ТРУДНЫЕ РОДИТЕЛИ, ДЕТИ — ЖЕРТВЫ САДИЗМА 3 страница

Два учебных заведения, которые нам разрешили посетить, сильно отличались в смысле стиля и обстановки. Первый лицей, в Монтрее, оказался так называемым лицеем с практическим обучением; в сущ­ности, это была профессиональная школа. Помещения, которые учи­теля украсили живописью и детскими рисунками, выглядели уютно. Здания поддерживались в хорошем состоянии, везде чисто. Другой лицей, в Монжероне, был расположен посреди парка в 30 гектаров и представлял собой маленький замок с примыкавшими к нему службами. Расположение прекрасное, но здание запущенное и грязное. Насколько приветливо и весело выглядел технический коллеж, на­столько второй, общеобразовательный, не излучал ни жизнерадост­ности, ни любви к труду, и хотя он был окружен зеленью, во всем этом не чувствовалось никакой человечности. Ученики Монжерона были детьми работников администрации, монтрейские — нет.

В Монтрее ученики выпускного класса, от 16 до 18 лет, оказались неплохо подготовлены к нашему посещению. Директриса заручилась разрешением от родителей — поскольку их согласие было необ­ходимо — а детям объявила: «У вас будет дискуссия о разводе»; но поскольку им не разъяснили, что посетителей будет интересовать их мнение, они думали, что мы прочтем им лекцию по праву, а потом предложим высказаться. Директриса предупредила нас: «Имейте в виду, наши дети обладают не таким запасом слов, чтобы выразить свои мысли». Может быть, словарь у них был и не столь велик, зато они обладали непосредственностью, и когда им сказали: «Мы будем задавать вопросы», — они в десять минут все поняли и каждый стал открыто говорить о себе. Для учеников этого лицея материальные условия развода оказались ужасны. Из пятнадцати под­ростков, которых мы там увидели, только у одного отец получил право оставить ребенка у себя и повел себя ответственно; остальные отцы ушли из семей, когда ребенок был еще совсем мал, или когда ребенок уже подрос (а иногда детей в семье было уже чет­веро-пятеро), и оставили матерей без гроша, да и положенного со­держания не выплачивали. Матери пытались добиться выплаты денег, но безответственные отцы исчезали бесследно. В монжеронском лицее не было ничего подобного, поскольку тамошние питомцы принад­лежали в основном к средней буржуазии, администрации или мелкой буржуазии; после развода матерям, которые к тому времени не ра­ботали уже лет по пятнадцати, приходилось устраиваться на работу, во они не испытывали нужды и не должны были отказываться от летнего отдыха. Больше всего эти дети страдали от трудностей эмо-

ционального порядка и были гораздо сильнее подвержены тревоге, чем дети в Монтрее. Но и в Монжероне точно так же, как в Монтрее, лишь один отец из пятнадцати получил право оставить ребенка у себя и воспользовался этим правом.

Ни там, ни там родители никогда не говорили с детьми о своем разводе — ни до, ни после него, за исключением двух ответственных отцов.

В монжеронском лицее на встречу пришла девочка, не имевшая никакого отношения к разводу, но когда она была еще маленькая, у нее умерла мать, отец снова женился, и она думала, что ей расскажут, какими правами она обладает по отношению к мачехе. Она считала себя «разведенным ребенком», поскольку отец снова женился, а с мачехой она не ладила. В сущности, развод для детей — это нелады с одним из родителей или хорошие отношения только с одним из двоих. Но это не имеет никакого отношения к их собственной ответственности, и закон на эту проблему почти не распространяется. 1

Наш психолог спросила трех детей в Монтрее: «А что вы будете делать потом, после лицея? К примеру, вы сможете поступить на технологический факультет университета?» Они со смехом перегля­нулись: «Да, наверно, мы бы смогли, но это нас не интересует; мы хотим после лицея пойти работать». Они получали профессио­нальную подготовку и надеялись через год или два, по выходе из лицея, устроиться на работу.

