Наркомания как форма поисков собственного Я и саморазрушения. Жизнь Кристины Ф.
Первые шесть лет Кристиана провела в деревне, где целыми днями общалась с крестьянами, кормила домашних животных и вместе со своими сверстниками "валялась на сене". Затем ее семья переехала в Берлин. Там она вместе с родителями и сестрой, которая была на год младше, поселилась в трехкомнатной квартире, расположенной на двенадцатом этаже одного из многих высотных домов в районе Гропиусштадт, Внезапная утрата знакомого окружения, друзей и свойственного сельской местности ощущения простора уже сама по себе тяжела для ребенка. Она может стать и трагедией, если он оказывается наедине со своими ощущениями и вынужден в любой момент ждать наказаний или просто побоев.
"Я была бы счастлива, общаясь со своими животными, если бы отец не становился бы все более невыносимым. Мать работала, а он, после того как ушел из бюро знакомств, был безработным. Он постоянно сидел на обшарпанной софе и все чаще и чаще без всякого повода приходил в ярость.
После работы мать готовила со мной уроки. Какое-то время я никак не могла научиться различать буквы К и X, и однажды вечером мать с воистину ангельским терпением объясняла мне разницу. Но я почти не могла ее слушать, т.к. видела, что отец все больше и больше раздражался. Затем он принес, как всегда, из кухни веник и начал меня лупить, потом потребовал объяснить ему различие между К и X, но я даже слова не могла сказать. Тогда он задал мне еще раз взбучку и отправил спать.
Вот такая у него была манера готовить со мной уроки. Он очень хотел, чтобы я была прилежной и чего-нибудь в жизни достигла. Ведь у его деда было безумно много денег. В Восточной Германии ему, помимо прочего, принадлежали газета и типография. После войны власти ГДР их, естественно, национализировали. Поэтому отец всегда сходил с ума, когда узнавал, что в школе у меня не все ладится.
Некоторые вечера я помню до мельчайших подробностей. Как-то нам задали нарисовать в тетради дом: шесть клеточек в длину и четыре клеточки в высоту. Я нарисовала один дом и уже точно знала, каким должен быть следующий, когда отец вдруг сел рядом. Он спросил меня, каких размеров должен быть следующий дом. От страха я не могла считать клеточки и говорила наугад. Когда я ошибалась, он принимался бить меня. Когда я уже была в таком состоянии, что могла только реветь от боли, он выдернул из цветочного горшка бамбуковую палку - она служила опорой для фикуса - и бил меня по заднице так, что с нее даже кожа слезла.
Страх возникал у меня даже за едой. Если я сажала на скатерть пятно или что-нибудь опрокидывала, то он бил меня по заднице и я, в конце концов, боялась даже притронуться к стакану молока. От страха со мной вечно случалось какое-нибудь несчастье.
По вечерам я всегда как можно более ласково спрашивала отца, не собирается ли он куда-нибудь пойти. Он часто уходил куда-то, и мы - трое женщин - могли тогда облегченно вздохнуть. Эти вечера были удивительно спокойными. Но когда отец возвращался поздно ночью, обычно пьяный, то часто устраивал скандалы. Достаточно было любого пустяка, например, разбросанных игрушек или одежды, как он начинал беситься. Ведь, по его словам, главное в жизни - порядок. Если он видел беспорядок, он вытаскивал меня из кровати и жестоко избивал. Доставалось также и моей младшей сестре. Затем отец разбрасывал наши вещи по полу и приказывал за пять минут собрать их и разложить по местам. Как правило, у нас это не получалось, и тогда в ход опять шли кулаки и палка.
Моя мать стояла в дверях и плакала. Она редко отваживалась защищать нас, т.к. отец бил и ее. И только мой дог Аякс иногда начинал прыгать между нами и громко скулить. У него всегда были грустные глаза, когда в семье ссорились. Только благодаря собаке отец успокаивался, потому что он, как и все мы, очень любил собак. Он мог накричать на Аякса, но никогда не бил его.
Тем не менее я по-своему любила и уважала отца, ибо считала, что он намного лучше всех остальных отцов. Но главное, я очень боялась его. При этом я считала частые побои вполне нормальным явлением. У других детей в нашем районе дела обстояли точно так же. У них и у их матерей были настоящие синяки под глазами, у некоторых отцы валялись пьяные на улице или на детской площадке. Мой отец так никогда не напивался. На нашей улице из окон часто вылетала мебель, женщины звали на помощь полицию. В нашей семье не было ничего подобного.
