Лакановский подход к диагнозу / психоз

Лакановский Подход к Диагнозу / Психоз

Последствия Нехватки Отцовской Функции

Что происходит если в формирующей функции отца испытывается нехватка?

Лакан, Семинар III, стр. 271

В психоанализе Лакана считается, что отцовская функция может либо быть в наличии, либо отсутствовать — либо отец (как имя, как существительное, как “нет!”) смог взять на себя символическую функцию, о которой мы говорим, либо же нет. Нет никаких средних вариантов ⁴.

Подобным образом, к определённому возрасту отцовская функция либо уже функционирует, либо уже никогда не будет представлена. Лакановский психоанализ, который как подразумевалось помогает психотику, не может изменить психотическую структуру: став психотиком навсегда им остаёшься. Конечно же, вопрос о максимальном возрасте, в котором может быть установлена отцовская функция, то есть вопрос возраста, после достижения которого психическая структура уже не может быть изменена, остаётся открытым. Похоже, что определённым образом устроенная аналитическая работа с детьми может, в определённой мере, привести к установлению отцовской функции.

В случае взрослого, согласно Лакану, никакой объём аналитической или любой другой работы не сможет привести к изменению психотической структуры. Такая работа может способствовать уменьшению определённых психотических проявлений в клитической картине пациента, предотвратить определённые психотические эпизоды, и позволить пациенту продолжить жить в мире, но не существует никакого “лекарства” для психоза, в смысле радикального изменения психической структуры (например, преобразования психотика в невротика).

Подобная структурная позиция подразумевает, что если пациент пережил “развязывание психоза” в возрасте тридцати лет, то психоз у него был всегда, просто до этого он был “неразвязан”. Теоретически, пациент мог быть диагностирован как психотик задолго до того, как с ним приключилось развязывание психоза, то есть, собственно, задолго до проявления очевидного психотического феномена.

Клинические последствия нехватки отцовской функции многочисленны и разнообразны, и аналитику необходимо отслеживать их при определении диагноза. Я начну с наиболее известного психотического феномена — галлюцинации, — и далее обращусь к менее известным феноменам, которые могут быть полезны в диагностировании неразвязанного психоза, то есть, когда не происходило никаких психотических срывов.

Галлюцинация

Галлюцинация, в самом широком смысле, не является следствием нехватки отцовской функции. По словам Фрейда галлюцинация является одним из первых способов удовлетворения, к которым обращается младенец: например, будучи голодным младенец вначале галлюционирует о первом опыте удовлетворения, а не обращается к некой деятельности, например, плачу, чтобы привлечь внимание родителей и заполучить их заботу. Галллюцинации — это обычная форма “мышления” первичного процесса, она играет некоторую роль в грёзах, фантазиях и сновидениях. И, следовательно, она может быть представлена во всех структурных категориях: психозе, неврозе и перверсии.

Галлюцинации, принятые в таком широком смысле, не свидетельствуют о психозе: их наличие не является определяющим отличием психотика, так же как и их отсутствие не свидетельствует о том, что пациент не является психотиком. Согласно Жаку Аллену Миллеру, “галлюцинации [могут быть обнаружены] в психозе и в истерии, сами по себе, [они] не могут выступать свидетельством определённой структуры… И если вы обнаружили такой элемент как галлюцинации, вам всё равно необходимо задаться очень строгими вопросами различения структурных категория”. ⁵

Тем не менее, Лакан может нам помочь также и в более узком понимании галлюцинаций. Учитывая современную тенденцию в США классифицировать психотиками любых людей, свидетельствующих о чем-то смутно напоминающем галлюцинации (или, по крайней мере, пограничное расстройство), выписывать им лекарства или же направлять на госпитализацию, я считаю важным указать на то, что не все галлюцинации идентичны. Я считаю допустимым отделить психотические галлюцинации, которые далее я буду называть bona fide (прим. пер. лат. заслуживающими доверия) галлюцинациями, от типичных голосов и видений, о которых так много говорят непсихотики. ⁶

Пациент, который находился в терапии у одного из супервизируемых мною аналитиков, как-то заявил, что ему показалось, что его бывшая жена стояла в прихожей. Терапевт мог записать в свой лист “галлюцинации”, и те другие, у кого он супервизировался, так и делали. Но, тем не менее, этот пациент никогда не пользовался термином “галлюцинация”, и даже если бы это было иначе, то скорее всего он был бы взят им из слов его предыдущего терапевта.