Детям из Монжерона будущее представлялось еще далеким: они собирались жить вдвоем с другом (подругой), не вступая в брак; ни один из них не предполагал, что рано или поздно женится или выйдет замуж. Казалось, все они считают, что говорить о будущем им еще рано. Они были словно двенадцатилетние дети, хотя им было столько же, сколько ученикам в Монтрее: от шестнадцати до восемнадцати. По их мнению, любить друг друга надо какое-то время, а как надоест, расставаться. «Вы допускаете мысль, что у вас будут дети?» — «Конечно, может быть.» — «И что тогда?» — «Как это что, — отвечали девочки, — детей я, естественно, выращу.» — «А как же с вашим спутником жизни?» — «Ну, тем хуже для него!» А мальчики говорили: «Я непременно буду воспитывать моих детей.» — «А каким образом вы собираетесь это делать в том случае, если вы произведете их на свет с женщиной, которую раз­любите? Что будет с детьми?» — «Да, правда... Ну, тогда, может

быть, придется жениться, чтобы потом можно было развестись... Но это еще так нескоро будет...»

В силу своего инфантильного поведения они воспроизведут для своих детей то, от чего так страдали сами. Готовятся новые разводы.

Дети в Монжероне не осуждали и не оправдывали родителей. Разонравились друг другу, разбежались — такова жизнь. А в первом лицее, в Монтрее, родителей или оправдывали, или осуждали. Осуж­дали отца, который бросил семью; признавали правоту за матерью, которая оставила детей при себе и заботится о них. В Монжероне все девочки говорили об отцах с усилием, с болью, а мальчики так же говорили о матерях.

С их точки зрения, брак противостоит любви. В обоих лицеях утверждали, что муж и жена не могут любить друг друга: «Пока люди не поженились, если они на что-то смотрят по-разному, все равно они боятся расставания, и кто-то уступает, чтобы остаться вместе; а если люди женаты, дело плохо: никто из них не старается найти какое-то решение». Брак мешает эмоциональности, потому что в браке людей связывают законные узы и материальная зави­симость, брак становится средством шантажа. А когда закон и ма­териальные обстоятельства людей не связывают, они остаются вместе единственно из-за взаимной приязни. Одна девочка сказала нам так: «Надо пожить с кем-нибудь, но недолго, лет до сорока, сорока пяти, — чтобы успеть завести ребенка, потому что без детей скучно жить».

В первом лицее дети были относительно подготовлены к беседе с нами; они поняли, что мы приехали задавать им вопросы. Во втором лицее администрация напустила туману. У директора явно не было контакта с учениками. Нашу беседу он назначил на так называемый «День профессий» — день, на который были приглашены родители учеников для того, чтобы рассказать детям о своих про­фессиях. И нас приняли за родителей, которым нужна аудитория. На дверях классов было написано: «инженер», «страховой агент» и т.д., словом, разные профессии, и в классах по большей части никого не было, кроме одного-двух одиноко ожидавших родителей. Ни один ребенок не желал встретиться с ними и поговорить об их профессии. Детям сказали, что это только для тех, кто хочет. На самом деле, как мы поняли, профессиональная жизнь не является предметом их желаний. Ну, а мы, как решили ученики, представляем психологов», которые пришли рассказать им о своей работе. А ведь речь-то шла об опросе, в ходе которого их опыт мог оказаться

полезным для других детей! Итак, они были к этому совершенно не готовы.

На вопрос, заданный нами ученикам: «Говорили ли вам в курсе «Обучение обязанностям гражданина» о законодательстве по семье и браку, в частности, о законах, касающихся бракоразводных дел?», мы получили ответ: «Никогда». Кроме того, все эти дети сказали, что о своем положении — положении детей, у которых родители в разводе, — они никогда ни с кем из школьных товарищей не говорили, и ни с кем из преподавателей — тоже. В наше время было совсем не так; когда мы учились — моя коллега в лицее Виктора Дюрюи, я — в старших классах лицея Мольера, — мы говорили с нашими преподавателями. На это дети нам возразили, что не могут говорить с преподавателями, потому что это не пон­равится остальным ученикам, да и самим преподавателям тоже, так что они предпочитают ни с кем не обсуждать свою личную жизнь.

«Но разве на уроках французской литературы вы не изучаете романов, в которых речь идет о страстях, о любви, которая проходит, и потом от этого страдают дети?» Никогда. Им никогда не, приходилось рассуждать на подобные темы — ни на уроках литературы, ни на уроках гражданского воспитания. Что уж говорить о прочих?

