Глава ii. условия воспитания

В русской классической литературе была традиция: почти все писатели и критики занимались педагогикой. Или они сами учили детей, или открывали школы, или писали о воспитании детей так много, что выходили целые тома их педагогических сочинений. Да и художественная литература прошлого была переполнена педагогическими мыслями. "Война и мир" открывается сценами в салоне Анны Павловны Шерер, там говорят о политике и о воспитании детей; а заканчивается роман сценами в доме Безуховых - там говорят о воспитании детей и о политике. Политика, литература, воспитание - это один узел интересов, высокая литература и высокая педагогика всегда сливаются в одном стремлении к правде: чтобы человеку было лучше, чтобы человек был лучше. Разумеется, чем меньше назидательности в литературе, тем она художественнее. Но это правило касается и педагогики: чем меньше в ней назидательности, тем она педагогичнее.

Литература и воспитание всегда вместе, однако в наши дни появилось и разделение. Воспитание перешло в ведение педагогов и психологов - мы живем в век специализации. Никто, не будучи специалистом, не смеет публично трактовать ученые вопросы.

Но в воспитании своих детей специалистов быть не может, отцов-профессионалов и мам-профессионалок на свете нет. Воспитание своих детей - одно из самых благородных дел, ему можно отдать жизнь, но профессией оно стать не может. К тому же воспитание - это искусство, а где искусство - там талант, там сердце, интуиция, вдохновение, любовь и прочие ненаучные вещи. Где искусство, там результат без процесса: каким-то образом получилось, но как? Магия... Так и говорят: магия искусства. Наука - это бегство от "чуда", по известному слову Эйнштейна, а воспитание, а искусство непременно содержит в себе какое-то чудо - иначе искусства нет, одно только холодное ремесло. Как это все совместить? Может ли наука оперировать ненаучными, туманными понятиями вроде "сердце" и "любовь"?

Может. Есть искусство писать книги, и есть наука об искусстве писать книги - литературоведение. Есть искусство играть на сцене, и есть наука об этом искусстве - театроведение. Есть искусство воспитания - и есть наука об этом искусстве, педагогика. Стопроцентная наука о стопроцентном искусстве, но с одним отличием от точных наук: как у всякой науки об искусстве, ее язык тоже должен быть приближен к искусству. Педагоги, стараясь быть "научными", пытаются иногда обойтись без неточных понятий - любовь, сердце, - но без них ничего нельзя ни объяснить, ни предсказать, и наука перестает быть наукой. Точным языком о воспитании не скажешь - получается ненаучно. Наоборот, когда мы говорим об искусстве воспитания ненаучным языком, мы ближе к правде и, следовательно, ближе к науке. Все науки стремятся к безличному, общему, а педагогика безличной быть не может, ее нет вне личности. Все науки бесстрастны, а бесстрастная педагогика ненаучна.

Вот почему воспитанием всегда занимались не просто педагоги, но педагоги-писатели и педагоги-публицисты: Коменский, Руссо, Песталоцци, Ушинский, Л.Толстой, Макаренко, Крупская, Корчак, Сухомлинский. Три главные педагогические книги века называются "Педагогическая поэма", "Как любить детей", "Сердце отдаю детям".

Поэма, любовь, сердце...

Но книги по искусствоведению обычно пишутся для специалистов-искусствоведов, книги по литературоведению - для специалистов-литературоведов. Для кого же пишутся научные книги по искусству семейного воспитания? Ведь специалистов-то в этой области нет.

Когда я принимался за работу, я наивно думал, что с педагогикой хоть примерно так же, как и с другими науками. Издаются книги для физиков - и книги для любителей физики, скажем, "Физика для всех". Книги для кибернетиков - и "Кибернетика для всех". Очевидно, что таким же образом должно обстоять дело и в педагогике: есть наука, созданная учеными и опытными учителями, и предстоит популярно изложить ее - для всех.

И многим людям, в том числе и ученым, кажется, будто наука о воспитании детей в семье - та же самая наука, что и о воспитании в школе, а учитель - специалист и в домашнем воспитании.

Но, оказывается, все не так.

Педагогика - наука об искусстве воспитания детей, но не всех, а только чужих. Кода же дело доходит до собственных детей, то всякая наука вроде бы кончается и начинается неизвестно что. Даже у самых прекрасных учителей бывают никудышные дети - не видали? В таких случаях осуждающе говорят: своих детей воспитать не умеет, а за чужих берется!

Но много ли хирургов делали операции на собственном сердце?