Если мы обратимся к исследованию этого субъективного опыта, то обнаружим ряд отличительных характеристик. Например, в случае упомянутого пациента, он был удивлён этим образом или видением, а также сказал себе, что его бывшая жена не могла зайти в дом так, чтобы он об этом не знал, то есть он засомневался в реальности содержания этого образа, а не в самом образе или видении. Он окинул взглядом двух сидящих рядом с ним людей, а потом снова посмотрел в сторону прихожей, но его бывшей жены там уже не было. Он никогда не считал, что она действительно была там; он считал, что видел что-то, то есть в само видение он как-то верил, но не доверял ему ⁷. Он не верил, что увиденное им было реально, или же могло быть рассмотрено как нечто действительное. Коротко говоря, мы можем отметить, что он был способен различать фантазию (психическую действительность) и реальность (западное понятие, описывающее социальную и физическую действительность, которую он впитал в себя в течении своей жизни).

Когда обсуждение заходит в границы фантазии и реальности, мы оказываемся неспособны точно провести разграничение между неврозом и психозом, так как многие невротики, в определенные моменты, неспособны различить фантазию от (социально сконструированного представления о) реальности. Одним из очевидных примеров этому может быть истерик (“Исследования истерии” Фрейд и Брейер), чьи фантазии становятся столь реалистичны, что это приводит к переписыванию его/её субъективных представлений о собственной истории. И невротики, и психотики могут демонстрировать проблемность различения психической и социально сконструированной реальностей. Мы можем столкнуться с серьёзными вопросами, если задумаемся об обоснованности подобного различения. Например, чьё представление о социально сконструированной реальности должно преобладать: аналитика или пациента? Существует ли разделительная линия между психическим и социальным? ⁸

Я оставлю эти эпистемологические вопросы для более подходящего случая, чтобы указать на предложение Лакана относительно того, что “реальность” не является достаточно полезной концепцией, с помощью которой мы могли бы различать фантазии от галлюцинаций, или невроз от психоза. Намного более подходящей концепцией является “уверенность”. ⁹

Психоз определяется уверенностью, а не сомнением. Психотик не обязательно убеждён в “реальности” того, что он/она видит, но убеждён в то, что это определённо что-то значит, и что значение этого учитывает и его/её. Хотя психотик и может быть согласен с тем, что кроме него никто ничего не видел и не слышал (Семинар III), то есть с тем, что произошедшее не было частью общей социальной реальности, но тогда он мог решить, что это подчеркивает его особенность, делает его избранным среди многих, способным увидеть или услышать, или же что это было связано только с ним/ею. “Президент США лично пытался установить со мной контакт посредством мозговых волн”. “Бог избрал меня своим посланником”. Субъект уверен в отношении сообщения (содержании того, что было увидено, или же услышано) и себя как его адресата. Психотик утверждает, что “действительным” и “реальным” для него в этом опыте были последствия этого сообщения для его жизни: “они пытаются достать меня”, “им нужен мой мозг”. Для ошибки и неверного толкования тут нет места, значение этого опыта очевидно.

Клиническая картина невроза, напротив, изобилует сомнением. Сомнение — отличительная черта невроза ¹⁰. Невротик сомневается: возможно, там кто-то стоял, а может и нет; возможно, голоса приходят из-вне, а может и нет; может, сказанное ими обладает неким значением, или нет; это значение может быть связано с ним/ею, но, вероятно, он/она неправильно его толкует. Невротик хочет знать: “Являюсь ли я сумасшедшим, раз слышу эти голоса? Это нормально? Как мне стоит относиться к таким переживаниям?”. Невротик всегда, некоторым образом, дистанцирован от этих переживаний, и, несмотря на то насколько пугающими или тревожными они могут быть, всегда остаётся неясность в отношении того, что же они значат, что они означают в большей системе вещей. “Бог говорил со мной, но что это значит? Должен ли я быть его посланником? Что ему нужно от меня?”

Психотик, наоборот, знает. “Бог хочет, чтобы я стал его женой” ¹¹. “Дьявол хочет подчинить меня своей воле”. “Марсианам нужен мой мозг для изучения, они могут контролировать все мои мысли”.