Больше всего отец любил свой автомобиль марки "Порше". Чуть ли не каждый день он полировал его до блеска, если только автомобиль не был в ремонте, и страшно гордился тем, что больше ни у кого из безработных, проживавших в нашем районе, не было "Порше".
Я тогда даже понятия не имела, почему отец постоянно приходит в бешенство. Но когда я стала с матерью более часто разговаривать об отце, кое-что прояснилось. Мой отец был просто неудачником. Он хотел многого достичь, но получал от жизни только пощечины. В результате он начал опускаться. Собственный отец презирал его и очень не хотел, чтобы моя мать вышла замуж за такое ничтожество, ведь он прочил ему в свое время блестящую карьеру.
Я безумно хотела как можно скорее повзрослеть и, подобно отцу, я получить власть над людьми. В конце концов мне представилась возможность понять, что такое власть.
Я, мои одноклассники и сестра играли в одну и ту же игру чуть ли не каждый день. По дороге из школы мы собирали окурки, дома разглаживали их, брали в рот и с наслаждением пускали дым. Стоило сестренке протянуть руку к окурку, как она тут же получала по пальцам. Мы приказывали ей мыть посуду, вытирать пыль и вообще выполнять все, что нам поручали родители. Затем мы забирали свои игрушки, запирали квартиру и шли гулять. Сестру же мы держали взаперти до тех пор, пока она не заканчивала все работы по дому" (S. 18-20, 22).
Итак, Кристиана, которую отец часто избивал по любому поводу, со временем начинает вести себя так, чтобы дать отцу повод побить ее. Таким образом она делает из несправедливого и непредсказуемого отца по крайней мере справедливо наказывающего. У нее нет другой возможности сохранить в душе идеализированный образ горячо любимого отца. Она начинает вести себя вызывающе с другими людьми, давая им возможность выступить в роли карающего отца. Сперва она затевает конфликт с комендантом дома, затем с учителями и, наконец, с полицейскими. С ними она сталкивается, уже став завсегдатаем "тусовки наркоманов". Таким образом ее конфликт с отцом переносится на посторонних людей. Так как она не может поговорить со своим отцом о своих внутренних проблемах, то ее первоначальная ненависть к отцу вытесняется в подсознание. Постепенно вся накопившаяся там ненависть униженного, непонятого, одинокого ребенка обращается против ее собственного Я. Далее Кристиана начинает делать с собой то, что с ней раньше проделывал отец. Она последовательно унижает себя, при помощи наркотиков пытается найти замену истинным чувствам, обрекает себя на молчание (а ведь у нее есть литературные способности!), на жизнь в изоляции, что ведет в конце концов к духовной деградации и физическому саморазрушению.
Некоторые из описанных Кристианой сцен напоминают мне эпизоды из жизни заключенных концлагерей. Вот, например:
"Сперва мы только дразнили и злили других детей. Потом мы хватали какого-нибудь ребенка, затаскивали его в лифт и нажимали на все кнопки. Лифт медленно полз вверх, останавливаясь на каждом этаже. Раньше то же самое ребята проделывали и со мной и как раз тогда, когда я после прогулки с собакой спешила домой к ужину. Они так же нажимали на все кнопки, и я буквально сгорала от нетерпения, дожидаясь, когда лифт дойдет до двенадцатого этажа. Аякс же страшно нервничал...
Очень подло задерживать лифт, если кому-то надо было в туалет: пока лифт ехал, человек мог уже наложить в штаны. Но еще подлее было отбирать у кого-нибудь из детей суповую ложку. Ведь только с ее помощью можно было достать до последних кнопок в лифте. Если кто-либо терял длинную деревянную ложку или позволял ее у себя отнять, он был вынужден подниматься пешком на двенадцатый этаж. Другие дети не давали ему свою ложку, а взрослые считали, что мы только играем в лифте или ломаем его" (там же, S.27).
"Как-то под вечер у нас сбежала из клетки мышь и спряталась на газоне, куда мы не имели права заходить. Мы так и не нашли ее. Было немного грустно, но я утешила себя мыслью, что там ей будет лучше, чем в клетке.
Вечером того же дня отец, как назло, зашел к нам в детскую и задал дурацкий вопрос: "Почему здесь только две мыши? А где же третья?" Ничто не предвещало несчастья, ведь вопрос прозвучал так забавно. Отец терпеть не мог мышей и всегда требовал, чтобы я отдала их кому-нибудь. Поэтому я честно рассказала, что мышь сбежала, когда мы играли на детской площадке.