Да, чужих воспитывает, а своих не всякий может, потому что наука педагогика, помогающая учителю в его трудах, хорошо работает, когда перед воспитателем тысяча детей, похуже - когда их тридцать, и совсем плохо, когда один-два-три. Тут происходит незаметная смена наук. Для воспитания тысячи детей нужна наука управления, для воспитания одного - наука общения, а это принципиально разные науки, вот в чем дело.

Педагогика развивается сотни, даже, можно сказать, тысячи лет. Наука же общения так мало разработана, что ее нельзя пока что преподавать в институтах.

Вот тут-то мы и попадаемся. Родина обучения - школа, учить надо, как в школе учат. А родина воспитания - семья, воспитывать надо, как в семье. Между тем бывают учителя, которые пытаются учить, как дома, и бывают родители, которые хотят воспитывать детей, как в школе, - и ни у тех, ни у других ничего не получается. Правила, методы, идеи, взгляды, выработанные учителем в опытах над чужими детьми, то есть в школе, совершенно не годятся для семейного воспитания.

У воспитателя в школе есть мощное орудие - коллектив детей, ребенка воспитывает дух коллектива. Иногда говорят, что и семья - маленький коллектив. Но, во-первых, порой до того маленький, что само слово "коллектив" употребишь разве в насмешку, а во-вторых, в маленьком этом коллективе такие бывают великие раздоры, что о воспитании и речи быть не может.

Учитель имеет сорок детей-помощников, мама одна перед сыном; но в таком случае и методы воспитания не могут быть одинаковы. У вооруженного и безоружного должны быть разные тактики. Мама с ужасом смотрит на учителя: "Я с одним справиться не могу. А у него сорок!" Но учитель мог бы с не меньшим ужасом сказать маме: "Бедная вы моя, я с классом справиться не могу, а у вас один!" Чем меньше детей - тем труднее, а не легче работа воспитания. Ведь школьный педагог, который, имея сорок детей, справляется с тридцатью девятью из них, считается прекрасным учителем, а сорокового, неуправляемого, стараются обычно куда-нибудь сплавить. Даже такой великий педагог, как Януш Корчак, говорил, что ни один воспитатель не вырастит сто хороших детей из ста детей. Но у мамы-то сороковой - не сороковой, а первый и единственный, и никуда его не сплавишь, и на другого не обменяешь. Столетиями призывают учителей к индивидуальному подходу, говорят: "Надо найти ключ к каждому", и всегда это было труднейшей частью педагогической работы. Но у папы и мамы никакого другого подхода, кроме индивидуального, и быть не может. У профессионала-учителя не получается, а у мамы-непрофессионала должно получиться.

Но это все ничто по сравнению с главным различием между школьным и семейным воспитанием: в школе воспитывают учителя, отобранные при поступлении в училище или институт, отобранные учением, отобранные самой школой - кто совсем не справляется или не подходит по нравственным своим качествам, тот вынужден уйти, сменить профессию (хотя, конечно, случается всякое). Когда пишут книги для учителей, составляют учебники педагогики, то авторы и обращаются лишь к способным людям. Кто видал книги для неспособных в каком-нибудь искусстве?

Но ведь еще ни у одной будущей мамы, когда она ночью постучалась в родильный дом, не спросили справки о ее педагогических способностях, о ее пригодности к той работе, к которой она приступает с рождением ребенка...

От этого все путается в науке о семейном воспитании, совершенно не похожей на все остальные науки, создаваемые профессионалами для профессионалов.

Профессиональная педагогика, обращаясь к специально отобранным и обученным людям, может опустить законы этики, законы человеческого общения и сосредоточиться на системах, приемах, способах и методах воспитания. В домашней же педагогике эти главные, общечеловеческие, этические вопросы куда более трудные, чем чисто педагогические, опускать нельзя, без них разговоры о методах и приемах - пустое дело.

Маме говорят: "вы должны, вы обязаны", то есть обращаются с ней, как с учительницей, которой при случае можно дать выговор, а то и уволить ее. Но маму-то не уволишь!

Маме говорят:

- Если ребенок не послушался вас, то надо повторить приказание голосом, не допускающим возражения.

Совершенно правильно! Надо! Но что делать, если мама не умеет говорить таким голосом, и чем больше пытается она быть строгой, тем хуже результат?

Маме говорят о методах и приемах, а она приходит с работы и видит, что ее озлобившийся десятилетний сын нашел зубило, молоток и сбивает штукатурку на кухне.

Тут тебе и методы, и приемы, и способы, вместе взятые...

И со всех сторон говорят маме: "Надо, чтобы... Надо, чтобы... Надо, чтобы..."