Возвращаясь к описанному ранее случаю, “видение” того мужчины о жене в прихожей нельзя назвать bona fide галлюцинацией, оно скорее принадлежит к грёзам и фантазиям. Его желание увидеть её было столь сильным, что она “возникла” перед ним. То, что в его галлюцинации выглядело как мотив преследования (она сказала ему: “я до тебя доберусь”), свидетельствовало скорее о его желании отомстить ей, преобразованном в страх того, что она навредит ему, типичной невротической маскировкой желания страхом ¹². Если она попытается навредить ему, то он будет обладать всеми основаниями для того, чтобы ответить ей (возможно, побить её, как он и поступил с кем-то другим, когда он был спровоцирован в прошлый раз).

Таким образом, я считаю, что у нас есть все основания считать опыт этого пациента грёзами или фантазиями, а не галлюцинацией. И, действительно, когда Фрейд говорил о том, что истерички иногда галлюцинируют, то он имел ввиду, что их фантазии становятся столь сильны (столь гиперкатектированны, то есть столь инвестированными энергией или либидо), что истерички “видят” и “слышат” их, как если бы они имели место в действительности. Их фантазии настолько интенсивны, что они становятся осязаемы и реальны. И даже в таком случае, они всё равно в некоторой степени сомневаются в этом. Действительно, им становится сложно различить что реально, а что нет.

Обсессивные невротики также порой галлюцинируют ¹³, они обычно сталкиваются с голосовыми “галлюцинациями”, которые можно рассматривать как голос карающего супер-эго. Когда кто-то утверждает, что слышит голоса, которые говорят ему: “Ты никогда ничего не добьёшься”, “Это твоя вина, ты всё разрушаешь”, “Ты не заслуживаешь ничего лучше”, “Тебя за это накажут”, и так далее — то нам не стоит спешить с диагнозом паранойи. Карающее супер-эго является широко известным и задокументированным феноменом, часто пациенты узнают в нём голос отца и свойственные его речи слова (или же предполагаемые как его мысли).

Задача описания всего множества услышанных невротиками голосов, которые едва ли может расценивать как патологические, слишком обширна для любой книги. Некоторые пациенты и не только пациенты говорят о своего рода комментариях, пробегающих в их повседневной жизни — “она идёт в ресторан, и улыбается мужчине за прилавком” , — которые мы можем понять с помощью теории стадии зеркала ¹⁴. Поскольку эго является наблюдаемой собою самостью подобно зеркальному отражению (то есть видимым как-бы кем-то другим, или же видимым со стороны), тогда эти непрерывные комментарии могут быть оформлены в виде само-сознания, сознания того, что самость что-то совершает в этом мире ¹⁵. Философ может наблюдать за процессом собственной мысли, как если бы он принадлежал кому-то другому. “Загадка самосознания”, принимаемая многими за дар эволюции, связанным с множеством связей в человеческом мозге, который вскоре будет воспроизведён в компьютерных чипах, объясняется самой природой эго (идентичным “самости” в моей терминологии ¹⁶) как интроецированного внешнего образа субъекта. Таким образом, эго — это объект ¹⁷, и сознание может использовать его как любой другой объект, за которым оно может наблюдать ¹⁸.

Невротики могут слышать и видеть всё, что угодно: у них могут быть видения, тактильные и обонятельные ощущения, они могут слышать голоса, но у них не может быть bona fide галлюцинаций. Они могут фантазировать, слушать супер-эго или любые други эндо-психические голоса, и так далее. Но для bona fine галлюцинаций со стороны пациента требуется чувство субъективной уверенности, присутствие внешней инстанции, а также возвращение того, что было форклюзированно ¹⁹.

Одним из заключений этих размышления является то, что упоминания пациентом наличия у него галлюцинаций аналитику не стоит вопринимать буквально, но следует уделить некоторое время исследованию природы этого опыта. И если аналитику не удастся найти убедительных доказательств, то есть если ему не удаётся определить являются ли эти галлюцинации bona fide галлюцинациями, тогда ему стоит уделить внимания следующим критериям, о которых мы будем говорить далее.

Языковые Нарушения

Именно они [нарушения языкового порядка], между тем, и нужны, чтобы диагностировать у больного психоз.

