередную песню создавая, рисуя образ новый в ней, иль может, старый укрепляя.

Верховный жрец собравшимся сказал:

— Великую науку мы познали. Всем миром позволяет управлять она, но чтобы власть наша была над всем на­вечно, из этих стен даже крупицы знания о ней нельзя отдать. Мы свой язык должны создать и изъясняться меж собою будем им, чтоб даже невзначай никто из нас не мог проговориться.

Трактатов множество в века на разных языках в народ отправим. Пусть все дивятся, думают, что всё мы изла­гаем. И будем излагать мы множество наук чудесных и открытий разных так, чтобы от главного всё дальше ухо­дили простолюдины и правители.

А мудрецы в грядущих пусть веках трактатами мудрёными, науками других ди­вят. От главного при этом удаляясь сами, и других от главного подальше уведут.

— Пусть будет так, — с верховным согласились все. Отец один молчал.

И жрец верховный продолжал:

— Ещё один вопрос нам нужно разрешить немедля. За девятнадцать лет ученья постигли мы, как образы тво­рятся. Любой из нас теперь способен образ сотворять, который может мир менять, разрушить государство или укрепить, — и всё ж загадка остаётся.

Сказать мне может кто-нибудь из вас, всё ж почему, по силе разный у каж­дого творится образ? И почему по времени мы долго так творим? — жрецы молчали. Никто ответ не знал. Верхов­ный продолжал, слегка возвысив голос, и посох в его руке от напряжения дрожал, когда верховный всем сказал:

— Меж тем средь нас один способен быстро образы творить, и сила их непревзойдённой остаётся. Всех нас он девятнадцать лет учил, но недосказанное остаётся. Все мы сейчас понять должны, что меж собою не равны. Не важен сан, каким из нас кто обладает.

Пусть каждый знает, среди нас один над всеми может властвовать незримо, тайно. Он волен силой образа, что сотворить способен, возвеличить каждого или убить. Один способен госу­дарств судьбу решить.

Я, жрец верховный, властью, дан­ной мне, способен поменять соотношенье сил. Закрыты двери храма, в котором мы сейчас сидим. Снаружи вер­ная охрана без приказа моего дверь не откроет никому.

Жрец верховный с трона встал, медленно ступая и по­сохом стуча по плитам каменным, пошёл к отцу, посере­дине зала вдруг остановился и, глядя на отца, сказал:

— Сейчас ты выберешь из двух один свой путь. Вот первый. Сейчас для всех ты тайну силы образов своих рас­кроешь, расскажешь, как и чем они творятся, и тогда объявлен будешь ты жрецом после меня вторым и ста­нешь первым, когда я уйду.

Перед тобой живущие все будут преклоняться. Но если тайну не раскроешь нам свою, перед тобой второй предстанет путь. Ведёт он только в эту дверь.

Жрец указал на дверь, ведущую из зала храма в баш­ню, в которой не было ни окон, ни вторых дверей наруж­ных. У башни той высокой с гладкими стенами площад­ка наверху была, с неё раз в год в определённый день пе­ред собравшимся народом пел отец или иной какой-то жрец.

Верховный, указывая отцу на дверь, что вела в эту башню, ещё добавил:

— Ты в эту дверь войдешь и никогда не выйдешь из неё. Я дверь замуровать приказ отдам, лишь маленькое в ней окошечко оставить прикажу, через него ты будешь пищи минимум иметь на каждый день. Когда настанет время, и у башни соберутся люди, ты на высокую пло­щадку выйдешь к ним.

Ты выйдешь, только петь не бу­дешь, образы творя. Ты выйдешь, чтоб тебя народ уви­дел и не поселилось беспокойство в нём, и кривотолки не возникли от исчезновенья твоего. Ты можешь только по­приветствовать народ словами.

Когда посмеешь песню спеть творящую, то даже за одну не будешь пищи полу­чать, воды, три дня. За две — шесть дней ни пищи, ни воды ты не получишь, сам назначишь смерть свою. Те­перь решай из двух какой сам выбираешь путь?

Отец спокойно с места встал своего. В лице его ни страха, ни упрёка не было, лишь грусть слегка морщинкою легла. Он вдоль сидящих в ряд жрецов прошёл, в глаза им каж­дому взглянул. И в каждой паре глаз познанья жажду ви­дел.

Познанье, но и алчность были в каждой паре глаз. Отец к верховному жрецу вплотную подошёл и посмот­рел ему в глаза. Суровых, алчностью горящих, седой жрец глаз не отводил, о камни посохом ударил, сурово повто­рил отцу в лицо, брызжа слюною:

— Быстрей решай, какой из двух ты выбираешь буду­щего путь.

Отец без страха в голосе, упрёка ему спокойно отвечал:

— По воле, может быть, судьбы я выбираю полтора пути.

— Как можно выбрать полтора, — жрец закричал, — ты посмеяться смеешь надо мной, над всеми, кто сейчас в великом храме!

Отец к двери, ведущей в башню, подошёл и, повернув­шись, всем ответил:

— Смеяться, обижая вас, поверьте, я не мыслил. По вашей воле я в башню навсегда уйду. Перед уходом тайну всем открою, как смогу и знаю, мой ответ мне путь второй не принесёт. Вот потому и получается, что выбрал полтора пути.

