Рак и СПИД – бессмысленное умирание? Травма насилия – смерть смысла?

Смерть:

Восстань и страх природный утиши.

Я не скелет, как мыслят суеверы.

Знай: пред тобою божество души,

Великий родич Вакха и Венеры.

Гуго фон Гофмансталь[21]

Своею смертью пусть любой умрет

На склоне жизни, что была полна

Любви и страсти, смысла и невзгод.

Р. М. Рильке[22]

Мрачное отчаяние и кризисы смысла наших пациентов проявляются в разных образах и обликах. Мы полагаем, что темный лик смерти и ужас насилия показывают с наибольшей ясностью, как в этих запредельных сферах могут быть пережиты смысл и бессмысленность.

В этой главе мы исследуем пограничную территорию между медициной и психологией, психотерапией и теологией, сознанием и бессознательным, жизнью и смертью. Когда мы работаем с онкологическими больными или с больными СПИДом, с людьми, подвергшимися насилию и пыткам, то оказываемся в «обители смерти» в нашей душе и нам часто кажется, что земля уходит из-под ног, что мы подавлены и падаем в бездну подземного мира. Мы имеем в виду такие внутренние состояния, к которым нас приводит болезнь или травма – «ямы» молчания, куда мы проваливаемся и откуда переживаем жизнь совершенно иначе.

Мы будем говорить о переживании пределов и преодолении границ, о пределах сил и пределах возможного, о пределах страданий и терпения. Мы вступаем в темнейшие пространства разрушения, тления и распада. Соприкасаясь с больными раком и СПИДом, мы встречаемся с запредельным, вытесненным и проклятым, с невыносимым вопросом – что же собственно хотят от меня эта болезнь, такое умирание и такая жизнь? Вероятно, это моя индивидуация и мое приближение к самому себе – перед лицом смерти обрести свою форму, создать свой смысл, противопоставить свою креативность существующим ограничениям?.. К.Г. Юнг называл индивидуацией процесс приближения к самому себе, процесс становления субъекта, в котором жизнь и смерть, свет и тьма неразрывно взаимосвязаны и находятся в постоянном напряженном противостоянии. Перед лицом распада и тления телесной оболочки личности особенно важным становится вопрос о характере и образе внутренней сути человека. Каким образом я могу найти идею и «неявный порядок» собственного бытия в хаосе болезни, принять или превзойти свои ограничения? Как мне встретиться с собой в лабиринте моей болезни? Рак и СПИД внушают страх психического уничтожения, дезинтеграции, дегуманизации, страх утраты связной самости. Речь также идет о страхе утратить самостоятельность, стать зависимым, испытывать боль, стать калекой, оказаться покинутым.

В психотерапии мы должны уметь выдерживать этот страх, безмолвие наших пациентов, совместное «предельное» переживание времени и ограниченности жизненных планов. Мы должны вместе с ними выдерживать темноту, пребывание в тишине и очень верить в то, что в глубине души наших пациентов собираются целительные силы. Обычно в нужный момент из глубин бессознательного возникают защищающие образы, которые трансформируют нашу личность и дают нам новые символические ориентиры. Безмерность таких переживаний, все опасное и неизведанное пугает нас. Мы испытываем страх, подобный тому, что охватывает нас, когда мы идем по лабиринту, страх того, что ждет нас в центре, страх «зла», которое есть в нас самих, страх неотвратимости процесса внутренних преобразований, страх встречи с нашим собственным внутренним миром. Необратимость реального физического распада, сопровождающего возможный духовный рост, ужасает, потрясает, преображает. Многие больные, глубоко зашедшие в свой лабиринт, выглядят так, как будто они постоянно переходят границы и пределы. Они живут «пограничной жизнью» (Vetter, 1994), зная, что вход в лабиринт является одновременно и выходом из него, что жизнь и смерть принадлежат друг другу. Неслучайными оказываются метафоры начала и конца: «чрево» как материнское пространство рождения и «чрево» земли как могила.

Уже Гиппократ использовал понятие «рак», карцинома, для обозначения неизлечимой опухоли. Если мы рассмотрим рака-моллюска как метафору, то мы поймем символику болезни и наш страх перед ней. С одной стороны, рак пятится назад и прячется в темных укромных местах; рак укрывается под своим панцирем – это защита и отграничение от внешнего мира. Рак ужасает нас тем, что может внезапно напасть из своего укрытия, вцепиться в жертву клешнями, то есть неожиданно нарушить границы. Его проклинают за зловещий вид и злобу, которая вдруг коварно обрушивается на нас (Hürny, Adler, 1991). Он стал метафорой смерти и умирания, той темы, которая подавлена и табуирована нашим шизоидным обществом, ориентированным на результат и прогресс. Он является символическим воплощением того, чего больше всего боятся в нашем высокотехнологичном мире, в котором все кажется возможным и подконтрольным. Это нечто причудливое и с виду бессмысленное, то, что происходит из нашего тела и поражает совершенно неожиданно. В то же время рак – это проявление неподконтрольной природы, которую мы вроде бы вытеснили «за дверь», а она возвращается «в окно», то есть через симптом болезни, и проявляется в неконтролируемом процессе, ужасающем своими прорывами природных границ – распространением из одного органа по всему организму. Рак уничтожает границы, он неподвластен регулирующим механизмам нашего организма, он, как спущенная свора собак, неуправляем, анархичен, инвазивен (вторгается куда угодно). В процессе хаотического роста опухоли происходит инфильтрация даже глубинных тканей, прорывы клеточных мембран. В этом проявляется особая степень злокачественности и коварства метастазов. Наш страх перед раком иррационален: от рака умирают реже, чем от сердечно-сосудистых заболеваний, но рака мы боимся больше, потому что это нечто жуткое и «злокачественное». «Ежегодно в мире умирают от рака 4,3 миллиона человек. Примерно десятая часть всех летальных исходов обусловлена раком, и ежегодно регистрируется примерно 6,35 миллионов новых случаев рака» (Teoh, 1989)[23].

Все же и в наше время тему смерти продолжают вытеснять, смерть и смысл остаются табуированными темами. Это проявляется в том, что онкологические больные часто склонны отрицать свою болезнь, а доктора и медсестры это желание поддерживают и усиливают. Немалое число психодинамических исследований онкологических больных обнаруживают такие мощные защитные механизмы, как вытеснение и отрицание эмоционального напряжения: в биографиях таких больных особенно часто обнаруживаются утраты и связанные с ними отщепленные чувства страха и горя. Избегание в виде «не-хочу-знать-то-что-есть-на-самом-деле» на начальной стадии болезни может быть понято как своего рода защита, с помощью которой Я пытается оградить свой образ и свою картину мира от разрушения.

Исследование страха смерти показало, что у врачей латентный страх смерти больше, чем в среднем у населения (Meerwein, 1991). Психотерапевты также сильно озабочены темой смерти; вспомним Фрейда с его влечением к смерти («танатос») и его коллег Зильберера и Тауска, покончивших жизнь самоубийством, самоубийство Хонеггера, который работал с Юнгом. Статистика показывает нам, что среди врачей разных специальностей самоубийства чаще всего совершают психиатры. Мы можем увидеть в этой тяге к потустороннему миру завораживающий взгляд смерти, заразность травмы, опасный характер нашей работы с тайнами глубин психики. По мнению Хиллмана, страх смерти – основной в нашей профессии (Hillmann, 1979), поэтому бум на оптимистические терапевтические подходы, обещающие исцеление и творческий рост – это не что иное, как маниакальная защита от этого страха смерти.

Инструментальные технологии в медицине претендуют на всемогущество в отношении онкологии и СПИДа, кажется, что они осуществляют давнюю мечту человека о победе над смертью. В то же время мы можем интерпретировать их как сверхкомпенсацию отрицаемого медиками страха смерти. Часто эти страдания представляют собой очень уязвимое место в профессиональном представлении врача о себе. Становится понятно, что при таких обстоятельствах психологам, работающим в онкологических стационарах, приходится нелегко, ведь их задача состоит в том, чтобы обнаружить избегание и найти подход к вытесненному, опираясь на принцип целостности. Как только они касаются запретной темы смерти, то часто оказываются «неприкасаемыми» и вытесненными. Часто психолог оказывается в изоляции и в явной конкуренции с другими врачами за более адекватный подход к пониманию и лечению больного.

Темы расщепления психики, утраты целостности переживаний и самоотчуждения неизбежно поднимаются в работе с онкологическими больными, неважно, сфокусирована ли терапия на «устранении» причин заболевания или на улучшении качества жизни больного и его творческом приспособлении к болезни. Часто критикуют типичное для терапии онкологических заболеваний расщепление между исследованиями и лечебной практикой: «Безграничный рост соматического сектора с игнорированием психологических и социальных аспектов лечения; концентрация на негативном и разрушительном; отрицание личностного и субъективного; вытеснение переживания горя и умирания в период так называемой «терминальной стадии»; недостаточная скоординированность отдельных частей и целого – короче, фрагментирование, изоляция, нигилизм, мертвенность, обезличенность и другие проявления множественного отчуждения» (Canacakis, Schneider, 1989, S. 274).

На языке мифологии это означает отчуждение и фрагментирование в ходе утраты циклического сознания, отщепление Великой Матери, включающей знак Рака в зодиакальный круг. Женская включенность в космические взаимосвязи, например, через природные циклы менструаций и рождение детей, вносит свой вклад в архетипические переживания смерти, распада и возрождения, в которых просвечивает изменчивая природа бытия. Если женское начало в культуре подавлено и обесценено, то проявлениями этого процесса становятся пустота, бессмысленность и фрагментирование. Подавленная женственность нашей культуры, утрата непрерывности рождения, любви, агрессии, разрушения и возрождения привели к современному кризису смысла, к отчуждению от природы и от себя самих. Психотерапия ставит перед собой задачу замедления процесса фрагментирования, интеграции разрозненных частей личности, обнаружения новых смыслообразующих ориентиров, связанных с тайнами жизни и умирания.

В более новых клинических подходах к работе с онкологическими больными подчеркивается необходимость интеграции медицинских и психосоциальных аспектов. В рамках холистического подхода считается, что переживание становления и упадка относится к тем природным ритмам жизни, с которыми мы конфронтируем, находясь на пределе своих сил в кризисных ситуациях, а умирание – это часть жизни. «Кто не научился умирать, тот не научился жить», – написано в тибетской «Книге мертвых», и в этом научении умиранию перед лицом конечности жизни и состоит психотерапия больных раком и СПИДом. Если мы вспомним разговоры с неизлечимо больными, почитаем их записи, то удивимся тому, как часто эти запредельные переживания приводят к более широкому взгляду на жизнь, к преодолению страха и к своему духовному началу – принятию того, что есть, таким, какое оно есть. Такая установка сознания может помочь обнаружить полноценность жизни в ее ущербности.