Мне кажется, что даже в курсе истории, в курсе юриспруденции тоже надо уделять внимание истории детей и законам, имеющим отношение к семье. Дети могут заинтересоваться всем этим — в сущности, заинтересоваться самими собой. Но взрослые упорно при­держиваются теорий и абстракций. Они никогда не привлекают вни­мание детей к тому, что касается непосредственно их, сегодняшних. Они предпочитают рассуждать с детьми об их будущем — но при этом предлагать им готовые образцы, а не говорить о самих детях. Никто не говорит с детьми об их становлении; никто не говорит им, с чем они столкнутся на этом мостике, таком длинном мостике отроческого опыта, который приведет их к взрослости. А значит, для того, чтобы благополучно перебраться на другую сторону, нужно 3 наблюдать и говорить вместе о том, что происходит на мостике. Однако в лицеях этого и в помине нет. С детьми вообще не разговаривают ни на литературе, ни на истории, ни на гражданском воспитании.

В других странах, в частности, англо-саксонских, школьники боль­ше связаны в эмоциональном плане со своими учителями, а в школах большое место уделяется игре. Именно во Франции пышным цветом цветет юридический формализм, принимающий форму вздорного и

тормозящего развитие бюрократизма. Любая внеучебная деятельность упирается в проблему страховки. Кто будет платить, если случится что-нибудь непредвиденное?

Одна из учениц передала фразу своей подружки — «Тебе повезло, что у тебя родители в разводе» — с таким добавлением: «Меня удивляет, что она так сказала, потому что мне придется остаться жить с матерью; я не смогу, как она, в восемнадцать лет уйти из дому, а не то мать останется совсем одна; она меня воспитала и не заслужила, чтобы я ее бросила». Эта девочка загнана в угол - ей ничего не остается, как жить вместе с матерью. И только те двое, которые остались с отцами, сказали нам: «Ну, как только мне стукнет восемнадцать, сниму себе где-нибудь комнату». Только эти двое перед тем, как найти себе пару, будут иметь возможность пожить, полностью отвечая сами за себя. А на вопрос: «Работала ли ваша мать до замужества?» большинство монтрейских детей от­ветили так: «Да, работала, но когда пошли дети, бросила работу, чтобы о них заботиться. А когда отец нас оставил, ей пришлось опять вернуться на работу». В другом лицее — другая крайность. Мы услышали такую историю. Развод свершился. Родители матери были не слишком-то довольны ее замужеством, и после развода она вернулась к ним. Дедушка с бабушкой занялись воспитанием детей, а мать пошла на работу, словно восемнадцатилетняя девушка, до замужества живущая в родительском доме; дети не чувствовали, что она способна жить самостоятельно, и совсем не желали для матери нового брака.

Мы сумели опросить только пятнадцать детей, у которых родители в разводе, хотя в том лицее их было гораздо больше; но родители остальных детей не согласились на то, чтобы их дети слушали беседу на эту тему или высказывались о своем случае. Становится тревожно при мысли, что родители могли запретить детям, которые вот-вот достигнут совершеннолетия, принять участие в беседе на тему, которая им, родителям, неприятна. Какие же неприятности в таком случае ждут ребенка младше десяти лет, если он будет говорить то, что думает! А когда ребенка, которому уже минуло десять лет, иногда и восемнадцатилетнего, и даже старше, ведут на консуль­тацию, то ему не только не советуют, но иногда даже запрещают говорить с врачом о том, что коверкает всю его жизнь.

Ни одного из сорока школьников, опрошенных нами в обоих лицеях, родители не сочли нужным поставить в известность о разводе современно, хотя дети отлично видели, что родители ссорятся, а

потом в один прекрасный день, оставаясь одни с матерью или переезжая к бабушке с дедушкой, они видели, что мать испытывает какие-то трудности, поскольку ей приходится «обращаться к адвокату». Некоторым матерям, в самом деле, было очень нелегко, потому что, во-первых, приходилось отпрашиваться с работы, а начальнику это не нравилось, а, во-вторых, потому что они испытывали денежные затруднения. И наконец, трудно было разобраться в дебрях брако­разводного процесса.