Лакан, Семинар III, стр. 124

Но если невротик в языке обитает, то психотик, напротив, служит ему обиталищем, им одержим.

Лакан, Семинар III, стр. 332

Мы все рождены в язык, язык, который никем не был создан. Раз уж мы должны самовыражаться среди других, мы вынуждены выучить их язык (то есть выучить язык наших родителей, о котором мы будем говорить далее как о дискурсе Другого), и в процессе этого изучения язык формирует нас: наши мысли, требования, желания. Порой, мы сталкиваемся с тем, что не можем подобрать верных слов для того, чтобы выразить то, что хотим сказать, что доступные нам слова недостаточно точно отображают то, что хочется сказать. Но, без всех этих слов, поле смысла было бы нам недоступно. Лакан называет это явление отчуждением в языке. ²⁰

Мы сталкиваемся с проблемой того, как жить в языке, как обустроить себе место в нём, и как сделать его, на сколько это возможно, максимально своим. Мы можем найти и усвоить некий отвергнутый, пренебрегаемый или запрещаемый властями словарь: мятежный сын усваивает дискурс, в котором доминирует трёхбуквенная лексика, анархист — жаргон, свободный от языка власти, феминистка — непатриархальный лексикон. Мы можем чувствовать себя больше собой, говоря на каком-то субкультурном языке или же пользуясь напускным акцентом. И, более того, мы можем полностью отказаться от родного языка, если ассоциируем его со своими родителями или тем дискурсом (образовательным, религиозным, политическим, и тл), к которому питаем ненависть, свободно владея иностранным языком ²¹.

Невротику более или менее успешно удаётся обустроиться в языке, занять себе место в его каком-то подмножестве (никто не может занять себя место во всём языке, развивающемся и разнообразном подобно любому естественному языку). Отчуждение никогда не удаётся преодолеть, но, по крайней мере, некоторая часть языка была “субъективизирована”. И хотя язык говорит нами в намного большей степени, чем мы можем допустить, хотя мы часто становимся скорее передатчиками и ретрансляторами окружающих нас дискурсов ²², хотя порой мы пытаемся отклонить то, что выходит из наших уст (оговорки, неразборчивая речь, и тд), мы тем не менее ощущаем, что живём в языке, а не просто живём им.

Психотик, напротив, “порабощён феноменом дискурса в его целостности” (Семинар III). В то время, как в каждом из нас живёт язык, как некое чужое тело ²³, психотик ощущает себя порабощенным дискурсом, который звучит как исходящий из-вне, а не изнутри. Психотик считает, что возникающие в его голове мысли, были помещены туда некой внешней властной инстанцией. И хотя Человек-Крыса отказывался от ответственности за некоторые возникшие в его сознании мысли, он, грубо говоря, никогда не приписывал их кому-то внешнему.

Мысль Лакана состоит в том, что отношение психотика к языку отличается от оного у невротика. Для того, чтобы понять это, нам следует заняться воображаемым и символическим регистрами в том виде, как их определял Лакан, указывая на их различную роль в неврозе и психозе.

Феминизация

Интересно, что у мужчин психоз часто проявляется гранью феминизации. Шребер, в границах его бреда, начал воспринимать себя как жену Бога. В некоторых других случаях психоза мы можем увидеть тенденцию к транссексуальности, повторяющихся запросах операции по изменению пола, гомосексуальности ⁴⁹. Фрейд считал психоз Шребера свидетельством неадекватной защиты от гомосексуальности, но Лакан утверждал, что феминизация у Шребера произошла ввиду самой природы психоза ⁵⁰.

Психоз — это никоим образом не итог физического отсутствия отца в семьи; как я говорил ранее, отец — это символическая функция, которая может выполняться как другими окружающими ребёнка людьми, так и самим дискурсом матери. Психоз — это, несомненно, результат отсутствия отца или отцовской фигуры в детстве пациента (и аналитику стоит пытаться понять в какой степени это отсутствие было физическим или же носило психологический характер), но он также может произойти и когда отец или отцовская фигура наличествуют.