Отец, как безумный, посмотрел на меня. Я поняла, что сейчас такое начнется! Он заорал и ударил меня. Я думала, он сейчас меня убьет. Он никогда так сильно меня не бил. Когда он переключился на сестру, я воспользовалась передышкой и инстинктивно бросилась к окну. Наверное, я бы выпрыгнула с двенадцатого этажа, но отец схватил меня за плечи и швырнул обратно на кровать. Мать, как обычно, стояла в дверях и плакала. Я даже не смотрела в ее сторону и обратила на нее внимание, только когда она набросилась на отца с кулаками.
Тут он вконец с ума сошел. Выгнал ударами мать в коридор и там принялся жестоко избивать ее. Я больше испугалась за нее, чем за себя и поэтому бросилась вслед. Мать попыталась укрыться в ванной, но отец успел удержать дверь. В ванной мать постоянно замачивала белье, т.к. на стиральную машину у нас никогда не хватало денег. Так вот: отец схватил мать за волосы и окунул головой в воду. Уж не знаю, как ей удалось освободиться. Может, отец просто отпустил ее...
С бледным как смерть лицом он скрылся в гостиной. Мать подошла к гардеробу, одела пальто и молча ушла.
Это был один из самых страшных моментов в моей жизни. Ведь мы остались одни. Я сразу же подумала, что отец сейчас вернется и снова будет нас бить. Но в квартире было тихо. Только телевизор работал" (там же, S. 34).
Разумеется, на долю узников концлагерей выпадали более тяжкие страдания. Однако, вряд ли кто-либо усомнится в том, что между их положением и ситуацией, сложившейся в семье Кристианы, наблюдается довольно значительное сходство. Тем не менее, многочисленные случаи насилия над детьми вызывают у нас поразительно спокойную реакцию. В полном соответствии с педагогическими принципами мы говорим: "Что тут особенного? Нужно же как-то воспитывать детей" или "Тогда так было принято" или "Кто не хочет слышать, да почувствует". Один весьма солидный пожилой человек с нескрываемым удовольствием рассказал в широком кругу, как мать в детстве качала его над костром из соломы, чтобы высушить его белье и отучить мальчика мочиться в штаны. Под конец он произнес следующие знаменательные с слова: "Я не знаю лучшей женщины, чем моя мать, но у нас тогда так делали". Неспособность почувствовать собственные страдания, перенесенные в детстве, порождает эмоциональную глухоту и делает человека невосприимчивым к чужим страданиям. Если меня таким образом воспитывали во имя моего же блага, значит, такое обращение является неотъемлемым элементом жизненного уклада, это надо просто принять и какие-либо сомнения здесь неуместны.
Глухота к страданиям других объясняется тем, что человек сам в детстве подвергался насилию, воспоминания о котором хоть и сохранились, но, как правило, остались в области бессознательного.
Поэтому пытки по-разному воздействуют на взрослых и детей. У последних еще не настолько сформировалось собственное Я, чтобы в их подсознании сохранились воспоминания о мучениях вместе с сопутствующими ощущениями. В таких случаях (и то не всегда) человек помнит, что его в детстве били и что - как утверждали родители - это делалось для его же блага. Поэтому из тех, кого в детстве жестоко избивали, вырастают столь же жестокие отцы и матери, потенциальные палачи, лагерные и тюремные надзиратели, мучители. Некий идущий из подсознания импульс заставляет их повторять историю своего детства, т.е. причинять страдания другим. Этих людей так рано начали бить и унижать, что они просто не в состоянии эмоционально почувствовать, что в детстве они были беспомощными и одинокими. Для этого было необходимо присутствие в их жизни человека, относившегося к ним с пониманием и защищавшего их. Только при таких условиях они смогли бы интегрировать в собственное Я восприятие себя как слабого, беспомощного, избитого ребенка, которым они, по сути, и остались.
Теоретически вполне можно представить себе, что избитый отцом ребенок потом может поплакаться в подол доброй тете и все ей рассказать, и эта женщина не будет пытаться не только оправдать отца, но и не станет принижать значение инцидента, произошедшего с ребенком. Однако такая счастливая возможность имеется редко. В семьях, где детей бьют, родители, как правило, придерживаются общих педагогических принципов, либо один из родителей сам является жертвой. Так что ребенку не у кого искать защиты в своей семье. У ребенка нет внутренней свободы, чтобы найти добрую "тетю" и рассказать ей все. Ребенок скорее смирится с ужасным одиночеством, с тем, что ему придется подавлять свои истинные чувства, но он ни за что не станет обвинять в чем-то отца или мать, тем более перед чужими людьми. Психоаналитики знают: может потребоваться 30, 40 и даже 50 лет, чтобы человек, наконец, смог осознанно пережить свои детские обиды, которые долгое время он подавлял, и рассказать о них.
