Высокая оценка помогает людям добиваться общей цели

Даже в симфоническом оркестре, где дирижер и сотня музыкантов сосредоточены на общей цели — на искусном исполнении, — возможен полнейший разлад. Далеко не каждый дирижер способен выйти за рамки собственных принципов и предубеждений, чтобы объективно оценить, помогает он музыкантам в исполнении произведения или скорее мешает. Перед тем как гобоистка поднесет инструмент к губам для длинной сольной партии, она устремляет свой взгляд на дирижера и вместе с информацией о темпе, выразительности, форме, ритме, окраске и характере музыки получает от него и послание, содержащее заранее поставленную ей отметку, которая лучше, чем все остальные, определяет качество предстоящего исполнения сольной партии.

Отметка А, подаренная легко и непринужденно, станет отражением чувства единой команды, а также партнерского и доброжелательного отношения. Она говорит о сплоченности и успешности, о том, что в сознании каждого из нас за лишней массой аморфного камня может по-прежнему скрываться изумительная статуя.

Не обладая достаточной мудростью, человек следует исключительно собственным принципам и ищет людей, интересы которых согласуются с его собственными, обходя вниманием всех тех, с кем, как ему кажется, у него нет ничего общего. По инерции мы предвзято относимся к тем музыкантам, сослуживцам или нашим близким, которые не соответствуют нашим стандартам, и, сами того не осознавая, ослабляем попутный ветер, дующий в их паруса. Но, обретя новый взгляд, когда всем нашим взаимоотношениям заранее выставляется оценка А, мы становимся одной командой с другими, поскольку А стала признаком и гарантией истинного партнерства.

Бен.Когда я разучивал Девятую симфонию Малера с Лондонским филармоническим оркестром, я обратил внимание на то, что одна из скрипачек всегда сидит в невероятно расслабленной позе, весьма напоминающей вопросительный знак. Даже на генеральной репетиции унылая осанка этой скрипачки заметно контрастировала с демонстративной подтянутостью и собранностью других музыкантов. Ее игра была безупречной, но напряженность финальной части произведения, выворачивающей всю душу наизнанку, особенно подчеркивала неуместность ее безразличной манеры, столь несвойственной высокому исполнительскому мастерству.

В конце репетиции я подошел к ней и спросил, все ли, по ее мнению, идет как следует. Ее ответ немало удивил меня.

— Это вы писали партию скрипок? — спросила она.

Я объяснил, что мы использовали эту скрипичную партию во время нашего недавнего выступлении в Бостоне, на что она ответила:

— Мы играем слишком быстро для всех этих сложных переходов. Я просто не успеваю попадать по струнам.

Поскольку мне известно, что при исполнении быстрого произведения довольно нелегко с силой прижимать смычок к струнам для извлечения громкого звука, я согласился, что, возможно, нам следует поубавить темп. Но ее реакция была просто ошеломительной:

— Не смешите меня, — возразила она. — Вам следует исполнять это произведение, прислушиваясь к собственному голосу. А вы советуетесь с другими.

Ее слова стали для меня откровением. Манера поведения, внешний облик и даже настроение скрипачки напрямую зависят от того, насколько легко она взаимодействует со струнами своей скрипки! Следует признать, что сам дирижер оркестра обычно не исполняет музыку, хотя и знаком с особенностями каждого инструмента. И, как профессиональный скрипач, при написании партии для струнных я исходил из собственного восприятия движений смычка. Однако в своем стремлении найти единственно правильный темп и донести до слушателя берущие за душу, длинные замысловатые пассажи и дикое неистовство свойственной Малеру экспрессии, я, вероятно, несколько завысил темп, принеся в жертву жизненно важное для каждого скрипача ощущение взаимодействия смычка со струнами. Ценой, которую пришлось заплатить, оказался дискомфорт и, в конечном итоге, вынужденное ухудшение игры талантливых скрипачей одного из величайших оркестров мира. Эта цена была непомерно высокой.

Привычными для меня в день выступления были генеральная репетиция и следовавший за ней продолжительный сон. Затем я принимал душ, съедал две английские оладьи и яичницу-болтунью, запивал их крепким английским чаем и возвращался в зал для традиционной напутственной речи перед музыкантами. Но на этот раз все было по-другому. После репетиции я вернулся в номер гостиницы и провел полдня за нотами, проверяя каждый пассаж из партии скрипки на предмет сложности для исполнения. Мне показалось очевидным, что слишком быстро играется далеко не все. Разве вот этот пассаж? А может, этот? Я слегка замедлил каждый из пассажей, которые, на мой взгляд, могли вызвать затруднения у Тани и ее смычка.