Все эти дети сказали, что о разводе родителей они предпочли бы узнать от кого-нибудь, а не постепенно обнаруживать это самостоятельно. Но кто должен им об этом сообщить? Нужно, чтобы это произошло само собой, а не в результате чьих-то специальных, усилий; они не хотели бы услышать об этом от судьи. «Вы бы> хотели, чтобы судья вызвал вас и спросил ваше мнение?» — «Нет, совсем не хотели бы!» Монтрейские дети не хотели бы иметь дело» с судьей, но не возражали бы, чтобы какое-нибудь нейтральное лицо разъяснило им их положение. А те, которые лучше умели, выразить свои мысли, дети из Монжерона, сказали: «Да, хорошо бы, чтобы судья вызывал детей и говорил: "Ваши родители разводятся, что вы об этом думаете?" Может быть, не сам судья, он слишком! строгий, а кто-нибудь другой, кого мы не знаем; пускай бы рассказал нам обо всех этих вещах, о том, какие перемены нас ждут — только мы должны быть уверены, что он не передаст родителям наш разговор. Пускай бы нам сказали: "Вот тут один человек должен кое-что тебе сообщить"».

Когда детей спросили, с какого возраста они бы желали имеет возможность высказывать свое мнение, все ответили: «С одиннадцати лет». Но относительно возраста, с которого следует предупреждать детей о предстоящем разводе, никто не указал нижней границы; «Сразу, как только решат разводиться.»

На посвященном разводу круглом столе «Досье на экране», пред­ложили высказаться одному мальчику четырнадцати лет, пережившему этот мучительный процесс. Перед ним сидели адвокат с судья. Завязалась дискуссия относительно того, с кем оставляет ребенка. Юрист заявил: «Но ведь ребенок может прийти к судье и сказать, что он предпочитает остаться не с этим родителем а с другим». Мальчик возразил: «Для этого нужно мужество!»

В обществе, где все явственнее проявляются черты социализма где все больше опеки над гражданами, где решающую роль играет государство, во всех делах начинают с создания нового законода-

тельства. Думаю, то же самое касается и разводов. Итак, можно опасаться, что если учредят должность посредника, который будет, возможно, не столь неприятен детям, как судья, то этот чиновник все равно не станет для тех, чьи родители разводятся, тем собе­седником, который им больше всего требуется. Правда, это все же лучше, чем ничего. Если в процессе развода ребенка предупредят о том, что происходит между его родителями, если третье лицо выслушает его не в суде — это будет шаг вперед. По моему мнению, правильней было бы отвести эту роль медику или социальному работнику, может быть, психологу, который был бы в контакте с семейным врачом, если возможно, или школьному психологу, или даже директору учебного заведения. Тем более, что этому последнему в дальнейшем придется посылать школьные справки раздельно обоим родителям.

ГОСУДАРСТВО-ОТЕЦ

Возьмем ли мы шведский социализм, социал-демократию или фран­цузский социализм, — везде государство все больше вмешивается в «семейные дела»'. Кажется, в Швеции государственные органы опеки назойливее всего и прибрали к рукам больше всего власти, особенно в вопросе, с кем должен жить ребенок. Социальные ра­ботники буквально похищают у родителей ребенка, если его «фи­зическое или психическое благополучие» находится, по их мнению, в опасности. Достаточно жалобы соседей или простого доноса. Если расследование установит, что жалоба безосновательна, ребенка вернут семье. В противном случае его вверяют приемным родителям, которых назначает государство. Многие скандинавские адвокаты уверенно говорят об «узаконенном похищении», об организованном киднаппинге.

Злоупотребления, несомненно, имеют место. Но бывает, что «по­хищение» в самом деле отвечает интересам ребенка и идет ему на пользу. Именно так получилось с одним маленьким шведом, чью историю мне рассказывали. Это было в 1930 году. Как видим, вмешательство государства в семейную жизнь и его противодействие родительской воле начались не вчера. Во всяком случае, в северных странах. Двенадцатилетний мальчик испытывал отвращение к занятиям

L'Enfant et la raison d'etat, Philippe Meyer, Points Seuil.