— Так говори! Не медли, — голоса вскочивших с мест жрецов под сводами звучали. — Тайна где?

— Она в яйце, — спокойно прозвучал ответ.

— В яйце? В каком яйце? О чём ты, поясни? — отца собравшиеся вопрошали, и он собравшимся ответ давал.

— Яйцо от курицы цыплёнка курицы взрастит. Яйцо от утки возродит утёнка. Яйцо орлицы миру принесёт орла. Кем ощущаете себя, то и от вас родится.

— Я ощущаю! Я творец! — верховный прокричал вдруг жрец. — Скажи, как всех сильнее образ сотворить?

— Неправду ты сказал, — отец жрецу ответил, — не веришь сам тому, что говоришь.

— Тебе откуда может быть известно, сколь силы вера у меня?

— Творящий никогда просить не станет. Творящий отдавать способен сам. Просящий ты, а это значит, ты в скорлупе неверия...

Отец ушёл, за ним закрылась дверь, потом замуровали вход, приказу следуя верховного жреца. В отверстие не­большое раз в день передавали пищу для отца. Та пища скудною была, и не всегда ему воды давали вдоволь.

А перед днём, когда собраться перед башнею народ был должен, чтобы услышать песни новые и сказы, три дня отцу не подавали пищу, ему давалась лишь вода. Так при­казал верховный жрец, приказ первоначальный свой из­менив. Так приказал, чтобы ослаб отец и песню новую творящую собравшимся не спел.

Когда народу множество пред башней собралось, отец к народу на площадку башни вышел. Он весело смотрел на ждущую толпу. Ни слова не сказал он людям про свою судьбу. Просто запел.

Песнь голосом ликующим лилась, формировался образ необычный. Народ ему собрав­шийся внимал. Песнь завершил свою отец и сразу новую начал.

Пел целый день стоящий наверху певец. Когда день близился к закату, он всем сказал: «С рассветом новым новые услышите вы песни». И пел собравшимся отец на второй день. Народ не знал, что и воды уже певец, в тем­нице живущий, от жрецов не получал.

Слушая рассказ Анастасии о её далёком праотце, мне захотелось услышать и хоть одну из песен, которые он пел, и я спросил:

— Анастасия, если ты вот так в деталях можешь вос­производить все сцены из жизни своих прародителей, то ты и песню можешь, значит, спеть? Ту песню, которую людям пел твой прародитель с башни.

— Все песни эти слышу я сама, но перевод доподлин­ный их невозможен. Не хватит многих слов. Да и за мно­гими словами смысл сейчас другой. К тому же ритм по­эзии, тогда звучащей, трудно сегодняшними фразами создать.

— Как жаль, хотелось мне услышать песни те.

— Владимир, ты услышишь их. Они воскреснут.

— Как воскреснут? Ты ж говоришь, что невозможен перевод.

— Доподлинно перевести нельзя. Но можно новые соз­дать, такие же по духу и по смыслу. Их барды создают сейчас, используя знакомые для всех слова сегодня. Одну, последнюю, что пел тогда отец, ты уже слышал.

— Я слышал? Где, когда?

— Тебе её бард из Егорьевска прислал.

— Он много присылал...

— Да, много, среди них одна похожа очень на ту, пос­леднюю...

— Но как могло произойти такое?

— Преемственность есть у времён.

— А что же это за песня, в ней слова какие?

— Сейчас поймёшь. Всё по порядку расскажу.

Когда отцы поймут...

На третий день с рассветом поднялся на площадку вновь отец. Он улыбался, на толпу людей смотрел. Гла­зами всё искал в толпе кого-то. Ему бродячие певцы при­ветственно махали и поднимали инструменты свои вверх, и струны инструментов трепетали под руками вдохновен­ными певцов.

Отец им улыбался и всё внимательнее об­водил толпу глазами. Увидеть сына своего хотел отец. Увидеть сына, рождённого любимой девятнадцать лет назад в лесу. Вдруг из толпы к нему донёсся голос звон­кий, молодой:

— Скажи, поэт великий и певец. Ты наверху стоишь над всеми высоко. Я здесь внизу, но почему мне кажется, ты будто близкий мне, как будто мой отец?

И диалог двоих услышали все люди:

— Что ж ты, юнец, отца не знаешь своего? — спросил певец с высокой башни.

— Мне девятнадцать лет, не видел я отца ни разу. Мы с матерью моей одни живём в лесу. Отец ушёл от нас до появленья моего.

— Скажи мне, юноша, вначале, каким ты видишь мир вокруг?

— Прекрасен мир рассветным днём и на закате дня. Чудесен и многообразен он. Но портят люди красоту зем­ную, страдания друг другу причиняют.

С высокой башни голос отвечал:

— Ушёл отец от вас, быть может, потому, что стыдно стало пред тобой ему за мир, в который он тебя приво­дит. Ушёл отец твой, чтоб сделать весь мир прекрасным для тебя.

— И что же, верил мой отец, что он один сумеет мир переиначить?