Надо, чтобы ребенок знал слово "нельзя".

Надо, чтобы ребенок знал слова "пожалуйста" и "спасибо".

Надо, чтобы ребенок не баловался, и надо, чтобы он рос рыцарем, - почему вы не научили его рыцарству, мамаша? Надо, чтобы ребенок с детства был приучен уступать дорогу старшим...

Да надо, надо, все надо, кто спорит?

Но что делать, если не получается, и даже непонятно, отчего не получается? Ведь мама все делает как все!

Вот и выходит: с одной стороны педагогика, набор замечательных научных суждений для замечательных родителей, а с другой стороны родители, отнюдь не замечательные - детей ведь воспитывают не одни только герои известной книжной серии "ЖЗЛ". Родители внимают педагогике, стараются изо всех сил, а у них ничего не получается. Они и не подозревают, что им преподносят правила, выработанные в школе и не имеющие никакого отношения к семейному воспитанию! Им не говорят о каких-то главных условиях воспитания, которые в школе выполняются сами собой в результате отбора учителей и оттого скрыты даже от учителя. Кстати, педагоги прослушали лишь две лекции по семейному воспитанию - четыре часа. Можно ли стать специалистом в четыре часа?

Словом, воспитание в школе - одно, воспитание дома - другое. То - то, а это - это.

Ну, например, хороший мастер всегда лучше плохого - кто не согласится с этим утверждением? И, разумеется, талантливый учитель лучше бесталанного. Однако плохая мама, но своя заведомо лучше хорошей, но чужой... Плохое лучше хорошего! Посмотреть бы на математиков и логиков - как управились бы они с такой наукой.

Мало того! Первое, что должна сделать странная наука о семейном воспитании, - это установить факт, что люди прекрасно обходились и обходятся без нее, без науки.

В самом деле, кто видел детей, воспитанных по науке? Никто.

Потому что детей воспитывают не по науке, а по вере. Не будем бояться этого слова, оно не раз еще встретится нам. Духовные процессы совершенно не поддаются анализу и объяснению без понятия о вере.

Для успеха в любой работе нужна уверенность, которая обычно добывается собственным опытом. Но у родителей опыта быть не может, их уверенность держится на вере в чужой опыт, на доверии к нему - на доверии к опыту своих родителей и всех предшествующих поколений. Мы и сами не знаем, откуда берутся наши педагогические убеждения, они кажутся нам здравым смыслом - мол, как же иначе? Педагогическая вера живет в нас, поскольку все мы закончили пятнадцатилетний родительский педагогический институт. Нас не только воспитывали так или иначе, нас при этом учили воспитывать своих будущих детей. Воспитание - первый вид человеческой деятельности, с которым сталкивается человек, рождаясь на свет. Сначала он на собственной, так сказать, шкуре узнает, как воспитывают, - а потом уж видит он, как варят обед, убирают, забивают гвозди, гладят белье, и лишь много позже увидит ребенок, как работает шофер, врач, продавец - первые герои детских игр. Но сначала - "дочки-матери". Сначала - воспитание.

Дайте самой маленькой девочке куклу, и она начнет баюкать ее и укладывать спать (самые большие неприятности у детей связаны с укладыванием в постель), а может быть, задерет ей платьице и начнет шлепать, приговаривая: "Ата-та, ата-та! Ты почему не слушаешься?"

Мама возвращается с сынишкой из детского садика и ведет неторопливую педагогическую беседу:

- Мишка все игрушки разбросал, раскидал... Что мы с ним сделаем?

- Отлупим, - равнодушно отвечает мальчик.

Мама - интеллигентная женщина, современная, она оглядывается: вдруг кто-нибудь услышал?

- Ну зачем же так - "отлупим"... - говорит она неуверенно.

- А вы меня лупите? - возражает мальчик. - Лупите. И его отлупим.

- Ну, мы тебя лупим, когда ты упрямишься...

- И он упрямится, - говорит мальчик.

Ему пять лет, но он точно знает, как надо воспитывать. Человеку еще расти и расти, а воспитание будущего воспитателя уже закончено.

Но вера есть вера. Она необходима, она и опасна. Убеждения, воспринятые в раннем детстве, - это не перчатка на руке, а сама рука; люди крайне неохотно расстаются с убеждениями даже тогда, когда совершенно очевидно, что они не отвечают жизни. Вера обладает свойством укрепляться даже при столкновении с опровергающими ее фактами.