в школе, дававшей своим питомцам классическое образование. Ро­дители, оба с университетскими степенями, не могли и помыслить, что их сын не станет в свой черед «белым воротничком». В один прекрасный день управление школьной ориентацией отбирает его у семьи и решает отдать в юнга на корабль. Родителям разрешается видеть его не чаще, чем раз в год. Они кричат о похищении, о торговцах детьми. Ничего не помогает. «Бедный малыш, как он, должно быть, страдает!» — твердят отец с матерью. Но, к их изумлению, оказывается, что тот и не думает страдать. Напротив, он в восторге, ему полюбилась морская жизнь, и он решает учиться заочно. В 19 лет он уже лейтенант корабля. И он стал более зрелым, чем его старший брат, который остался в семейном гнездышке. Дети в этом возрасте менее хрупки, чем их родители, и у них больше шансов стать самими собой, плавая на корабле по миру, принимая на себя ответственность, чем сидя при родителях.

А вот разлучать, ссылаясь на законодательство, маленького ребенка с матерью можно лишь в случае, если мера является срочной, вре­менной и отменяемой, причем необходимо провести беседы и с матерью, и с ребенком, если мать (или ее партнер) жестоко с ним, обращаются. Даже в отношении явной мучительницы решение не может быть однозначным. Разумеется, мне приходилось защищать ребенка от грозящей ему физической опасности. Когда я консуль­тировала в больнице Труссо, туда пришла женщина, которая умоляла" дежурного врача подписать ей разрешение забрать после выписки свою дочь двух с половиной лет. Девочку били дома, она была госпитализирована с несколькими переломами. Но она звала мать. Медсестры говорили: «Если малышка требует, чтобы к ней привели мать, значит, ей нужна мать». Я пригласила эту женщину на разговор, она клялась и божилась, что больше пальцем девочку не тронет.

Она и со старшим сыном обращалась плохо. Мальчик получал побои, пока не подрос настолько, чтобы удирать через окно — к счастью, они жили на первом этаже. Любовники матери обращались с мальчиком по-разному: одни — ласково, другие — колотили так же, как она.

— Моя младшая сестра провоцирует мать, — сказал мне тогда брат девочки...

Я вступила в разговор с истязательницей, которая пришла уверять в своих благах намерениях: она, дескать, исправится и т. д.

— Происходящее с вашей дочерью — то же самое, что про­исходило с вашим сыном, когда он был маленьким. Только она

еще не достигав того возраста, чтобы выпрыгивать из окна во из­бежание вашего гнева.

Я ее заставила вновь пережить всё происходившее с нею, вос­произвести сам процесс.

— Ах, всё поначалу идет хорошо — первые часы, затем она начинает действовать мне на нервы, а стоит мне ее шлепнуть, — ну что уж тут! как только я прикоснусь к ней руками... я не могу больше себя остановить.

Я вынудила ее признать, что если вернут девочку, она опять начнет ее избивать. И я не подписала ей разрешение забрать ребенка домой.

Истязательницы чаще всего сами в детстве были лишены любви, либо, сверх того: по причине болезни, или несчастного случая, или каких-то сугубо личных обстоятельств они на какое-то время, сразу после рождения ребенка были с ним разлучены.

Ребенок не так уж не виноват в том, что с ним дурно обходятся: он имеет склонность провоцировать мать.

Учитывая все это, я не сторонница того, чтобы бесповоротно отнимать ребенка у матери, которая с ним плохо обращается; нам нужны более мобильные структуры, чем те, которые существуют во Франции, чтобы ребенок мог жить отдельно от матери, но навещать ее в конце недели, или чтобы она приходила повидаться с ним после работы и в выходные дни, — лишь бы ребенок не жил постоянно под одной крышей с ней и не находился в полной ее власти.

Я с большим сомнением отношусь к идее официального размещения детей в приемных или временных семьях. Службы по защите детства допускают произвол, и в этом им содействует приставленный к ним адвокат. Если родителя лишают права посещать своего ребенка, защита превращается в насилие. Что до права родителя жить после развода под одной крышей с ребенком, решения по этому поводу часто суть не что иное как нарушение прав человека. Рука государства оказывается в лучшем случае чрезмерно тяжелой.

Власть законов все больше сводит семью-ячейку к паре мать-дитя, или, в виде исключения, отец-дитя, бабушка-дитя. Феминистское движение, в сущности, отражает тенденцию граждан пользоваться опекой со стороны общества и во всем полагаться на государство.