— Наступит день, и все отцы поймут, что именно они за мир в ответе, в котором дети их живут. Наступит день, и каждый осознает, что прежде чем дитя любимое в мир привести, необходимо мир счастливым сделать. И ты о мире должен думать, в котором будет твоё чадо жить. Скажи мне, юноша, как скоро твоя избранница должна родить?

— Нет у меня избранницы в лесу. Там мир прекрасен, множество друзей. Но не знаком я с той, которая захочет пойти за мной в мой мир, а я его оставить не могу.

— Что ж, пусть пока ещё не видишь ты избранницу прекрасную свою, зато есть время у тебя для будущего вашего ребёнка мир хоть немножко радостнее сделать.

— К тому стремиться буду, как и мой отец.

— Ты не юнец уже. В тебе течёт кровь молодца, поэта будущего и певца. О мире расскажи своём прекрасном людям. Давай с тобою вместе мы споём. Вдвоём споём, о будущем, прекрасном мире.

— Кто сможет петь, когда звучит твой голос, поэт ве­ликий и певец?

— Поверь мне, юноша, и ты так сможешь петь. Я строку первую, вторую — ты. Только смелее подпевай, поэт.

Отец запел с высокой башни. Над головами у собрав­шихся людей эхом подхваченный летящий голос, ликуя, выводил строку:

Я встаю, мне рассвет улыбается...

А из толпы, внизу стоящей, вдруг чистый, звонкий го­лос ещё несмело продолжал:

Я иду, а мне птицы поют...

И за строкой отца строка звучала сына, а иногда в еди­ное сливались голоса, и песня звонкая о радости звучала:

Этот день никогда не кончается

Всё сильней и сильней я люблю.

Уж осмелевший юноша с отчаянным восторгом песню продолжал:

Лёгкой походкой по солнца дороге

Выйду я в рощу Отца,

Вижу тропу, но не чувствую ноги,

Счастью не видно конца.

Помню, что всё это раньше я видел:

Небо, деревья, цветы.

Взгляд был другой, весь в тоске и обиде,

Ну, а теперь везде Ты!

Всё то же самое, звёзды и птицы,

Только иначе смотрю:

Нет больше грусти,

Не знаю, как злиться,

Люди, я всех вас люблю!

Певец на башне пел всё тише, и вскоре голос с башни замолчал. Певец на башне покачнулся, но устоял и улыб­нулся людям. И до конца внимал, как голос его сына всё крепчал! Сына-певца, стоявшего внизу.

Когда оконченною песня та была, отец, стоящий на площадке башни, людям помахал рукой, прощаясь. От глаз людских чтобы укрыться, на пять ступенек лестни­цы, ведущей вниз, спустился.

Слабеющий, сознание те­ряя, он до предела напрягал свой слух. Потом услышал, ветерок донёс слова, что его сыну, юноше-певцу, краса­вица шептала пылко молодая: «Позволь мне, юноша, позволь... Я за тобою, я с тобою в мир прекрасный твой войду...»

На каменных ступенях башни замурованной терял сознание и умирал с улыбкою отец. С последним вздохом губы прошептали: «Продлится род. В кругу детей счаст­ливых будь счастлива, любимая моя». Сердцем услышала прамамочка его слова.

Потом слова из песни двух моих отцов в тысячелетиях поэты повторяли. Сами собой в поэтах разных стран, времён слова из песни той и фразы нарождались. На разных языках они звучали.

Слова простые истину несли, сквозь постулаты прорывались. Вот и сегодня вновь звучат они. Кто расшифрует строки их, но не умом, кто своим сердцем осознает, тот многое из мудрости познает.

— А в других песнях, что пел отец твой с башни, был какой-то смысл? Зачем он жизнь за песни отдавал?

— Отец, Владимир, в песнях своих много образов соз­дал. Они потом построили и сохраняли долго государ­ство. Жрецы, потомки первых тех жрецов, с их помощью религий множество создали, захватывали в разных стра­нах власть.

Лишь только одного жрецы не знали, когда использовали образы с корыстной целью. Жрецы не зна­ли, как навсегда, навечно образы себе служить заставить. Теряли силу образы у тех, кто их стремился собственной гордыне подчинить. Кто...

— Постой, постой, Анастасия. Я что-то никак про об­разы понять не в силах.

— Прости, Владимир, ты меня за непонятность изъяс­нений. Сейчас попробую расслаблюсь, соберусь, всё по порядку о науке, из всех наук главнейшей, расскажу.

На­укой образности называется она. Все от неё науки древ­ние и современные идут. Её жрецы на части расчленили, чтоб главное навечно утаить, чтоб свою власть над всем земным навечно сохранить, передавая устно знания о ней своим потомкам в подземных храмах.

Итак, они стреми­лись тайну сохранять, что их потомкам, сегодняшним жрецам, лишь тысячная часть науки той досталась. Но тогда, когда всё начиналось, у жречества намного лучше получалось.

— А как всё начиналось? Ты всё сначала говори.

— Да! Да, конечно. Что-то снова я заволновалась. Всё по порядку надо говорить. Осознанность науки той с башни звучащих песен начиналась.