Поэтому судьба маленького ребенка, подвергшегося насилию, возможно, еще более трагична и по своим последствиям для общества еще более ужасна, чем судьба взрослого, брошенного в концлагерь. Правда, бывший заключенный концлагеря порой оказывается не в состоянии адекватно передать весь ужас своего тогдашнего положения[11]. Он встречается с равнодушием, холодностью, непониманием и даже неверием других людей. Сам он, однако, никогда не будет воспринимать причиненные ему страдания как своего рода благодеяния или необходимые воспитательные меры и не будет пытаться проникнуть во внутренний мир своих палачей с целью разобраться в мотивах их поведения. Он просто постарается найти людей с аналогичной судьбой, способных понять его чувства возмущения, ненависти и отчаяния.
У подвергшегося насилию ребенка нет таких возможностей. Как видно на примере Кристианы Ф., он чувствует себя чужим не только в своей семье, но и внутри своего собственного Я. И т.к. ему не с кем разделить свою боль, то он никогда не будет плакаться даже себе самому. Даже глубоко в душе он себя никогда не пожалеет. Он предпочтет "стиснуть зубы и вести себя мужественно". Беззащитности и беспомощности нет места в его душе, и он позднее поступает с другими так, как с ним поступали в детстве - он не терпит беззащитных и беспомощных.
Человек, которого как с помощью телесных наказаний, так и без них заставили убить в себе подлинно детские ощущения, всю жизнь будет их инстинктивно бояться. Но душевные порывы так сильны, что крайне редко удается их полностью заглушить. Они постоянно ищут возможности проявиться и зачастую это происходит в искаженных и небезопасных для общества формах. Речь идет обычно или о мании величия, или о неоправданной жестокости по отношению к другим, или о борьбе со "злом" внутри самого себя. Мы могли уже убедиться, что все эти формы характерны для "черной педагогики".
При сравнении последствий насилия, совершенного над ребенком и взрослым, помимо степени развитости собственного Я, наличия лояльности по отношению к своим мучителям и степени выраженности одиночества следует учитывать еще один аспект. Заключенный не может сопротивляться, он вынужден безропотно сносить самые страшные унижения, но зато он внутренне свободен и никто не препятствует ему в душе ненавидеть своих мучителей. Возможность осознанно переживать свои чувства, поделиться своими чувствами с товарищами по несчастью помогает ему сохранить свое подлинное Я. Такого шанса у ребенка нет. Он не вправе ненавидеть отца не только потому, что это запрещает библейская заповедь и потому, что так его с детства воспитывали; он не может ненавидеть его, поскольку боится навсегда утратить его любовь и не хочет его ненавидеть, потому что любит его. В отличие от узников концлагерей ребенок в своем мучителе видит не ненавистного, а любимого человека, и данное обстоятельство сильнейшим образом влияет на всю его последующую жизнь. Кристиана Ф. рассказывает о своем отце:
"Я не ненавидела, а боялась его. А еще я всегда гордилась им. Ведь он очень любил животных и имел классный автомобиль, модели "Порше 62"" (S.36).
Ее слова производят такое сильное впечатление потому, что они совершенно правдивы. Именно такие чувства испытывает ребенок. Его терпимость воистину безгранична. Он всегда хранит верность и гордится тем, что так жестоко измывающийся над ним отец никогда не причинил зла животному. Он, как правило, готов все ему простить, взять всю вину на себя, подавить в себе ненависть, забыть все произошедшее, не помнить зла, никому ничего не рассказывать и попытаться вести себя так, чтобы избежать новых побоев. Ребенок пытается определить, что вызывает недовольство отца, пытается понять его. Взрослые обычно очень редко ведут себя так по отношению к зависимому от них, весьма чувствительному ребенку. Как правило, такое поведение свойственно психотерапевтам. Но что происходит с подавленными эмоциями? От них никуда не деться. Их необходимо направить на других, но не на отца. Приведем отрывок из рассказа Кристианы. В нем она описывает ситуацию, сложившуюся в их семье после развода, когда мать стала жить с неким Клаусом.
"Мы постоянно ругались друг с другом из-за любого пустяка. Иногда я сама провоцировала скандал. На мое одиннадцатилетние мать подарила мне проигрыватель. У меня было несколько пластинок с самыми разными записями: диско и другой музыки, популярной среди подростков. Теперь вечерами я терзала громкой музыкой слух матери и ее сожителя. Как-то Клаус не выдержал, зашел в детскую и потребовал уменьшить звук. Я, конечно, не послушалась. Тогда он рывком снял иглу с пластинки. Я снова поставила ее и загородила собой проигрыватель. Он попытался отодвинуть меня, и тут я такой крик подняла!" (S.38).
Ребенок, безропотно сносивший побои отца, устраивает скандал, когда посторонний дотрагивается до него. Во время сеансов психоанализа подобные рассказы можно услышать довольно часто. Так, многие фригидные женщины, испытывающие отвращение даже при прикосновении мужа, на сеансе психотерапии вспоминали, что в детстве страдали от сексуальных посягательств со стороны отцов или других мужчин - членов семьи. Воспоминания об этом, как правило, не вызывают у них сильных переживаний. Сильные эмоции направлены против нынешних партнеров. Лишь со временем женщина сознательно переживает весь спектр чувств, связанных с ранним детством: стыд, унижение, ярость, возмущение, что, в конце концов, приводит к тому, что она разочаровывается в любимом отце.
Часто на сеансах психоанализа случается, что, прежде чем пациентка сможет эмоционально пережить сцены сексуального насилия со стороны отца, к ней приходят "воспоминания", но только в них присутствует другой мужчина, менее близкий человек.
Кто же в данном случае этот мужчина? Если это был не отец, то почему тогда ребенок не оказывал сопротивления? Почему он не рассказал об этом родителям? Не потому ли, что именно отец проделывал с ним подобное и ребенок понял, что надо молчать? Направляя отрицательные эмоции против личности, более или менее безразличной ему, ребенок может сохранить хорошие воспоминания об отце. После скандалов с Клаусом Кристиане показалось, что ее отец совершенно изменился. "Он оказался очень милым. Он был и в самом деле мил. Он снова подарил мне собаку. Дога" (S.39). Далее мы читаем:
"Отец у меня ну просто класс! Я поняла, что он по-своему любил меня. Теперь он относился ко мне, как ко взрослой. Даже разрешил вечерами гулять с ним и его подругой.
Он образумился, стал дружить со сверстниками и всем рассказывал, что он уже был женат. Я больше не называла его "дядей Рихардом". Он, похоже, теперь даже гордился своей старшей дочерью, т.е. мной. Правда, при планировании отпуска проявлялась его типичная черта: он сделал так, как было удобней ему и его друзьям, взяв отпуск в конце каникул, и я на две недели позже начала учебный год в новой школе. У меня сразу появилось несколько "хвостов"" (S.40).
Сопротивление, которое она никогда не оказывала отцу, теперь вылилось в ожесточенную борьбу с учителями.
"Я чувствую, что меня не хотят признавать в школе. Другие ведь уже ушли вперед. Я прибегла к испытанному еще в начальной школе приему. На уроках я постоянно перебивала учителей, выкрикивала реплики и яростно спорила. В некоторых случаях я была права, но чаще выступала не по делу. Просто я хотела бороться. Против учителей. Я хотела признания" (S.41).
Эту борьбу Кристиана вела и с полицейскими. Она даже смогла полностью забыть о вспыльчивом нраве отца. Вот что она пишет:
"Раньше для меня только (!) комендант дома был авторитарным типом, которого следовало ненавидеть, потому что он вечно "портил кайф". Полицейский же был пока для меня незыблемым авторитетом. Теперь я знаю, что мир комендантов домов в нашем районе ничем не отличается от мира полицейских. Теперь я поняла, что "менты" гораздо опаснее комендантов. Все, что говорили Пит и Кати, я воспринимала теперь как правду чистейшей воды" (S.46).
В конце концов ей предложили гашиш и она, разумеется, "не смогла отказаться".
"Кати начала ласково поглаживать меня. Я так и не поняла, нравится мне это или нет" (S.47).
Обратите внимание: бойкий, но в то же время закомплексованный Я ребенок не может разобраться в своих ощущениях.
"Я не сопротивлялась, меня словно парализовало. Я страшно боялась чего-то. Как-то я даже хотела убежать, а потом подумала: "Кристиана, за все надо платить. Видно, это цена за то, что тебя приняли в эту компанию". Теперь я позволяла делать с собой все, что угодно, и никому ничего не говорила. Я даже в чем-то преклонялась перед этими парнями и девчонками" (S.48).
Кристиана с ранних лет поняла, что любовь и признание можно получить только ценой отрицания собственных потребностей и таких чувств, как ненависть, отвращение, гнев, т.е. необходимо в каком-то смысле пожертвовать собой. Отныне все ее стремления сводятся к тому, чтобы ни чем не отличаться от своего окружения, стать такой же классной - это слово встречается по много раз едва ли не на каждой странице - т.е. полностью отказаться от собственного Я. Для того, чтобы стать классной, требовался гашиш.
"В отличие от алкоголиков, которые в компании готовы вымещать на других свою злобу, и потому ведут себя довольно агрессивно, мы полностью отключались от окружающего мира. Мы по вечерам надевали классные шмотки, курили травку, слушали классную музыку и ощущали полное умиротворение. Мы не думали о том, какая дерьмовая жизнь окружала нас.
Я пока еще не ощущала все то, что чувствовали другие. Мне казалось, для этого я еще слишком молода. Но они служили мне примером. Я хотела стать по возможности такой, как они. Я хотела у них научиться, как нужно жить в кайф и как плевать на всех сволочей и на сволочную жизнь (S.49).
Мне все время приходилось как-то себя заводить. Я постоянно была в трансе. Мне это нравилось, т.к. я хотела забыть, какой кошмар меня ждет дома и в школе (S.51).
Я постоянно напускала на себя задумчивый вид. Никому я не позволяла заглянуть к себе в душу. Никто не должен был заметить, что я вовсе не была такой крутой, как хотела казаться (S.52).
В нашей компании все было в ажуре. Свои личные проблемы мы не обсуждали. Никто не рассказывал о том, что делается дома или на работе; когда мы были вместе, мы забывали обо всем" (S.60).
Мнимое Я создается абсолютно сознательно и точно так же доводится до полного совершенства. Некоторые предположения иллюстрируют этот тезис:
"Это были классные ребята..."
"Этот был даже круче, чем "наши"..." (S.63).
"Как-то ощущалось отсутствие всякого контакта между людьми... " (S.64).
"Это была крутая компания" (S.68).
"На лестнице... очень спокойно..." (S.67).
Идеалом является состояние полного покоя, достичь которого ребенку в пубертатный период труднее всего. Именно в это время он испытывает наиболее сильные эмоциональные переживания, и борьба с ними при помощи наркотиков равносильна убийству собственной души. Чтобы сохранить остатки жизненных сил и не потерять окончательно способность испытывать сильные ощущения, приходится принимать уже не успокаивающие, а возбуждающие наркотики, которые позволяют почувствовать, что ты еще жив. Главное - можно самому все регулировать и контролировать. Таким образом, если раньше родители добивались контроля над чувствами с помощью побоев, то теперь двенадцатилетняя девочка пытается влиять на свое настроение другим способом.
"В дискотеке можно раздобыть любые наркотики: я пробовала валиум, мандракс, эфедрин, каптагон, конечно, часто пользовалась гашишем и по крайней мере два раза в неделю ЛСД. Успокаивающие и возбуждающие таблетки мы глотали горстями. Вещества, из которых эти таблетки состояли, вступали в реакцию друг с другом. Это было потрясающе! Можно было таким образом создать себе любое настроение. Если я хотела как следует повеселиться на дискотеке или на концерте, то я глотала каптагон и эфедрин, а если спокойно посидеть в углу - валиум и мандракс. И тогда я была счастлива целые две недели" (S.70).
Что же дальше?
"Дальше я пыталась у бить в себе все чувства, которые я испытывала по отношению к другим. Я не пила таблеток. Я пила целый день чай с гашишем и курила одну сигарету за другой. Спустя пару дней я вновь чувствовала себя в форме. Мне удалось полюбить только себя одну. Мне казалось, что теперь-то я контролирую свои чувства (S. 73).
Я стала спокойной. Это объяснялось еще и тем, что я все больше пила успокаивающих таблеток и все меньше возбуждающих. Я теперь редко ходила на танцплощадку, только если не могла достать наркотик.
Дома у меня с матерью и ее другом больше не возникало никаких сложностей. Я перестала возражать им, перестала высказывать свои претензии, т.к. отказалась от мысли что-либо изменить в своем доме. И я сразу заметила, что ситуация разрядилась (S.75).
Я принимала все больше таблеток. Однажды вечером я даже переборщила. У меня были деньги, и у ребят были любые таблетки на выбор, а я чувствовала себя какой-то разбитой, поэтому выпила каптагон, три таблетки эфедрина и две кофеина, запив все кружкой пива. Но это было уже чересчур, поэтому пришлось проглотить мандракс и целую горсть валиума" (S.78).
Она отправляется на концерт Дэвида Боуи, но не может настроиться на приятные впечатления, а поэтому "накачивается " наркотиками. "Не для того, чтобы войти в раж, а чтобы оторваться на концерте по g полной программе" (S.80).
"Когда Дэвид Боуи начал выступление, было классно, как я и ожидала. Это было потрясающе. Но когда он запел песню "It is too late" ("Уже слишком поздно"), у меня вдруг испортилось настроение. В последние недели я не знала, для чего я живу и куда иду, и поэтому песня "It is too late" задела меня за живое. Мне казалось, что в песне очень точно описана моя жизненная ситуация. Хорошо было бы выпить валиум" (S.81).
Когда при помощи опробованных наркотических средств нельзя было обеспечить контроля над своими чувствами, Кристиана в возрасте тринадцати лет переходит на героин, и, вроде бы, все становится на свои места.
"Если разобраться, дела у меня тогда обстояли хорошо. Ломки обычно не бывает, когда только начинаешь принимать новый наркотик. Я находилась в состоянии кайфа неделю. Все было прекрасно. Дома уже не было ссор. К школе я тоже стала относиться гораздо спокойнее, иногда даже делала уроки и получала приличные оценки. В течение следующих недель по некоторым предметам я исправила двойки и стала даже хорошисткой. Вдруг даже показалось, что я могу ладить со всеми и вообще жизнь - классная штука!" (S.84).
Люди, которые в детстве не научились проявлять свои истинные чувства и их свободно выражать, в подростковый период испытывают большие трудности.
"У меня постоянно были какие-то проблемы, и я даже не понимала, что это были за проблемы. Я нюхала героин, и проблемы исчезали. Но одной дозы уже не хватало на неделю (S.92).
Я как-то утратила связь с реальной жизнью. Реальное было для меня нереальным. Меня не интересовал ни день вчерашний, ни день завтрашний. У меня не было никаких планов - только мечты. Охотней всего я разговаривала с Детлефом о том, что было бы, если бы у нас было много денег. Мы хотели купить себе большой дом, большую машину, самую шикарную мебель. Только одного не было в наших мечтах: героина" (S.95).
Когда произошла первая ломка, исчезла и иллюзия контроля над своими чувствами и независимости от чувств. Человек, как младенец, снова ощущает себя неспособным управлять своими чувствами.
"Я была зависима от героина и от Детлефа. Это-то меня и пугало. Что же это за любовь, когда один полностью зависим? Что было, когда Детлеф просил меня достать у кого-нибудь травку или же заставлял идти побираться? Я-то знаю, как наркоманы побираются, когда у них начинается ломка. Они позволяют себя унижать, ползают в грязи, становятся ничтожествами. Я не могла попрошайничать. Тем более этого не мог делать Детлеф. Когда он меня об этом просил, наши отношения были на грани разрыва. Я еще никогда никого ни о чем не просила (S.114).
Я вспоминала о том, как резко я отзывалась о поведении наркоманов, которые были в состоянии ломки. Я никогда не пыталась понять, что с ними происходит. Я только видела, что они были чувствительными, ранимыми, безвольными существами. Наркоман в состоянии ломки не может сопротивляться, он становится полным ничтожеством. На некоторых из них я иногда вымещала свою злобу. Можно было методично втаптывать их в грязь. Нужно было только уметь играть на их слабостях, бить в больное место - и тогда они ломались. Когда они не могли достать наркотик, они понимали, чего они стоят. В таком состоянии они уже не были крутыми, не чувствовали себя выше всех.
Я говорила себе: если у тебя начнется ломка, они тебя уничтожат. Они-то тогда поймут, какая ты, в сущности, слабая" (S.115).
Ожидая ломки и боясь ее, Кристиана оставалась одинокой: ей некому было открыть душу, даже матери она не могла ничего рассказать, потому что "мать сошла бы с ума, если узнала бы об этом. Я не могу причинить ей такую боль", - считает Кристиана и, как и в детстве, остается одинока в своем несчастье, для нее главное - сберечь душевное здоровье матери.
Она снова вспоминает о своем отце, когда собирается идти на панель, не говоря при этом ничего своему другу Детлефу.
"Я - и на панель? Прежде чем это сделать, я должна была бы перестать колоться. В самом деле. Но нет, отец все же вспомнил, что у него есть дочь, и дал мне денег на карманные расходы" (S.120).
Но если гашиш еще оставлял надежду на освобождение, независимость, то героин означал полную зависимость. Сильный наркотик выполняет функцию властного, вспыльчивого отца, оставшегося в смутных детских воспоминаниях. Если тогда приходилось скрывать от родителей свое подлинное Я, то теперь жить настоящей жизнью приходится в глубоком подполье, боясь, что о ней узнают учителя и родители.
"С каждой неделей мы становились все более агрессивными. Ежедневные стрессы, вызванные лихорадочными поисками денег на героин и необходимостью постоянно прятаться от родителей и лгать им, окончательно подорвали мои нервы. Я уже не могла себя контролировать, даже находясь в своей компании" (S.133).
Наверное, глядя со стороны, можно было бы заметить, как в сознании Кристианы вновь всплыл образ отца, о чем свидетельствует незамысловатый искренний рассказ о Максе-Заике, иллюстрирующий весь трагизм ситуации и стоящий многих научных трудов по психоанализу. Кристиана пишет:
"Детлеф рассказал мне печальную историю о Максе-Заике. Ему было уже под сорок, родился он в Гамбурге и работал где-то подсобным рабочим. Его мать была проституткой. В детстве она и ее сутенеры страшно избивали его. Поэтому он заикался, а побои доставляли ему сексуальное удовлетворение. По-другому он уже не мог его получить. Мы отправились к нему на квартиру и я сразу же потребовала денег, хоть он и был нормальным клиентом, с которым можно было быть спокойной. Он дал мне 150 марок и я тут же от гордости воспряла духом. Еще бы! Так классно заиметь за один раз столько денег! Я сняла рубашку и он дал мне плетку. Все было, как в кино. Я была сама не своя и сперва наносила удары не в полную силу. Он захныкал и начал умолять причинить ему боль. И тут я как начала его хлестать! Он орал "Мамочка!" и еще бог знает что. Я не слушала и старалась даже не смотреть на него. Раз только мельком взглянула и увидела, как красные полосы на его спине набухли, и в нескольких местах лопнула кожа. Эта мерзость продолжалась почти час.
Когда он дошел до исступления, я накинула рубашку и пулей вылетела на лестницу. Меня тошнило. У подъезда меня прямо-таки вывернуло наизнанку. Я не плакала и не испытывала к себе никакого сострадания. Где-то в душе я понимала, что сама довела себя до такого состояния и что теперь сижу в полном дерьме. Я пошла на вокзал. Детлеф уже был там. Я коротко рассказала ему, что в одиночку поработала с Максом-Заикой (S.125).
Он стал нашим с Детлефом постоянным клиентом. Иногда мы ходили к нему вдвоем, иногда по одному. Макс был всегда на высоте. Он любил нас обоих, но, к сожалению, уже не мог платить нам по 150 марок за вечер. Ведь подсобный рабочий получал не очень много. Но уж сорок марок - столько стоила одна доза - он всегда мог наскрести. Как-то он даже разбил свою свинью-копилку, извлек оттуда какую-то мелочь и набрал все-таки сорок марок. Если я очень спешила, то забегала к нему, забирала двадцать марок и говорила, что приду завтра и что пусть он готовит оставшуюся сумму. Если у него были деньги, он соглашался.
Макс всегда ждал нас. Меня он угощал моим любимым персиковым соком, а для Детлефа всегда заранее ставил в холодильник его любимое блюдо - пудинг с манной крупой. Он готовил его сам. Кроме того, у него был богатый выбор йогуртов "Данон", т.к. он знал, что после работы я очень любила поесть йогурт или шоколад. Нанесение ему побоев стало для нас чем-то совершенно обыденным. Исполнив свои обязанности, я с аппетитом ела, пила и немного болтала с нашим "подопечным".
Он худел прямо на глазах, т.к. действительно тратил на нас последние марки и уже не мог купить себе достаточное количество еды. Он очень привык к нам и при разговоре почти не заикался (S.126).
Довольно скоро он вылетел с работы и ухитрился совсем опуститься, так ни разу и не попробовав наркотиков. Мы полностью доконали его. Он умолял нас хоть изредка приходить к нему. Но такие дружеские визиты не в стиле наркоманов. Во-первых, они относятся к другим людям без особого тепла, а во-вторых - и это главное, - они целыми днями заняты поисками денег, и на все остальное их не хватает. Когда Макс со слезами на глазах обещал чуть позже достать денег и щедро расплатиться с нами, Детлеф прямо заявил ему: "Наркоман - это как бизнесмен. Он ежедневно должен думать о выручке. Он не может просто так по дружбе давать кредиты"" (S.128).
В данной ситуации Кристиана и ее друг Детлеф вели себя как чрезмерно занятые на работе родители, научившиеся извлекать для себя пользу из зависимого положения ребенка. Трогательный же набор йогуртов - это в каком-то смысле воспоминания о "счастливом детстве ". Вполне можно представить себе мать, сперва жестоко избившую ребенка, а потом пытающуюся накормить его. Кристиана никогда бы не вынесла даже одной встречи с Максом, если бы не ее, мягко говоря, довольно своеобразные отношения с отцом. Его образ глубоко проник в ее подсознание. И избивала она клиента не только за деньги, но еще и из подспудного желания заставить кого-нибудь расплачиваться за ее собственное убожество. Это позволило ей почувствовать себя сильной за