Лакан утверждал, что некоторые отца (обычно очень социально успешные мужчины) могут обладать необузданными амбициями или быть “самодурами” (Семинар III, стр. 272), и устанавливать такие отношения с их сыновьями, которые можно охарактеризовать не символическим договором, но враждой и соперничеством. Воображаемое — это война, символическое — это мир. Символическое, закон, подвергает вещи разбиению, предоставляя тем самым некоего рода справедливое распределение благ: это — твоё, а то — моё. Воплощенный в законе отец, то есть отец символический, говорит: “Твоя мать — моя, но ты можешь иметь дело с любой другой женщиой”, “Это моя спальня и моя кровать, но ты можешь устроить своё пространство и собственную кровать”. Символический отец устанавливает со своим сыном молчаливый договор: “Это время дня ты должен посвятить выполнению домашнего задания, всё оставшееся время ты можешь заниматься всем, чем хочешь”, “Таковы твои обязательства, всё остальное, чем ты занимаешься помимо этого, — это твоё собственное дело”.

Отец-самодур, напротив, односторонним образом ограничивает сына, например, наказывая его не выслушав возможные причины его поступка. Его требования не знают ограничений (отсутствуют символические критерии, определяющие и ставящие границы как для требующего, так и для того кому требование адресовано), и потому удовлетворить их нет никакой возможности. Отец воспринимается как монстр, и Лакан говорит, что единственное возможное в таком случай отношение — это воображаемое отношение ⁵¹, характерное его соперническим, эротически окрашенным напряжением. Отсутствует возможность формирования отношений эдипальной триангуляции, и ребёнок занимает женскую позицию в отношении к деспотическому, монструозному отцу, отцу воображаемому ⁵².

Эта женская позиция может быть скрыта в течении очень долго периода времени, поскольку мужчина-психотик индентифицирует себя со своими братьями и друзьями, подражая им в собственных попытках поступать как мужчина. Но когда происходит развязывание психоза ⁵³, воображаемые идентификации пациента или его “воображаемые костыли” (Семинар III, стр. 273) терпят крушение, и его сущностная женская позиция возвращается, или навязывает себя ему. В других случаях, мужчина-психотик может говорить о том, что он ощущал себя женщиной с самого раннего детства ⁵⁴, и такой мужчина скорее всего обратится за операцией по смене пола.

Феминизация в психозе, таким образом, свидетельствует скорее не о полном отсутствии реального отца в семье ребёнка, но о (по крайней мере, нерегулярном) присутствии отца, который установил с сыном только воображаемые, а не символические отношения. Может показаться интересным факт того, что психотик так же может описывать своё отношение к языку как отношение пассивное, феминное, что он пассивно предоставляется языку, захватывается им, одержим им ⁵⁵.

В поздней работе Лакана проясняются более структурные причины такой феминизации, которая не ограничивается только воображаемыми отношениями психотиков с их отцами. У меня нет возможности повторить тут всё, что было разработано Лаканом в промежутке с Семинара XVIII по XXI в отношении мужской и женской структур, поскольку это уведёт нас слишком далеко от текущей темы, и так как я об этом уже говорил в другой работе ⁵⁶. Ограничусь тем, что Лакан говорил о том, что маскулинная структура связана с некоего рода “подведением итогов”, проведенным символическим отцом (который приводит ограничения в жизнь ребёнка мужского пола), в то время как феминная структура связана с некоего рода невозможностью “подведения итого” (pas tout), и потому когда отцовская функция отсутствует в жизни мальчика, когда не происходит этого “подведения итогов”, то он перенимает определенный элемент феминной структуры ⁵⁷. Тем не менее, это характерное для феминной структуры “jouissance Другого” для психотика часто оказывается слишком длительным, если не постоянным опытом (инвазивным опытом), тогда как для невротика с феминной структурой такая форма jouissance проявляется скорее как что-то случайное и мимолётное.

Отсутствие Вопроса

“Невротики, например, таким вопросом задались наверняка. В отношении психотиков этого точно сказать нельзя”

Жак Лакан, Семинар III, стр. 268

Терапевт не всегда может распознать нечто вроде вопроса, который анализант адресует самому себе. Даже после месяцев регулярных встреч, некоторые анализанты вслух ничем так и не интересуются, никогда не говорят о том, что они не понимают или не понимали того, почему они поступали так, как поступали, в определенные моменты времени, а также того, что значат их сновидения, или же почему они реагируют в отношении некоторых вещей определенным образом. В их жизни ничто у них не вызывает вопросов, в их жизни нет ничего необъяснимого, нет никаких подозрительных для них мотивов. Нет никакой пищи для мысли.

Согласно Лакану, желание — это вопрос, и потому вышеописанная ситуация свидетельствует либо о том, что аналитику не удалось создать пространства для того, чтобы желание явило себя в бытии, либо же о том, что желания, каким мы его знаем в неврозе, нет. Желание, человеческое желание, а не то которое мы антроморфически приписывает животным или неодушевленным объектам (например, “белка ищет орехи, которая она сохранила на зиму”, “солнце пытается взойти из-за горизонта”), формируется в языке и только в нём и существует. Оно подчиняется диалектической свойственной языку подвижности:

“Мы забываем, однако, что человеческому поведению свойственна диалектическая подвижность действий, ценностей и желаний — подвижность позволяющая не просто менять каждый момент, но меняться непрерывно … от одних ценностей, к ценностям прямо противоположным… Возможность ежесекундно поставить желание, привязанность, любое, самое значительное человеческое действие под вопрос … является делом настолько обычным, что поразительно видеть, насколько быстро мы об этой возможности забываем.” (Семинар III, стр. 35)

В работе с невротиками мы привыкли наблюдать в течении курса терапии развитие невротических желаний, фантазий, ценностей и убеждений. Конечно же, мы порой приходим в уныние от той инерции, с которой мы сталкиваемся в некоторых сферах жизни невротика, но, возможно, чаще мы имеем дело с невротиком, который удивляется тому, как легко ему/ей удалось сбросить идентичность, отбросить те идеи, которые казались центральными для его/её “личности” еще некоторое время назад. Яростный защитник мачизма вскоре обнаруживает в себе гомосексуальные тенденции, непоколебимый сторонник семьи вскоре порывает со своими родителями, и тд. Одни эго идентификации слабеют, а другие — формируются, а желанию становится позволено следовать своему собственному курсу еще более полно.

Психотик, с другой стороны, характеризуется не только инерцией, но и отсутствием подвижности или диалектики в его/её мыслях и интересах. Одержимый, также, жалуется на то, что его преследуют одни и те же мысли, но обычно в курсе терапии по крайней мере некоторые из его/её идей вскоре меняются, хотя те, что более тесно связаны с симптомом, меняются медленее всего. Тем не менее, психотик повторяет снова и снова одни и те же фразы, в его случае повторение замещает объяснение, нет места для “диалектики желания”. В психозе человеческое желание полностью отсутствует, так как когда отсутствует структура языка, отсутствует и желание. Где не было вытеснения, где прозрачность не уступила места неясности в отношении собственных мыслей и чувств, что и является следствием вытеснения, нет места и для вопроса, и для удивления. Я не могу поставить под вопрос своё прошлое, свои мотивы, или даже собственные мысли и сновидения. Они просто есть.

От Отца к Худшему

В последнее время историки и социологи говорят об упадке отцовской функции в западной культуре, хотя к таким утверждениям нельзя не относится скептички, ведь уже в античных комедиях Плавта и Теренция образы отцов напоминают нам о том, что мы видим сегодня. Но, тем не менее, изменения в семейной структуре (рост количества неполных семей), а также идеологические и дискурсивные перемены в отношении сексуальных ролей свидетельствуют о том, что значение мужчины в семье и символическая роль отца повсеместно оспариваются.

Всё больше незамужних женщин сознательно заводят детей, демонстративно отвергая важность триангуляции (например, введения третьей позиции в диадные отношения матери-и-ребёнка, внешнего символического Другого; или же института отцовской метафоры), также растёт количество лесбийских пар, отвергающих или же умаляющих значение отца. В сочетании с фактическим ростом числа разводов, и соответствующим ростом числа детей, воспитанных только матерями, а также учитывая рост антиавторитарного отношения к детям среди мужчин (что, несомненно, хотя бы частично связано с современными феминистскими дискурсами), то можно предположить, что отцовкая функция в определенных социальных средах находится в опасности исчезновения.

Лакан не говорил об исключительной значимости отцовской функции (утверждении отца как властной фигуры по ту сторону от матери) для семейной структуру. Его дискурс не имеет отношения к дискурсу “семейным ценностям”, сталкивающему Дэна Куэйла с Мёрфи Браун ⁶⁵. Также Лакан не говорит и о необходимости поддержки отцовской фигуры в нашем обществе, но предупреждает о том, что списывание отцовской роли, разрушение нынешней отцовской символической функции, не приведёт ни к чему хорошему. Последствия такого отвержения приведут к чему-то более худшему, и увеличат количество случаев психоза. Именно это Лакан и подразумевал среди прочего в названии своего семинара 1971 года “… ou pire” (“… или худшее”), одним из вариантов пропущенного слова было père (отец). Если мы посмотрим на отцовскую функцию как на меньшее из двух зол, тогда увидим, что отвергать её значит отдавать своё предпочтение чему-то худшему.

Возражение Лакана дискурсам поддерживающим списание отцовской функции могло бы звучать следующим образом: “Может ли, в отсутствии отцовской фигуры, быть предоставлено нечто подобное отцовской метафоре, что смогло бы обеспечить наличие фундаментальной связи между означающим и означаемым, языком и значением? Если же это возможно, то каким образом? Если же нет, то существуют ли иные пути триангуляции диадных отношений, которые могли бы предотвратить психоз? Как это может быть обеспечено без поддержки символического порядка и его способности вмешиваться в воображаемое, мир конкуренции и войны? Не должен ли один из полов играть роль представителя Символического?”

В отсутствии других способов достичь этого, которые могли быть редоставлены также и лакановской школой, практика, основыванная на подобных дискурсах, рискует привести к распространению психоза. ⁶⁶

Примечания:

1. Например, в работе Фрейда “Женская Сексуальность” (“Female Sexuality”, Collected Papers V, 256) Стрейчи переводит его как “paternal agency (отцовская инстанция?)” (SE XXI, 229). В Семинарах III и XX (стр. 91) можно найти выражение fonction du père (“отцовская функция”).
2. Стоит также отметить, что le nom du père также значает имя, данное ребёнку отцом, то есть имя пришедшее от отца, объявленное им имя. Символическая функция отца, как утверждали некоторые феминистки, никоим образом не исключает и, по крайней мере, намекает на избыточность отцовской функции как источника любви и поддержки
3. Действительно, форклюзия — это функция, и как таковую мы не можем строго описать все возможные “условия” или семейные схемы, которые дают для неё повод. Те же, которые не прочь соскользнуть на позиции психологизма, где бы они “блуждали подобно потерянным душа от матери фрустрирующей до матери удушающей” (Ecrits, 577/218), и когда они пытаются определить роль отца (“отца-тирана, беззаботного отца, всевластного отца, униженного отца, жалкого отца, отца, который любит дом, отца в загуле” [Ecrits, 578/218]), то обычно пренебрегают ролью, которая предоставлена матерью для отцовского слова и власти, другими словами, “местом, которое она, содействуя закону, оставляет за Именем-Отца”, а также собственным отношением отца к закону.
4. Нам всем знакомы такие семьи, в которых мать преобладает над слабым отцом, собственно, таким образом можно описать обычную еврейскую семью. Но, тем не менее, это не свидетельствует о невыполнении отцовской функции в таких семьях. Мать может подавлять отца, но в то же время и выделять ему определённый вес в семье, например, ворча на него: если он является источников столь многих проблем, то, по меньшей мере, он всё же остаётся некой силой, с которой стоит считаться. Для того, чтобы исключить отцовскую функцию, должно произойти более обширное устранение отца матерью.
5. ”An Introduction to Lacan’s Clinical Perspectives”, Bruce Fink, Richard Feldstein, Maire Jaanus, eds. Reading Seminars I and II: Lacan’s Return to Freud (Albany: SUNY Press, 1996), 242.
6. Такое отстаивание позиции в отношении того, что не все галлюцинации подобны, вместо того, чтобы указать на то, что галлюцинаций недостаточно для вынесения диагноза о психозе, может показаться “сугубо терминологической проблемой”. Но мне кажется возможной политическая уловка, учитывая стигматизацию галлюцинаций (то есть этого автоматического объединения галлюцинаций с психозом, что имеет место как в общественном сознании, так и в умах многих аналитиков), состоящая в том, чтобы привести достаточно осторожное описание и пояснение феномена галлюцинации, для чего психоанализ обладает всем необходимым. Пока кто-либо может быть скомпрометирован ввиду “галлюцинаций” (то, с чем не приходится иметь дело многим французским аналитикам), терминологическое различие между bona fide галлюцинациями и непсихотическими галлюцинациями может быть полезным.
7. Лакан на Семинаре XXII, RSI, говорил: “Тем не менне, это различие между верой в симптом и верой симптому очевидна. Именно этим и учреждает различие между неврозом и психозом. Психотик не только верит в голоса [который он/она слышит], он/она также верит самим голосам. Всё напрямую зависит от этого разделения” (21 января 1975, перевод с французского — автора). Также стоит ознакомиться с Feminine Sexuality, ed. Juliet Mitchell and Jacqueline Rose (New York: Norton, 1982), 170; Colette Soler, “Quelle place pour l’analyste?” Actes de l’Ecole de la Cause freudienne 13, L’expèrience psychanalytique des psychoses (1987), 30.
8. Лакан утверждал, что все мы воспринимаем реальность через линзы своего (фундаментального) фантазма. Но тогда возникает вопрос, может ли аналитик лучше чем анализант “знать как всё действительно обстоит”, “знать что реально, а что нет”? Лакановский психоанализ определенно не является господским дискурсом, хотя аналитик и считается некоего рода знатоком реальности. В курсе собственого “обучающего анализа” аналитик не изучает ничего о том, что реально, а что нет, но узнаёт о своем собственном фантазме (даже если он был изменён) и о том, как не позволять фантазму вторгаться в его работу с пациентами.
9. Тут будет полезен Семинар III. Также стоит обратить внимание на некоторые наблюдения Лакана в Ecrits (576/216): “Факт совместимости [коллективного] помешательства [включающее в себя веру в такие вещи как свобода или Санта Клаус] с тем, что называется правильным порядком, очевиден, но это на даёт права психиатру, даже если он является психоаналитиком, доверять его собственной совместимости с этим порядком, то есть считать, что он обладает адекватным представлением о реальности, в отношении которой его пациент кажется неадекватен. В таких условиях, стоило бы исключить эту идею [реальности] из его представлений об образованиях психоза, что вернуло бы нас обратно к целям этого лечения”.
10. Лакан говорил: “Уверенность для нормального субъекта, понятное дело, совсем не типична” (Семинар III, стр. 100), — уверенность не типична для невротика. Лакан вспоминал “знаменитую историю о ревнивце [нормальным, согласно Лакану], которые преследует свою жену до двери той комнаты, в которой она заперлась с любовником”, после чего он продолжает сомневаться в том изменяет она ему или нет, и происходит ли это или нет. Психотик, напротив, уверен без каких-либо доказательств.
11. К ознакомлению — Daniel Paul Schreber, Memoirs of My Nervous Illness (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1988) [прим. пер. а также все последующее множество посвященных Шреберу работ]
12. О страхах, скрывающих желание, можно прочесть в SE X, 180.
13. О чем свидетельствует, например, случая Человека-Крысы (SE X): он говорил о голосах, которые приказывали ему, например, перерезать себе горло.
14. Смотрите “Стадия Зеркала как Образующая Функцию Я”, а также последний пересмотр теории о стадии зеркала в Семинаре VIII, Перенос.
15. Более детальное обсуждение вопроса эго можно найти к книге Bruce Fink, The Lacanian Subject: Between Language and Jouissance (Princeton: Princeton Univercity Press, 1995). Лакан недвусмыленно связывает альтер-эго с “непрерывными комментариями к существованию” (Семинар III, стр. 258)
16. Говоря об этом я не имею ввиду термин “самость” в том виде, как его используют другие теоретики. Я говорю о том, что то, что в просторечии обычно описывается как собственная “самость”, более или менее идентично эго, каким оно понимается в психоанализе Лакана
17. Фрейд в “Я и Оно” предлагает как минимум 4 описания эго, два из которых похоже определяют эго объектом: (1) проекция поверхности тела, и (2) осадок или отложение отвергнутого объекта-катексиса, то есть первых идентификаций. Два других описания определяют эго агентом: (3) представитель реальности, и (4) та часть оно, которая была особым образом преобразована, то есть десексуализирована. Несомненно эти четыре определения соответствуют одной и той же “вещи”, и Лакан ясно указывает на то, что