Отец слишком строг с ребенком, маленький превратился в зверька, стал неуправляемым, а отцу кажется, что он еще и недостаточно строг. Он винит жену, тещу, ребенка, самого себя винит, но ему и в голову не приходит, что виноваты его убеждения. Он и знать не знает, что у него есть какая-то педагогическая вера и что она может быть совсем другой, что ее можно сменить.

Это объясняет, отчего одним людям советы по воспитанию идут впрок, а другим нет. Если советы противоречат вере отца или матери, то, конечно же, в них не будет толку. Это все равно что советовать японцу есть вилкой, а европейцу посоветовать есть палочками, а про вилки забыть. Педагогический совет хорош лишь в том случае, если он отвечает нашей вере. Да и эта книжка у одних вызовет одобрение: "Вот-вот! И я так думала!" - а другим покажется несообразностью.

Если у вас все хорошо с ребенком - то и ладно, закройте возмущающую вас книгу; но если не получается - присмотритесь, может быть, дело в педагогической вашей вере?

Все начинается с веры!

Но первое сомнение в истинности распространенной педагогической веры должно возникнуть, когда мы обнаруживаем полную необъяснимость результатов воспитания.

Вот отрывок из польского детективного романа, сюжет которого в том, что некий молодой человек ограбил дачу и при этом убил случайно оказавшуюся там служанку. Такой герой. Откуда он взялся? Инспектор полиции приходит к родителям, и отец преступника говорит ему:

- Вы сами понимаете, как это для нас страшно. Мы жили для него, у нас ведь никого больше нет... А он? Почему?.. Почему так?

- Нет теперь религиозного воспитания, - сказала мать.

- Ерунда... Я был с ним строг... И требователен. В кино - только в награду, никаких сигарет, водки, дурных книжек... Ему хорошо жилось... Всегда сыт, в доме согласие, порядок, в четыре обед, в семь ужин, в десять спать. Только по субботам я разрешал ему смотреть телевизор... Говорят, у таких детей бывает плохой пример... У нас такого быть не могло... Я всегда вбивал Болеку в голову, что нет вещи более святой, чем чужая собственность... Я возглавляю строительно-монтажное управление... Пятнадцать лет безупречной службы...

Все как по учебнику педагогики: и требовательность, и согласие, и родители честные, и пример хороший. Не пил сын, не курил и дурных книжек не читал - а вырос убийцей и грабителем.

Почему?

Почему так? - можем мы спросить вместе с несчастным отцом.

Вот где настоящий детектив. В убийстве служанки инспектор разобрался, но кто разберется в УБИЙСТВЕ ДУШИ? Какой Шерлок Холмс, Эркюль Пуаро, капитан Денисов?

Кто скажет, почему в одних семьях за детьми смотрят, а они вырастают дурными людьми? В других же дети растут как трава, целыми днями во дворе пропадают, до девятого, до десятого класса книгу в руки не берут - в футбол гоняют, а потом вырастают прекрасными людьми, достигают уважения и положения - я знаю такие случаи. Почему это - девочке показывают пример трудолюбия, отец с матерью не разгибаются, "чертоломят", как сказано о них в газете, а дочка наберет в подол огурцов - и на весь день на речку? А вон у мальчика мать на двух работах, за сыном не смотрит, но он весь дом тянет, он и в магазин, он и пол помоет, он и ужин маме готовит, оладьи печь научился. В этой семье девочке до замужества не давали к венику прикоснуться, тряпочки не постирала, а после свадьбы оказалась прекрасной хозяйкой, любит дом, чистота у нее, все вовремя, все быстро, все с любовью. А эту только и делали что приучали к труду, а она и посуду не моет, ненавидит она скучную работу... Этого ребенка баловали - он и вырос бездельником, лентяем, капризничает, изводит мать. А этого баловали - вырос добрый, серьезный мальчик с развитым чувством ответственности. За этим и папа ходит, и мама, а он растет угрюмым, злым, невежливым, он "спасибо" только после напоминания скажет, а вот соседские мальчик и девочка - на загляденье дети, хотя отец, например, ими не занимается, потому что его и дома-то нет, его то и дело от запоев лечат... Одного держали в строгости - но вырос изверг какой-то, в пятнадцать лет заявил парализованной бабушке, воспитавшей его: "Когда же ты сдохнешь наконец?" - но другого тоже в строгости растили, настоящее "авторитарное" воспитание, против которого так ополчаются педагоги, - а вырос честный, справедливый, добрый человек.

Говорят: "Избаловали детей, ни в чем им не отказывают, все у них есть... Вот в наше время..."

Но ведь в прошлые времена люди, бывало, вырастали в такой роскоши, какая и не снилась нашим детям. Иные из прекрасных наших писателей, учителей нравственности, в детстве и ботинки сами не шнуровали себе - у них были няньки и дядьки. А в нищете вырастают и нравственные люди, и безнравственные - хитрые, жадные, слабодушные, завистливые... Где же закономерность?

Перед каждым ребенком, когда он подрастает, широкий веер хороших и дурных примеров, однако одни дети почему-то учатся у хороших людей, а к другим всякая грязь так и липнет. Отчего так?

Педагогическая наша вера сложилась очень давно и передавалась из поколения в поколение, чтобы новые родители, не имеющие собственного опыта, все же могли уверенно воспитывать детей. Она сложилась в условиях, когда действовала безотказно - иначе она не выжила бы.

В этом разгадка почти всех педагогических загадок. Вера - прежняя, здравый смысл - прежний, но условия в последние десятилетия изменились до неузнаваемости. Века и века было одно, и вдруг стало совсем другое - настоящая революция в педагогических обстоятельствах, которую многие из нас не заметили и не могли заметить. Жизнь несколько подшутила над последними поколениями родителей: условия воспитания она дала новые - и так незаметно, что не с чем и сравнить, невозможно и заметить эту новизну, - а веру оставила старую, потому что для выработки новой нужны поколения и поколения.

Произошло несовпадение обстоятельств и взглядов, особенно опасное тем, что мы его не замечаем и не можем заметить.

Начать с того, что в давние времена сын крестьянина, как правило, становился крестьянином, а сын купца - купцом. Девушка не искала жениха - его находили родители, молодой человек не искал невесту - это было дело свахи, а затем "стерпится - слюбится". И в каком месте жить, в каком селе или городе - тоже решала жизнь, судьба, а не сам человек. От человека же требовалось послушание жизни точно так же, как требовалось от него послушание отцу, поскольку отец был руководителем хозяйства, предприятия по производству и отчасти продаже продуктов, а на предприятии дисциплина - главное.

Образ воспитания отвечал образу жизни. От выросшего сына требовали послушания, но ведь ему и давали больше, а не меньше, чем теперь. Ему давали дом, или наследство, или приданое для обзаведения хозяйством, давали профессию, давали готовый образ жизни - ему не приходилось выбирать, не нужно было выбирать.

Теперь, как и прежде, говорят: "Слушайся, слушайся!", а потом - иди, сам строй свою жизнь, будь активным и самостоятельным человеком. А если сын попросит помощи, то на весь мир жалуются: "Ну и дети пошли, до пенсии им помогай!"

Теперь, как и прежде, смотрят за девушкой: ни-ни! Не ходи на эти танцульки, рано тебе о любви думать, сиди дома и делай уроки. Но жениха ей искать не станут, а еще и упрекнут с возрастом: "Другие-то все уже замужем, а ты?"

Образ воспитания расходится с образом жизни. Мы ждем от выросших детей то, чего не дали им в детстве. Не сеяли, а приехали с жаткой.

Вырастает молодой человек, которому предстоит выбирать профессию (и все кругом говорят о призвании), выбирать жену (и все кругом - о любви), выбирать образ жизни (и все - о свободе), - у него совершенно другой внутренний мир, другие представления о жизни, а воспитывали его методами, выработанными тысячу лет назад... Что же может получиться из такого воспитания?

Педагогическая вера, живущая в нас, прежде подкреплялась и соответствующей педагогической силой, авторитетом родителей, который поддерживался государством, общественным мнением, религией, угрозами лишить наследства - при жизни, лишить рая - после смерти. Но если всей этой поддержки не хватало и угроз не хватало, то для поддержания авторитета без зазрения совести прибегали к физическим наказаниям.

Наша педагогическая вера сложилась в те времена, когда считалось необходимым бить ребенка за дурное поведение и непослушание.

Родителям не только разрешали бить детей, а принуждали, заставляли бить: "Учи ребенка, пока он поперек лавки лежит". Но лежащий поперек лавки ребенок слов не понимает. Известный английский философ-педагог Джон Локк писал в XVII веке в книге "Мысли о воспитании": "Упрямство и упорное неповиновение должны подавляться силой и побоями: ибо против них нет другого лекарства... Одна из моих знакомых, разумная и добрая мать, принуждена была в подобном случае свою маленькую дочь, только что взятую от кормилицы, высечь восемь раз подряд в одно и то же утро, пока ей удалось преодолеть ее упрямство и добиться повиновения в одной, собственно говоря, пустой и безразличной вещи. И если бы она бросила дело раньше, остановилась бы на седьмом сечении, дитя было бы испорчено навсегда и безуспешные побои только бы укрепили ее упрямство, которое впоследствии весьма трудно было бы исправить". Далее Локк советовал бить детей до тех пор, пока они не замолчат, пока вы "не убедитесь, что подчинили их душу".