Дети не должны изменять личную судьбу женщины — требуют борцы Движения за освобождение женщин. Их «выращивание» — дело других людей. Кооперативные объединения, добровольные или оплачиваемые воспитатели, детские деревни или преждевременная эмансипация детей — такие решения предлагаются во имя того, чтобы мать могла сохранить полную свободу действий.

Отец втягивается в борьбу. Он пытается вернуть себе утра­ченные права'. Он пользуется отказом феминисток от ухода за младенцами, но в то же время объективно превращается в союзника феминизма. Если речь о том, чтобы отец разделял с матерью заботы по уходу за новорожденным, такое урегулирование внутри семьи-ячейки может пойти ребенку на пользу. Но есть опасения, что подобная реакция мужчин пронизана духом конкуренции и ре­ваншизма по отношению к женщине, стремлением ответить ударом на удар. Нельзя безнаказанно устранять одного из двоих, которые призваны дополнять, а не вытеснять друг друга. Но, право, не будет ли ошибкой отстаивать эту структуру нуклеарной семьи, семьи-ячейки, считающуюся — характерная для сегодняшнего дня подмена понятий — «традиционной», когда на самом деле она изобретена сравнительно недавно, от силы лет сто тому назад? Задумаемся над результатами этого столетнего эксперимента. Об­речен ли он в силу своей ограниченности и нынешней неадекватности? Быть может, его извратила и подмяла под себя политика — эко­номические кризисы, война, урбанизация, массовая коммуникация и т. д. ? Или он порочен сам по себе?

Пара отец-мать по-прежнему представляет базовое опосредование, эталонную символическую ячейку для всех детей в мире, потому что ее изначальная функция состоит в том, чтобы принять Эдипов треугольник и примириться с ним. Без Эдипова треугольника сим­волический язык не может найти себе выражения и завершить струк­турирование личности. Но отношения внутри Эдипова треугольника вполне могут проигрываться и в отсутствие биологических родителей. Их могут обеспечить воспитатели или приемные родители при условии, если они назовут ребенку его биологических родителей и ознакомят его с историей его реальных предков.

• См. Colloque international: Father» today, le« pure» d'aujourd'hiri, evolution de« attitudes et des rules masculine dan! les payi de la Communautfe europ*enne (Paris, ' 1982).

Вопреки общераспространенной ориентации, законное усыновление следовало бы производить не с рождения ребенка, а гораздо позже, лет в десять, в одиннадцать. Воспитателям и будущим усыновителям следовало бы выплачивать вознаграждение. Хорошо было бы, чтобы мать сразу после родов сказала младенцу, что она доверяет его людям, которые будут хорошо о нем заботиться.

От ребенка ни в коем случае не следует скрывать существование его реальных родителей. То, что не высказано полностью, распо­ряжается сексуальной жизнью. Ребенок весь соткан из первичных побуждений, он не может сублимировать свое либидо, если не знает, чей он сын или чья дочь. Психоанализ завтрашнего дня должен будет полностью сосредоточиться на задаче: понять, что происходит внутри отношений Эдипова треугольника.

Ребенок обладает не всеми правами, но права — это всё, что у него есть. У родителей нет никаких прав на его личность — у них есть только обязанности.

С самого начала своей внутриутробной жизни человек не является частью материнского тела, он уже уникален. Он сам дает себе жизнь и рождается на свет при посредстве отца и матери, он — сама Жизнь. В силу своего желания родиться он настойчиво стремится к развитию и достижению своей цели. С точки зрения психоанализа, мать — это только посредник, сперва биологический, потом сим­волический. Это не так уж мало. Это основное.

Законодательство по абортам не учитывает этих данных. Это еще одно вмешательство государства-отца в жизнь людей.

Да еще и одно из самых грубых, граничащих с злоупотреблением властью. Если несовершенволетняя беременеет, общество (родители, воспитатели, врачи) оказывает на нее давление, направленное на то, чтобы ее ребенок не появился на свет. Если она упорствует в своем желании рожать, ее заставляют жить взаперти в «гостинице Для матерей». Посягать на плод под предлогом, что он может войти группу детей повышенного риска, это значит манипулировать реальной игрой жизни и смерти. Если материнский организм может плоду навредить, надо обеспечить матери лечение. Но стремление любыми средствами продлить жизнь больного нельзя подменять про­водом в отношении жизни и смерти плода.