На протяжении всего концерта я то и дело посматривал в сторону Тани и замечал, что она превратилась в страстную, невероятно эмоциональную исполнительницу, целиком поглощенную музыкой. Наше выступление прошло на вполне достойном уровне, и для непосвященных несомненное преображение Тани никак не повлияло на успех оркестра, состоящего из сотни музыкантов. Но тот один дополнительный процент, который возник благодаря ее личному вкладу, был весьма важен для меня. Он означал, что мы нашли с ней общий язык и что я открыл нечто новое для себя. Прежде, когда я смотрел на нее как на странного и несчастного человека, мне приходилось делать вид, что ее безучастность меня не беспокоит. При этом я тратил немало энергии, и наблюдая за ней, и игнорируя ее.

После концерта Таня куда-то исчезла, и мне так и не удалось ее найти. Но спустя несколько недель я решил разыскать ее и поблагодарить за то, что в последнюю минуту она сумела мобилизовать все свои силы и помогла оркестру подарить зрителям столь волнующее и незабываемое исполнение. В офисе филармонии мне любезно сообщили номер ее телефона. Она жила в одном из предместий Лондона. И однажды утром я позвонил ей из Бостона.

Таня немало удивилась, услышав мой голос. Она призналась, что никогда прежде дирижеры не звонили ей домой. Таня восторженно отреагировала на мою огромную благодарность за ее вклад в исполнение Девятой симфонии Малера. Оказалось, что Малер был ее любимым композитором. Таня с особым трепетом относилась к его творчеству и знала все его произведения. А наше совместное выступление в Лондоне стало одним из самых значительных событий в ее музыкальной жизни.

Вот какой урок получил я тогда: музыкант, который выглядит безучастным, может стать самым ярким в своей группе. Кстати говоря, безучастным может быть и очень эмоциональный человек, которому просто не хочется разочароваться в очередной раз. Таня, страстная поклонница Малера, приняла решение "кое-как пересидеть" предстоящее выступление, поскольку ожидала от него очередного разочарования. После встречи с Таней я понял, что при общении с человеком следует видеть не его притворное равнодушие, а скрытые за ним увлеченность и страсть.

Когда я подходил к Тане после генеральной репетиции, я вовсе не собирался делать ей внушение как музыканту, отлынивающему от своих обязанностей. У меня уже было к ней определенное отношение, я уже знал о ее любви к музыке и что ей хочется удачно выступить на концерте и "попасть смычком по струнам". Я заранее поставил ей оценку А. А мой вопрос о том, все ли идет, как следует, был адресован человеку, который непосредственно участвует в нашем совместном проекте и с которым, на мой взгляд, происходит что-то неладное.

Когда я приехал в Лондонскую филармонию год спустя, Таня встретила меня с редким воодушевлением. Создалось впечатление, что после моего удачного общения с этой скрипачкой и остальные музыканты оркестра стали относиться ко мне еще более доброжелательно. Мы разучивали с ними Вторую симфонию Малера, и как-то в перерыве, после работы над довольно ритмичной второй частью, напоминающей венский вальс, моя новая знакомая решила еще раз исполнить свою партию. Я задремал в кресле, слушая ее игру.

— По-моему, слишком медленно. Вам тоже так кажется? — спросила она шепотом.

Подход Ставим высшую отметку позволяет одновременно и домысливать, и распознавать в каждом человеке такую универсальную черту, как желание быть нужным и оказывать помощь другим. И, разумеется, следует помнить о том, что эта черта не всегда лежит на поверхности. У нас всегда есть выбор — или принимать за чистую монету безразличие начальника, музыканта, студента и тем самым мучить самого себя, или уважать неосуществленное желание этих людей изменить что-либо к лучшему. Редко ли, например, можно увидеть подростка, сидящего в такой же отрешенной позе, что и Таня? Насколько далек стиль нашего общения с подростками от неизменной и безусловной отметки А, не зависящей от того, ладим мы с ними или нет? А если поверить в то, что подростки постоянно ищут ту арену, на которой они могли бы приносить пользу своей семье и обществу, то обнаружится, что в распоряжении молодых людей невероятно мало вакантных ролей. Неудивительно, что не имея более важной цели, чем простое существование, подростки самоустраняются от активной жизни, словно она не имеет для них никакого смысла.

Вторая скрипка: устоявшееся мнение о собственной незначительности

Бен.После того как обсуждение оценки А закончилось и все страсти улеглись, я предупредил слушателей своего курса Интерпретации, что вскоре внутренний голос прошепчет им примерно следующее:

А зачем, собственно говоря, мне идти сегодня на лекцию? Я свою оценку А уже получил. И задание у меня есть: надо работать над собой. Кроме того, группа у нас большая, и он, возможно, даже не заметит моего отсутствия.

Я сказал студентам, что подобные мысли свидетельствует о распространенном заболевании под названием "комплекс второй скрипки". Больше всего страдают от этого недуга люди, воспринимающие свою роль в коллективе как весьма незначительную (например, вторые скрипки). Музыканты струнной группы иногда считают себя рядовыми пехотинцами, эдакими потенциальными солдатиками для прихотей самовлюбленного дирижера. Но и многие другие артисты оркестра чувствуют себя абсолютно так же. Однако дело обстоит совершенно иначе для лидирующего трубача или солирующих духовых инструментов.

Устроившись на работу в оркестр, музыкант струнной группы на первых порах относится к своему ремеслу с большим энтузиазмом — берет ноты домой, чтобы разучивать их по ночам; посвящает игре на инструменте все свое свободное время; добросовестно и регулярно работает на репетициях. Но когда он замечает, что сидящий рядом коллега давным-давно забросил самостоятельные упражнения и что дирижер абсолютно не реагирует на его фальшивое исполнение, наш музыкант довольно быстро начинает проявлять признаки надвигающегося "заболевания второй скрипки".

И в то же время первый гобоист никогда не уступит свою партию другому инструменту и не пропустит репетицию. Почему? Потому что его отсутствие слишком бросается в глаза. Могу с уверенностью сказать, что за мою многолетнюю дирижерскую практику ни один гобоист ни разу не опоздал на репетицию. Может, гобоисту необходимо присутствовать там с самого начала, чтобы настроить остальных музыкантов на частоту оценки А?

— Поэтому, — сказал я группе, — когда вы в следующий раз услышите партию второй скрипки, звучащую в вашей голове и напевающую: Я не пойду на лекцию, потому что я очень устал или Мне еще так много всего нужно сделать, но это все равно ни на что не повлияет, вспомните о том, что вы — студент-отличник. Студент, получающий А, — это лидер группы, его музыкальная партия всегда существенна и группа не сможет исполнять свою музыку без него.

Однажды в Испании, проходя мимо небольшого магазинчика, я заметил на нем огромную вывеску со следующей надписью:

АЛЬВАРЕС Сапожник

и

Уроки игры для второй скрипки

В тот момент я мысленно понадеялся, что скромное основное занятие сеньора Альвареса ничуть не препятствует высоким порывам его учеников.

Однако, когда мне лично выпала честь играть в скрипичном квартете с Робертом Коффом, выдающимся вторым скрипачом из Julliard String Quartet, я пришел к убеждению, что подлинным лидером скрипичного квартета является именно вторая скрипка. Я понял это не потому, что Кофф выделялся на нашем фоне, а потому, что его партия настолько ясно и убедительно задавала внутренний ритм и гармонию произведения, что мы с трепетом внимали его волшебному исполнению и вскоре перестали быть "вторыми". Думаю, что в настоящем квартете все должно происходить именно так.

Роз.Как-то посреди второго семестра Бен попросил меня замещать его на лекциях, пока он будет дирижировать в Европе. Студенты всегда стремились к освоению новых методов, помогающих управлять состояниями нервной системы, и Бену казалось, что я смогу предоставить им достаточно важную информацию по этой теме.

Однако, приехав в консерваторию, я немало огорчилась, обнаружив, что я сама оказалась тем человеком, который неожиданно разнервничался. Я с ужасом думала о предстоящей двухчасовой лекции, и мое бурное воображение рисовало довольно мрачную картину: я стою перед студентами, бледнея и дрожа, и при этом мы обсуждаем тему, посвященную волнению исполнителей. Это было невероятно унизительно.

Прежде всего я попыталась совладать со своим страхом и "взять себя в руки", но эта затея не дала никаких результатов. Тогда я мысленно отчитала себя за неспособность справиться с собственным волнением.

Надо сказать, что в тот момент я совершенно не думала о том, что мне нужно будет присматриваться к слушателям и разбираться, какой оценки они достойны.

Когда я вошла в аудиторию и предстала перед аудиторией, сильное беспокойство все еще не покидало меня. Но вот я начала говорить, и тогда все изменилось.

— Я невероятно взволнована тем, что я здесь, — сказала я студентам (эта ложь была не так уж далека от истины), — потому что... (тут я запнулась, не зная, что говорить дальше) ... потому что вы — творческие люди... А я не могу представить себе более подходящую аудиторию для обсуждения сегодняшней темы, к которой я испытываю особую любовь. Я говорю о творчестве.

И вдруг все, о чем я говорила, стало правдой. В одно мгновение я поставила своим слушателям оценку А и разглядела в них коллег. Они были именно теми людьми, с которыми я хотела общаться. А я находилась в точности там, где хотела быть. Получается весьма странно: у нас всегда есть возможность изменить к лучшему свое мнение о группе, которую мы обучаем, или об оркестре, которым дирижируем, или о коллективе, которым руководим, но почему-то мы чаще всего исходим из того, что с этими людьми все равно не получится работать легко, радостно и эффективно!

Лекция незаметно приближалась к концу, но студенты все продолжали увлеченно придумывать истории о том, какой они хотели бы видеть свою жизнь и свою работу, истории о неувядающей любви к искусству и об успешной реализации творческих способностей. А ответ на вопрос о таинственной природе сценических волнений совпал с секретом жизни: что придумаем, то и будет.

Оценка А, поставленная окружающим нас людям и нашим с ними отношениям, — это существенный, убедительный шаг в сторону воплощения всего придуманного нами. Оценка А — всего лишь плод воображения, число 68 — тоже, и мы выбираем из них то, что нам больше подходит. Некоторые читатели наверняка могут прийти к заключению, что мы предлагаем им "направлять в позитивную сторону" негативное мнение или думать о других "только самое хорошее", или "позволять прошлому быть прошлым". Но это не совсем так. Отметка А вовсе не означает попытки обелить других людей. И эта оценка не значит ровным счетом ничего, если за ней вы не видите личность, с которой искренне хочется общаться. Даже убийце можно поставить оценку А и рассматривать его как человека, осознающего, что он унизил свое человеческое достоинство и утратил над собой контроль. Можно подарить эту отметку и угрюмой, скрытной, ленивой девочке-подростку, которая встает лишь к обеду. Ведь она наконец проснется, и ваш разговор пройдет иначе, чем прежде. Потому что она станет для вас человеком, чья истинная природа стремится быть полезной. И вы будете осознавать важность вашего с ней общения, даже несмотря на то, что в тот момент она растеряется и не сможет найти нужных слов в ответ.

Когда вы ставите оценку А, приготовьтесь услышать мнение, которое может не совпадать с вашим собственным. Речь идет о взглядах того человека, которого вы удостоили отметки А, особенно если вам предстоит с ним общаться. В этом случае стоит помнить о том, что вам выпадала редкая возможность выслушать и понять чью-то свежую мысль.

В нашем повседневном Мире измерений те оценки, которые мы раздаем другим, всецело зависят от нашего настроения или от взглядов и принципов. Мы можем не сойтись с кем-то во мнении по тому или иному вопросу, занизить оценку этого человека и, не выслушав его до конца, так и не узнать о том, что же он хотел сказать на самом деле. В Мире измерений оценка, поставленная нами кому-то из наших знакомых, неизбежно меняется в разных ситуациях, и каждый раз она обозначает новые рамки, ограничивающие и сдерживающие те реальные отношения, которые возможны между нами.

Малер и Катрин

Бен. Скрипачке из моего оркестра удалось однажды обнаружить одну нехитрую штуку: если отбросить общепринятое мнение об ограниченности детских интересов и недостаточном уровне детского понимания, т.е. не принимать на веру никаких подобных предположений, — может произойти чудо.

Бостонская филармония запланировала на осень выступление нашего оркестра с Девятой симфонией Малера. А поскольку эта музыка чрезвычайно сложна, я разослал кассеты с записью произведения каждому музыканту оркестра, чтобы за лето они поближе с ним познакомились. Одна из наших скрипачек, Анна Гупер, увезла с собой кассету на остров у побережья штата Мэн, где она отдыхала вместе с родственниками.

Как-то во время прослушивания кассеты пятилетняя Катрин, племянница Анны, спросила: "Тетя Анна, а о чем эта музыка?" В ответ Анна принялась сочинять для маленькой девочки историю о грозном огнедышащем драконе и о прекрасной принцессе, томящейся в заколдованном замке. Сказка о принцессе и спасшем ее благородном рыцаре, придуманная и рассказанная Анной, уложилась ровно в 19 минут звучания симфонии.

Прошел день, и маленькой Катрин снова захотелось послушать музыку о прекрасной принцессе. Анна поставила кассету и, напоминая Катрин лишь ключевые моменты сюжетной линии, предоставила девочке возможность фантазировать самой.

Когда по просьбе Катрин симфония Малера зазвучала в третий раз, то, дослушав ее примерно до середины, девочка неожиданно спросила: "Тетя Анна, а о чем эта музыка на самом деле?"

Немало удивившись вопросу своей пятилетней племянницы, Анна принялась рассказывать ей подлинную историю композитора Густава Малера. Она поведала девочке о том, какой печальной была его жизнь, что семеро его братьев и сестер умерли в детстве от болезней, потому гроб стал в их доме едва ли не предметом мебели. Анна рассказала об отце Малера, который много пил, был жесток со своим сыном и постоянно угрожал жене-калеке. Узнала Катрин и о том, что маленькая дочь Густава Малера умерла в четыре года и что до конца своих дней он так и не смог смириться с этой потерей; что Малера вынудили оставить важную для него работу в Венском оперном театре из-за того, что он был евреем.

— И вот, незадолго до написания этой симфонии, — продолжала свой рассказ Анна, — Малер узнал от своего врача, что у него слишком слабое сердце и что ему осталось жить совсем недолго. Тогда Малер решил проститься со всем на свете и оглянуться на свою жизнь. Вот почему его музыка столь грустна и финал произведения уходит в никуда. Это Малер изображает свою смерть, свой последний вздох — такими, какими он их увидел.

Анна попыталась объяснить Катрин, что Малер далеко не всегда был таким печальным; он любил природу, был отличным пловцом, ему очень нравилось ходить пешком. Он умел заразительно смеяться и страстно любил жизнь, и все это тоже слышно в его музыке, наряду с печалью и гневом на свою неизлечимую болезнь, жестокость отца и беспомощность матери. Малер хотел, чтобы в симфонии нашла отражение вся его жизнь, и внимательный слушатель способен уловить все многообразие ее звучания.

На следующий день Катрин подошла к Анне и сказала: "Тетя Анна, тетя Анна, давай послушаем сегодня музыку о том человеке". Разумеется, они послушали симфонию в тот день. И на следующий день тоже. Родители Катрин рассказывали, что в то лето их дочь слушала Девятую симфонию

Малера около сотни раз. А в октябре они всей семьей отправились в Бостон, который находился в четырех часах езды от них, чтобы послушать Девятую симфонию Малера в исполнении нашего оркестра. Все наше выступление Катрин сидела с широко раскрытыми глазами. А позже она написала мне благодарственную открытку, смысл которой, в переводе на "взрослый" язык, состоял в следующем: "Бенджамину — с любовью от Катрин. Спасибо за Девятую Малера. Она мне очень понравилась".

Я повсюду ношу с собой эту открытку. Она напоминает мне о том, что мы редко замечаем неординарность наших детей и не постигаем их истинные интересы. Как редко мы ставим детям оценку А!

После того как судья Верховного суда Тургуд Маршалл ушел в отставку, его однажды спросили, каким из своих достижений он больше всего гордится. Его ответ был прост: "Наилучшим образом я поступал тогда, когда делал все, что было в моих силах". Разве бывает ответ достойнее? Судья Маршалл поставил себе оценку Л, и в этой системе координат был волен рассуждать о своих ошибках, допущенных и при работе в суде, и в других делах, которые могли бы обстоять совершенно иначе, имей он доступ к иным точкам зрения.

Оценка А, поставленная самому себе, не имеет ничего общего ни с хвастовством, ни с возросшим самолюбием. Ее назначение не в том, чтобы вести счет вашим личным достижениям.. Оценка А снимает вас с того пьедестала, на котором лишь две ступеньки — "успех" и "поражение"; она похищает вас из Мира измерений и переносит во Вселенную возможности. Эта система координат позволяет вам разглядеть в себе истинного человека и быть тем, кто вы есть, не сопротивляясь вашим склонностям и не отрекаясь от них.

Пересмотр событий прошлого

Приняв безусловную и неизменную оценку А, мы открываем перед собой безграничные возможности изменения личной истории. Это позволяет пересмотреть те отметки, которые мы ставили другим, когда были детьми, и те отметки, которые влияют на нас сейчас, превращая нашу жизнь в полуправдивую легенду. Как часто мы возносим до неоспоримой истины выводы, сделанные нами в раннем возрасте, совершенно забывая о том, что оценку ставил ребенок. Грустные моменты из прошлого, ставшие для нас тяжелыми воспоминаниями, мы вполне способны заменить более мудрыми историями, без детских страхов, и тем самым устранить психологические преграды, которые до сих пор мешают нам развиваться.

Толчком для пересмотра собственного прошлого служит обычно ощущение безнадежности, испытываемое в настоящем, и отчаяние при очередном повторении какого-то печального опыта. Нам кажется, что наше аналитическое мышление бессильно помочь в этой ситуации, и, тем не менее, некоторые из нас постоянно анализируют события своей жизни и никогда от этого не устают. Взгляды людей, с которыми мы взаимодействуем, кажутся нам столь устойчивыми. Разве можно изменить их? Мы не понимаем своей собственной роли в этой непростой ситуации и редко занимаем активную позицию. Может, нам следует относиться повнимательнее к тем оценкам, которые мы выставляем?

Роз и ее отец

Роз. Я поняла это несколько лет назад, после неприятной размолвки с мужем, которая больно задела и его, и меня, отдалила нас друг от друга. Оставшись наедине с собой, я попыталась вернуться к оценке А, обходя стороной проторенный путь упреков и обвинений. Я оглянулась назад в поисках причины, которая привела меня к текущим событиям. И в тот момент я задала себе вопрос: а какую оценку я поставила тому самому первому мужчине в своей жизни, моему отцу? Отец умер 12 лет назад, но вместе с воспоминаниями о нем всплыли и оценки, которые я ему выставляла.

Мои родители расстались почти сразу после моего рождения, и я виделась с отцом редко и нерегулярно. Он жил со своей новой женой и ребенком по соседству с нами до тех пор, пока мне не исполнилось шесть или семь лет. Мы с моей старшей сестрой могли навещать его едва ли не каждую неделю, но когда он переехал с семьей в другой конец страны, наше общение почти прекратилось. Правда, моя сестра как-то раз отдыхала по приглашению отца во Флориде, занимаясь вместе с ним подводной рыбной ловлей. Тогда мне было уже восемь, и я попросила отца, чтобы он и мне организовал самостоятельную поездку к нему в гости. Но он отказал мне. Подростком я по-прежнему стремилась повидаться с ним, но мои попытки привели к плачевному результату: отец перестал встречаться даже с моей сестрой. К 18 годам я потеряла всякую надежду увидеться с ним.

Когда мне было за 20, я могла встретиться с ним несколько раз, когда он был проездом в Нью-Йорке. Но его жизнь сложилась совсем не так, как ему хотелось. Он с нетерпением ждал выхода на пенсию, чтобы отправиться во Флориду и предаться заслуженному отдыху. Но мечтам отца не суждено было сбыться. Мы были потрясены, узнав, что в 65 лет он наложил на себя руки.

Спустя несколько лет после его смерти я пыталась ответить на для меня важные вопросы. Любил ли он меня? — Нет. Но, если посмотреть правде в глаза, то о какой любви может идти речь, если он совершенно меня не знал? Проблема, на мой взгляд, состояла в том, что мы с ним так никогда и не общались. И какую оценку я могу ему поставить? Может, В- или, может быть, С. Но на каком основании? — Потому что он не предпринял никаких усилий для того, чтобы узнать получше свою собственную дочь. Он совершенно не знал меня и потому не любил. Если бы он знал меня, если бы он выкроил время и познакомился со мной поближе, он полюбил бы меня.

Размышляя надо всем этим, я пришла к выводу, что на всю мою жизнь наложила тяжелый отпечаток моя убежденность в том, что отец не любил меня. Я задумалась над тем, сказывалось ли это на моих отношениях с другими людьми, и ответ оказался положительным. По правде говоря, это были те рамки, в которые я, так или иначе, помещала все свои отношения с близкими. Пыталась ли я, чувствуя себя нелюбимой, сделать все возможное, чтобы другие люди узнали, поняли и приняли меня такой, какой я есть? — Абсолютно во всех случаях. И каждый раз я уходила, ощущая себя невероятно одинокой.

А могла ли помочь оценка А моим отношениям с отцом? Можем ли мы вырваться из созданными нами самими рамок? Видимо, мне следовало бы начать с предположения о том, что он любил меня, по крайней мере, отчасти. Но куда двигаться дальше? И как объяснять известные мне факты?

И вот я поставила отцу отметку А. Я сказала:

Он любил меня.

— Допустим, — продолжила я. — Но раз я внушаю себе, что он меня любил, значит, я могу предположить, что он знал меня хотя бы чуточку.

Он любил меня.

Он знал меня.

— Но тогда почему он не хотел встречаться со мной? Почему мы утратили с ним контакт?

Ответ последовал из моих новых предположений:

Он любил меня.

Он знал меня.

Он думал, что ему нечего мне предложить.

Именно так. Мой отец был недоволен собой. А кто еще может так отчаянно порвать с миром, кроме человека, полагающего, что он не способен с другим ничего существенного?

И впервые в жизни из моих глаз брызнули слезы... Я и сама не поняла, что оплакивала — то ли отца, то ли по наши с ним отношения. Я не нахожу объяснения этим слезам, но их причиной была вовсе не жалость к себе. Мое прошлое обрело новый смысл, который был более убедителен и более созвучен мудрой половине моей души, нежели та история, и которую я верила прежде. Я оглянулась на другие отношения и обнару жила, до чего абсурдно полагать, что люди, предлагавшие мне партнерство, не любили и не знали меня. Более того, что за странная это идея — верить, будто ты сам сделал все возможное для того, чтобы другие тебя поняли и приняли!

Я продолжила свои рассуждения и подумала о том, что на самом деле мой муж знает и любит меня, что он всегда отдавал мне все, что только мог предложить. Позже, разговаривая с ним, я вела свою беседу с точки зрения оценки А и видела в нем человека, который может и хочет слышать меня. Когда я находилась в таком состоянии, мне в голову пришла мысль о том, что все разговоры на свете станут полезными лишь при общении, вдохновляемом оценкой А. Я никогда не думала об этом прежде.

Спустя несколько дней после пересмотра моих отношений с отцом я разбирала стопки старых книг, которые обнаружила у нас в подвале. Вдруг откуда-то выскользнуло письмо и решительно приземлилось прямо у моих ног. Оно было написано рукой моего отца больше 20 лет назад. Я смотрела на письмо так, словно увидела его впервые. Я могла поклясться, что не получала от отца ни единого письма за всю свою жизнь.

Дорогая Розамунда!

Мне было очень приятно видеть тебя. Надеюсь, что ты выбрала профессию, которая позволяет работать с другими людьми и оказывать им помощь. Потому что мне кажется, что ты в этом по-настоящему талантлива.

С любовью, твой отец

Он знал меня именно такой, какой я хотела быть в его глазах.

Так всегда происходит в жизни. Как только вы начинаете ставить людям оценку А, все самое значительное, что скрывалось от вас многие годы, словно за вуалью, начинает проявляться одно за другим. Неожиданно находятся письма, всплывают воспоминания. Происходят новые открытия. И когда подлинная суть отношений уже не подлежит сомнению, мы спрашиваем самих себя: а что же делать теперь?

Многие люди страдают, поняв, что в свое время их родители сознательно отказывались ставить им оценку А. Неужели спустя годы ничего нельзя изменить? Мы так часто слышим искренний и печальный совет: "Ты не в состоянии изменить других". И тем не менее, большинство из нас не оставляют попыток до конца жизни. Разумеется, это изречение истинно, но только в Мире измерений, где люди и предметы обладают постоянными свойствами. Однако во Вселенной возможности вы несомненно сумеете преобразить людей. Они меняются во время разговора с вами. Тут вы можете спросить: "А кто, собственно, проводит все эти изменения?" И ответ будет таким: отношения, поскольку на арене возможности все происходит именно в этом контексте.

Мы познакомим вас с письмом человека, узнавшего об экспериментах с оценкой А и изменившего свою жизнь благодаря волшебной силе музыки. Все это произошло с ним за один день.

Дорогой мой Бенджамин Зандер!

Только что Вы закончили свое выступление перед руководством Еврейской здравоохранительной системы Северного побережья и острова Лонг-Айленд. И теперь мне предстоит вернуться к моим обязанностям одного из вице-президентов этой организации (весьма надуманное звание, не правда ли?). Так все и произойдет. Но сперва я сяду за стол и кратко изложу Вам свои мысли по поводу того, какое влияние оказали на меня сегодня Ваши слова, энергия и юмор.

Я — тот человек, который подходил к Вам и рассказывал о том, что во время Вашего выступления с ним произошло волнующее событие — он помирился со своим отцом. В моем отце текла немецкая и шведская кровь. И всю свою взрослую жизнь я изо всех сил пытался понять, почему за те 25 лет, которые мы провели с ним под одной крышей, он никогда, ни разу не сказал мне: "Я люблю тебя". О, мы проделали немало работы имеете, ощущая себя одной семьей. И я полагаю, что "воспитательный процесс", проводившийся им в форме замечаний, навсегда оставил след в моей душе. Тем более, что этот опыт весьма смягчается тем обстоятельством, что я и сам имею счастье быть отцом пяти замечательных детей.

Перед тем как исполнять Шопена, Вы сказали нам, что всегда следует выкраивать время для воспоминаний о тех людях, которых уже нет в нашей жизни. Я подумал тогда о своем отце, и в моей голове снова возник все тот же назойливый вопрос, по-прежнему остающийся без ответа, — почему он так никогда и не сказал мне: "Я люблю тебя"?

И затем, подобно вспышке молнии, меня посетило воспоминание об одном событии, произошедшем с нами по меньшей мере лет 45 назад. В детстве я болел астмой и частенько не мог встать с кровати и подбежать к двери (как того требовала мать), чтобы поздороваться с отцом, обнять и поцеловать его, когда поздними вечерами он возвращался домой после работы на гостиничной кухне. Мне очень хотелось тогда, чтобы все было наоборот, чтобы он сам поднялся ко мне, прикованному к постели, тяжело дышащему и с таким нетерпением ждущему его, чтобы обнял меня, поздоровался и, может быть, — о, всего лишь может быть! — ласково сказал бы: "Привет, Джонни, я люблю тебя". Но эти слова так никогда и не прозвучали.

Слушая Вашу музыку, я вдруг вспомнил о вечере сорокапятилетней давности, когда я снова болел. Но в тот раз все было по-другому. Отец сидел рядом и, как только яначинал бороться за очередной свой вздох, нежно гладил меня по волосам. Мне очень хотелось тогда, чтобы этот миг длился вечно.

Сегодня, когда Вы исполняли Шопена, слезы подступали к моему горлу. Внезапно я понял, что, хотя мой отец так и не произнес вслух слова: "Я люблю тебя", однажды он сообщил мне о своих чувствах еще более отчетливо — в тот вечер, когда нежно гладил меня по голове своей сильной отцовской рукой.

Я совершенно забыл об этом случае. Видимо, из-за моего желания сохранять дистанцию между собой и отцом. А может, мне хотелось доказать самому себе, что я рос без любви или что мой отец был бездушным человеком, который только и знал, что работал, работал и работал. Но я ошибался. Мой отец много раз показывал мне свою любовь.

Всю жизнь мы проводим в ожидании какого-то "особенного послания", оставаясь слепыми к тому, что это послание уже получено и находится где-то внутри нас. Просто не надо требовать от него, чтобы оно было написано именно на НАШЕМ языке и в точности соответствовало НАШИМ стандартам. Когда человек открыт для новых возможностей, он начинает понимать, что предмет его поисков может все время пребывать прямо перед ним.

Спасибо! Джон Имхоф

Единственная благодать, которую вы можете получить, — это та благодать, которую вы можете себе представить. Оценка А излучает новые возможности и в семье, и на работе, и в обществе, придавая силы, принося ощущение радости и полноты, способствуя расцвету таланта и подъему деятельности. Кто знает, есть ли всему этому предел?

Одна старая притча добавит еще один важный штрих к рассказу об оценке А.

История о монахах

Некий монастырь пришел в упадок и переживал тяжелые времена. Когда-то в его стенах обитал великий орден, но из-за религиозных гонений в XVII и XVIII веках монастырь лишился былой славы и распрощался со своими владениями. Разрушение, достигло такой степени, что в главном здании монастыря осталось только четыре монаха и аббат-настоятель, и всем им было уже далеко за 70. Ясно, что это был вымирающий орден.

Посреди густого леса, окружавшего монастырь, стояла лачуга, в которой любил уединяться раввин, живший в близлежащем городке. Как-то настоятель решил навестить раввина в его лесной хижине, чтобы тот посоветовал, как спасти монастырь от упадка. Радушно встретив аббата, раввин выразил ему свое сочувствие:

— Я хорошо понимаю вас, — сказал он. — Люди утратили духовность. Уже почти никто не ходит в синагогу.

Старый раввин и старый настоятель плакались друг другу, читали Тору и Библию, тихо беседовали о серьезных вещах.

Вскоре аббату собрался уходить. Они обнялись на прощание.

— Я замечательно провел время, —

Наши рекомендации