По всем представлениям прошлого, человек (и ребенок) настолько зол, что его необходимо держать в страхе, иначе он будет считать, что ему "все дозволено". Считалось, что поведение человека определяется дозволением, что человек живет в рамках между дозволенным и недозволенным, что его поведение регулируется не изнутри его, а только извне - родителями, государством, религией - и только страхом.

Из такого представления естественно вытекала необходимость устрашающего наказания. Если бы мы узнали, что в такой-то школе учителя бьют детей, мы постарались бы отдать сына в другое заведение. А сто лет назад крестьяне поначалу не отдавали детей в яснополянскую школу Л.Н.Толстого именно по той причине, что в ней не бьют детей - и, значит, не смогут научить. Пустая трата времени, баловство. Люди в самом деле не представляли себе, как можно научить ребенка чему-нибудь и воспитать его, если не бить.

То обстоятельство, что мы с вами, читатель, не хотим, чтобы наших детей били в школе, означает и глубочайший переворот в сознании людей, полную смену представлений о человеке и его природе. Переворот, происшедший незаметно для нас, но куда более значительный по своим последствиям, чем самые крупные научные открытия.

Ведь если мы не хотим, чтобы наших детей били и угрожали им битьем, значит, мы с вами верим в то, что человека можно обучить и воспитать без страха, верим в то, что ребенка не нужно, не обязательно держать в страхе, что не страх перед земным и загробным наказанием держит человека в каких-то рамках, движет поступками человека, а что-то другое!

Но, исключая из методов воспитания сильные наказания, угрозы, страх перед ними, мы тем самым лишаем всю воспринятую нами систему воспитания какой бы то ни было силы. Те до нас жившие люди были не дураки и не садисты, они знали, что делали. Они били детей, потому что это отвечало их задаче вырастить послушных и отвечало их представлениям о природе человека.

А у нас и задачи другие, и представления другие, мы уже на опыте убедились, что можно растить детей без страха и без суровых наказаний, но продолжаем бить детей - без толку, без пользы, без правила и без закона!

По наследству передалось нам в языке:

- Я тебе задам! Я тебе покажу! Ты у меня узнаешь! Ты у меня получишь! Ты у меня увидишь! Ты у меня дождешься!..

Пойдите в любое место, где много детей с родителями, и вы услышите эту воспитательную музыку. Мы привыкли к ней. Мы бесконечно верим в силу битья. Сотрудник в учреждении хвастает перед коллегами своей дочерью:

- Она у меня кандидат наук. А почему? Потому что я ее с ранних лет лупцевал!

Женщина, слушавшая его, вздохнула:

- Я свою тоже вчера избила. Ну совсем не учится!

А девочке десять лет.

Девятиклассник рассказывает, что только двоих из его товарищей ни разу не били за двойки. "Вложить ума", "проучить" до сих пор означает "избить".

Прежде родителей заставляли бить детей, чтобы не испортить их; теперь испорченным надо считать ребенка, которого бьют родители, - он не понимает слов, и учитель не может справиться с ним.

Мы не те люди, и не те у нас дети, и не то время на дворе, мы не можем бить детей, мы только портим детей битьем.

Нам кажется:

- Нечего мудрить, высечь его как следует, чтобы знал!

Это очень опасное заблуждение, будто можно заменить всю воспитательную работу одной сильной поркой. Невозможно!

Мы читаем нотации, говорим, и наконец приходится признать:

- Моему хоть говори, хоть не говори...

Тогда мы начинаем кричать, и вскоре:

- На моего хоть кричи, хоть не кричи.

Что ж, "нечего мудрить", начинаем бить. Результат предсказать нетрудно:

- Моего хоть бей, хоть не бей...

И мы чувствуем себя бессильными перед ребенком, мы приходим в отчаяние, мы теряем рассудок, видя, как он торжествует над нами, мы понять не можем, отчего это прежде люди били - и у них все было хорошо, а мы бьем - и ничего не получается.

Кошмарное чувство полной несостоятельности, полной беспомощности!

Но если решающей силой того воспитания, которое нам передано, является физическая сила, страх и угрозы и если этой силы не стало, нет ее, хоть жалей, хоть не жалей - нет! - то это значит, что нужно выработать совсем другое представление о воспитании, найти другие силы.

Ведь и дети другие!

Макаренко называл "неполной" семью из трех человек: отец, мать, ребенок. По нынешним временам это полная и благополучная семья, а неполной теперь называется семья, где двое: мама и сын, мама и дочь. А то и мама с двумя детьми. В классе знакомой учительницы у половины детей нет отцов - безотцовщина хуже, чем во время войны.

Четырехлетняя девочка плачет, выговаривает маме:

- Ну если вы с папой знали, что разведетесь, то зачем же вы меня родили? Ну скажи, зачем? За-чем?!

Единственный ребенок, да еще без отца, совершенно не тот человек, что вырастал среди семи братьев и сестер. Это неверно, будто он обязательно хуже, чем дети из больших семей, что он непременно будет эгоистом, индивидуалистом, избалованным и тому подобное, нет, отчего же? Мы все видали прекрасных людей, выросших без братьев и сестер, и у них немало преимуществ: они бывают более ответственными, они более чутки к родителям, они более развиты - им много давали, у них здоровее психика - в детстве их не обижали в семье старшие дети, не отнимали у них ничего, они и слова-то "мое", как уже говорилось, не знали. Единственный ребенок может быть не хуже других детей при том единственном условии, что его родители понимают: одного нельзя воспитывать точно так же, как пятерых или семерых; надо как-то по-другому.

Мальчик-одиночка, да еще без отца, да еще в окружении таких же мальчиков-одиночек без отцов, - как воспитывать таких детей?

Да еще ведь это дети эпохи телевидения - кто знает, что в голове у ребенка, три-четыре часа в день сидящего у телевизора? Хватающего разрозненные, случайные, многообразные впечатления в огромном количестве? Сейчас речь не о вреде или о пользе телевидения, о другом: кто знает, что творится в детской голове?

Заглянув в детскую голову, заметим попутно, что она забита теперь вещами. Наша педагогическая вера идет от прабабушек, живших в нужде. Гувернантка-невидимка по имени Нужда одних ломала, других выпрямляла, но она была! Работала! Воспитывала! На ней-то вера и держалась! А теперь все больше домов с достатком, и дети живут в мире красивых, дорогих, модных и к тому же трудно добываемых, дефицитных вещей. Как бы мы ни сердились, сколько бы ни повторяли: "Я в твои годы...", дело не меняется.

Лично я в "его годы" носил одну только гимнастерку, доставшуюся мне от мамы, военного фармацевта. Мне и сейчас почти все равно, что носить. Но нечего гордиться, в этом нет моей заслуги: меня и не соблазняли.

Нынешний ребенок живет в мире соблазнов, каких прежде люди не знали. Все соблазн: и одежды подруги, и машина, на которой друга привозят в школу, и возможность уйти из деревни в город - ее не было, этой возможности, прежде. Паспорт не давали.

Соблазны! Да еще какие... Мальчик идет из школы домой, заглядывается на витрины радиомагазина и видит системы стоимостью в десять, двадцать отцовских зарплат. Кто их покупает? Почему не мы? Разговаривая с таким мальчиком, приходится прибегать к доводам, которых не знали еще десять - двадцать лет назад. А мы их знаем, эти доводы? Мы их ищем? Или повторяем: "Я в твои годы..."?

Воспитание в нужде - одно, в достатке - другое, среди всеобщего достатка - третье. А еще чаще бывает теперь, что родители росли в ужасной нужде, нищете, можно сказать, а детей им приходится воспитывать чуть ли не в роскоши. Педагогическая катастрофа! Воспитание в этом случае возможно лишь тогда, когда к материальной роскоши прибавляется и духовная, но это бывает очень редко. Обычно заботы по достижению достатка вытесняют заботы духовного ряда. Но родителям духовность заменяет их энергия, их успех, их стремление к успеху - какие-никакие, а люди. На долю же детей их не остается ничего - ни духа, ни энергии, ни собственного успеха, и они погибают душой.

При росте, при перемене благосостояния надо быть очень бдительными - как отразится эта перемена на детях?

Не лучше сейчас, не хуже, а по-другому. На каждые условия должно быть свое воспитание. Но у многих из нас нет даже идеи о том, что воспитание может быть разным, что оно должно меняться.

Одна из главных перемен - в трудовой атмосфере. Наша педагогическая вера сложилась в ту пору, когда детей не приходилось призывать к труду - они сызмала трудились рядом с родителями. Они видели родителей-тружеников и вместе с ними работали. Трудолюбивый и лентяй были на виду. Теперь отец уходит куда-то по утрам - но что он там делает на заводе? Как он работает? Говорят: рассказывайте детям о том, как вы трудитесь. Конечно, рассказывайте! Но рассказ о работе и сама работа - не одно и то же. Отец-кузнец, отец-пахарь и отец-телезритель - разные воспитатели, и разная у них воспитательная сила. В доме-хозяйстве к дисциплине приучало само хозяйство. Отец требовал порядка не для себя, а для дела. Слово "надо" висело над семьей, и не приходилось объяснять, зачем "надо". Надо подоить корову - безусловно, надо; а надо ли садиться за алгебру - это еще как сказать, тут есть о чем поговорить и поспорить. Педагогическая сила двух этих "надо" совершенно разная.

Дети в хозяйственной семье приучались к труду без специальных воспитательных мероприятий. Мы вынуждены думать о том, как научить их трудиться. Но думать мы обычно не хотим, мы говорим как в старину - надо" и удивляемся, отчего раньше "надо" действовало, а теперь вроде потеряло силу. Удивляемся и обижаемся на детей.

Другими были цели воспитания - другими и возможности родителей.

В прошлые века родители вообще не занимались воспитанием детей в том смысле, в каком мы сейчас понимаем это слово. В обеспеченных семьях были няньки, бонны, гувернантки и гувернеры, мадам и мосье - по пушкинскому "Евгению Онегину". В простых семьях было много детей, и старшие воспитывали младших, нянчили их, ходили за ними. А главное - бабушки, дедушки! Жили-были дед да баба - они-то и поднимали детишек. Ладушки, ладушки, где были? - у бабушки. Всей семьей репку тянули, до мышки включительно, но батюшку и матушку даже и не звали, словно их нет. В лирике Пушкина кто только не упоминается - и друзья, и враги, и товарищи, и любимые, и книгопродавцы, но отца с матерью как не бывало. Есть няня, Арина Родионовна.

Но ведь у мамы одна педагогика, у няни - другая, у сестры - третья, у гувернантки - четвертая. А нынешняя мама - и мама, и няня, и мадам, и кухарка, и фельдшерица, и прачка, и служанка, да еще она, между прочим, работает на заводе. Может ли она воспитывать точно так же, как ее прапрабабка, у которой было сто помощников? Или хотя бы одна помощница? Няня вытирает нос ребенку, гувернантка говорит: "Фу, как не стыдно". Для воспитания нужно и то и другое, но как совместить эти два подхода?

Совсем недавно, в начале нынешнего века, Лев Николаевич Толстой, узнав, что в близкой ему семье родители собираются сами воспитывать детей, без прислуги, отнесся к этой затее весьма неодобрительно и назвал ее опасным экспериментом, хотя он, как известно, призывал людей обходиться собственным трудом. Опасный эксперимент! А ведь они не работали, эти родители...

То, что недавно казалось экспериментом, да еще опасным, то стало повсеместным. Но есть ведь разница - воспитывать с прислугой или без нее?

Родители прошлых времен не купали детей, не кормили их, не гуляли с ними часами. На бульварах сидели няньки, а не мамы. Легко было говорить: любовь, любовь, главное - материнская любовь! Но любовь родителей не знала испытаний бытом. Много пишут о том, как распадаются семьи из-за быта, уходит любовь между мужем и женой. Но ведь любовь к детям тоже не из стали сделана и не из железобетона. Укладывая спать несносного мальчишку, можно и возненавидеть его. Чеховская девочка-нянька из рассказа "Спать хочется" задушила хозяйского ребенка и тут же заснула, но это все-таки нянька, а нынешняя мама кричит: "Убью! Задушу своими руками!" - своему ребенку... Для ребенка далеко не все равно, кто кричит "Убью!" - нянька или мама.

Да и мамы были другие! Женщина видела цель жизни в материнстве, другой цели у большинства не было. Теперь женщины работают (и не только у нас, во всем мире число работающих женщин быстро увеличивается); у женщины другие интересы, другой внутренний мир. Дети уходят из центра ее сознания, иногда - на дальние окраины, и детей мама воспитывает между прочим. Мама, у которой в голове цех, машины, бригады, план, норма, зарплата, премия, профсоюзная работа, может воспитывать детей, это доказано жизнью, но она не может делать это точно так же, как мама, в голове которой были одни лишь дети да хозяйство. Женщина, родившая Пушкина, рожала восемь раз; пять детей умерли в младенчестве, трое выжили, и среди них Пушкин. Восемь родов! Пять детских смертей! Это же совершенно другой человек, нежели нынешняя мама, рожавшая один-два раза. Не может быть их искусство воспитания одинаковым.

Наши рекомендации