Он существует, во всяком случае, мать аборт не программирует. Признать утверждения воинствующих сторонников добровольного пре­рывания беременности по этому поводу — было бы ложью. Мате­ринство изменяет женщин, в том числе и борцов, годами пропове­довавших отказ от беременности. Когда дают жизнь, фантазмами не питаются.

На мой взгляд, наказывать за аборт нельзя. Но легализацию абортов я считаю ошибкой.

В общем и целом, результат (и цель!) воспитания детей на государственном попечении — это дети, лишенные индивидуальности, потому что эти дети отрезаны от своей истории.

ТРЕУГОЛЬНИК... С ЧЕТЫРЬМЯ УГЛАМИ (мать, ее спутник жизни — необязательно отец ребенка, и органы социальной помощи).

В итоге, наилучшая услуга, какую можно было бы оказать отцам и матерям, — это попытаться свести до минимума родительские права и роли, освободив их от наслоения мифов; можно говорить о роли родителей, подаривших ребенку жизнь, о той помощи, в которой они нуждаются, чтобы принять на себя долг воспитания ребенка, или об их праве передать эту роль другому лицу, но при этом следует как можно меньше говорить о «родительских правах».

Взрослые родители абсолютно необходимы ребенку, будь то би­ологические родители, или приемные, или и те, и другие. В сущности, для маленького ребенка благотворно все, что может рассеять тревогу, связанную с взаимностью внутри социальной группы; чем больше ребенок замкнут внутри треугольника, внутри отношений отец-мать, тем больше он задыхается, и тем меньше у него шансов стать самим собой. Надо отпереть для него эту камеру, но принять меры, чтобы из этого плена он тут же не угодил в другой, еще более жестокий. Дело в том, что ребенок — это дитя матери и того мужчины, с которым она его зачала, все равно, замужем она или нет. Прежде чем его отдадут в ясли, он должен знать, что он — ребенок этой женщины, что он пожелал родиться от нее и мужчины, с которым она его зачала. Что эта женщина его пожелала, но что она, кроме того, нуждается в обществе, точно так же как и он сам, и что его глубинная сущность не изменится оттого, что попечение о нем будет поручено другим людям, которым мать доверит его на время. Этот срок надо устанавливать постепенно, посредством речи,

и сенсорики, чтобы ребенок знал, что в яслях он тот же самый человек, что и вечером дома, с мамой, несмотря на то, что вос­принимаемая им действительность меняется. Во избежание срыва все это необходимо объяснить ребенку в присутствии его родителей. Этот первичный треугольник усложняется, когда ребенок попадает в руки другому человеку, и вот тогда-то ему необходимо объяснить, кто такой этот человек: материнские и отцовские слова помогут ему сохранить чувство безопасности. Только отцовский и материнский голос могут «омамить» и «опапить» для него людей, которым доверяют заботу о малыше. Тогда тела этих людей станут символами безо­пасности, а сами они — временными представителями отца и матери. Благодаря этому ребенок остается самим собой, таким же, как дома, и может сохранить все свои сенсорные возможности — ни одна из них не «уснет». Это дает ему силы перенести ожидание встречи. Он сохраняет свой тонус, не прячется в свою раковину, как улитка, потому что уверен, что эта раковина (родители, о которых с ним говорят) мысленно никогда его не покидает. При этом условии он становится существом общественным. Воспитателей яслей удивляет именно эта энергия двухмесячных детей, поступающих к ним из Мезон Верт. А все дело в том, что в Мезон Верт, где всё ребенку объясняют словами, социализация самых маленьких к тому времени уже состоялась. В безопасности, при постоянном присутствии роди­телей, ребенку здесь рассказывают о том, как он появился, как его вынашивали. Рассказывают о его судьбе. К примеру, вот маленький мальчик (или девочка) — у него нет законного отца и мать говорит о нем: «У него нет отца». Мы ей шутливо возражаем: «Как, неужели вы — исключение из закона природы?» А ребенку говорим: «Твоя мама зачала тебя, как всех детей, вместе с мужчиной.» — «Да... Но он так мало значил!» — «Не так уж мало — раз появился на свет этот ребенок, который для того, чтобы родиться у вас, выбрал его себе в отцы. Вы же счастливы, что у вас есть ребенок?» — «Конечно! Ведь я его хотела.» Тогда мы обращаемся к ребенку: