В.: А то есть ты имеешь в виду глубинное знание?

О.Б.: На самом деле человек знает, что это не более чем…

В.: А раковый больной, которому предстоит через несколько месяцев… Это реальность, например. Это тоже шанс.

О.Б.: Я знал людей, у которых вот в этой поре уже наступало определенное в каком-то смысле просветление. У меня были знакомые, у которых появлялся духовный блеск в глазах, именно на той стадии, когда уже стало ясно, что это близко.

В.: Об этом есть же фильм польского режиссера «Жизнь как смертельная болезнь». Там человек, заболевший раком. В конце происходит резкая переоценка ценностей…

О.Б.: Ну, одна из веселых историй лаврских святых. Есть один интересный святой. Это Марк гробокопатель. Чрезвычайно хулиганистый святой — пример парадокса.

В.: Православный, да?

О.Б.: Да. Его функции были… Он должен был выкапывать гробы... Как человек он был, наверное, лентяй и достаточно неряшлив. Но, тем не менее, он обладал способностью чудеса совершать. Однажды он захоронил, положил на неподходящее место умершего. И все монахи стали упрекать и чуть не побили, что неправильно. Он обращается к умершему: «Брат, оживи, встань, перейди в другое место, пока я выкопаю новую могилу». Что тот и сделал. И был у него случай, когда было два брата-монаха, умер младший брат, он его положил на место, которое было заготовлено для старшего. Тот с упреком к нему обратился: что же ты, говорит, сделал? Он произвел ту же самую процедуру, умерший открыл глаза, перебрался на другое место, и Марк говорит старшему брату: чего ты беспокоишься, тебе жить-то сутки осталось! Ну, и тот в ожидании скорой смерти зарыдал, заплакал, и проводил день, два, неделю, месяцы, годы в молитве, ожидая, что смерть — она вот-вот. И под конец когда уже Марк умирал, этот человек был ему весьма благодарен, что тот дал ему возможность думать об этой очень близкой смерти.

В.: Выражение «memento more» — оно совершенно не случайно, в этом смысле?

О.Б.: Да, конечно. Но вернемся к социальным процессам.

Это еще не конец, - этот период, в который мы живем. Хотя некоторые тенденции кажутся необратимыми, зловещими, конечными.

В.: А какие тенденции ты сейчас имеешь в виду?

О.Б.: Действительно, мы наблюдаем разрушение образованности людей, интеллектуального уровня, четкой организации сознания. Мы видим, как новые технологические средства используются в основном, чтобы привести человека в более примитивное состояние. Телевидение, которое у ребенка, когда он смотрит, подавляет воображение, активность и все остальное. Компьютерная техника, которой мы развиваем очень рафинированное мышление, подавляя мышление выводов, активизируя мышление выбора. Стремительное сокращение населения. Просто разрушение образования, культуры, быстрое сужение этой сферы культуры, где все меньше и меньше людей. Выхолощенность рассуждений. Быстрое принятие западных норм поведения, оценки, самооценки. Сокращение сферы влияния России. Все это, конечно, наводит на очень печальные размышления. Но вместе с тем, как ни парадоксально, сохраняется очень большое число людей активных и пассионарных. Они никак не направлены, или разнонаправлены, поэтому не образуют единой структуры. Нет той сверхидеи, которая могла бы все это преобразовать. Но когда эта массовая база сохраняется, дело за малым, это сверхидея, которую нельзя придумать, но которая внезапно появляется.

В.: Но она, видимо, где-то есть.

О.Б.: Где-то в тех сферах, о которых мы рассуждаем. Очевидно, где-то вокруг этого оно всё и есть. Каким-то мыслям, которые роятся, будет придан либо новый вид, либо какой-то иной ракурс, который позволит на все посмотреть по-новому… Да вот криминальные войны, которые ведутся — в них вовлечены десятки, если не сотни тысяч людей. Десятки тысяч, по крайней мере. Среди которых очень высокий процент потерь. Потери в крупномасштабных реальных операциях, среди всех этих банд. Но люди же зачем-то туда идут. Что же нам — отрицать это? Сама напряженность этой борьбы — она говорит о том, что энергия гуляет.

В.: Скажи пожалуйста, как тебе видится, в связи с затронутыми вопросами, твоя деятельность, как бы миссия, то, что ты делаешь? Как-то она направлена в область социальной магии, алхимии, ну, и технологии?

О.Б.: На самом деле у меня был опыт участия в политических, таких вот течениях. Я думаю, что отнюдь не только в прошлом, я могу говорить. Здесь был момент, когда я просто осознал, что мы пытались сохранить умирающие, отступающие формы. То есть мы боролись, проливали свою кровь, иногда чужую. Это во имя великого прошлого. Необходимо все это делать во имя великого будущего. И те несколько лет, которые мы принимали активное участие во всех этих движениях — потому и возник этот перерыв, что я хотел увидеть вот это вот новое, то, что нужно делать. Здесь нужно не отступать, а наступать. Да, оно прояснилось. Активный период еще не наступил… То есть я не могу сказать, что буйный период в прошлом, из-за того, что несколько лет я веду спокойный образ жизни. Маленькая пауза для осмысления. Бог даст, еще повоюем, но уже другим оружием, и за другие ценности…

В.: Может быть, несколько слов о перспективе.

О.Б.: Ну, это то, о чем мы говорили. Те идеи, которые рождаются сейчас, каждый день, о которых сказано несколько выше, концепции альтернативные технологические. То, что выражалось раньше на языке противостояния различных религий, это было основой, которая заставляла вести войны. Самый ожесточенный период войн в традиционной Европе был тогда, когда протестанты воевали с католиками. Причем войны были жуткие. Для нас это история, поэтому мы смотрим на это с интересом. Население сокращалось в два-три раза в государствах, которые вели эти войны. Тридцатилетняя война — нечто соизмеримое со Второй Мировой войной, на тот период, по масштабу жертв, напряженности и так далее. Но для этого была некоторая религиозная санкция, религиозное оправдание. Потом наступил период, когда основания для ведения войны стали оформляться идеологически. В двадцатом веке столкнулось три таких силы — коммунистическая, национал-социалистическая (более широко) и либеральная. Либеральная победила. Сейчас у меня такое впечатление, что противостояние начнет оформляться — противостояние технологических наук. Сейчас господствует мир механических технологий. Я когда-то полагал, что ему на смену должен прийти мир технологий организмических, а потом, может быть, и волевых. На самом деле, когда мы говорим «волевые технологии», то в каком-то смысле мы, с другой стороны, с технологической стороны, начинаем описывать магические процессы. Мы утрачиваем свой мировоззренческий заряд, свою духовную сущность. Маг — он совершает волевое действие, по сути дела, реализует волевое действие в общественном виде.

В.: Ты можешь привести какой-то пример волевой технологии?

О.Б.: Об этом очень трудно говорить. Мы можем видеть — моя психонетика пошла — направленная на то, как можно создать основу организмических технологий. Технологию управления живым, работу с живым. Мы сейчас же работаем с живым, как с машинами. Мы выделяем машинные составляющие в человеке и начинаем работать с ним. Можно только мыслить себе, как можно работать с живым. Для этого существуют психонетические языки, все остальное. О волевых технологиях очень трудно говорить, поскольку это еще более удалено. Но просто мы знаем, что мир может быть представлен в виде машин — и часть людей склонна именно к такому видению — психотехники существуют машинные… Но мир можно видеть и как живое существо, видеть в нем только живое, организмическое, целостное, развивающееся. И часть людей видит мир таким образом. Космические представления, космос как живое существо. И можно в мире видеть волю и реализацию воли. Там выходим на ценности воли, ясное сознание и все эти вещи. И если про организмические технологии я могу сказать, как их можно организовать, и чем дальше, тем понятнее это становится, хотя это очень серьезная работа. Я считаю, может быть, самое главное, — это то, что я увидел и описал эти вещи. А волевые — это то, что еще более удалено. И в силу того, что существует этот взгляд, ценности более важные, чем наша механика, более важные, чем естественный организм, широта, сказано в одном из традиционалистстких стихотворений:

Естество попирая и страх

Станет раса труда, свершения.

Вот «естество попирая». Страх — понятно, а естество… Речь идет о том, что естество возвышается. Мы можем об этом только лишь что-то предчувствовать. Хотя определенные моменты, конечно, становятся более-менее понятными. Например, как организовать волевое управление процессом. Какие-то моменты здесь начинают становиться понятными. Но здесь, опять-таки, проблема. Для того, чтобы управлять живым, надо построить соответствующий язык, которым формулировать предписания. По сути дела, психонетика претендует на то, что она дает способ построения этого языка — для того, чтобы управлять живым, формулируются точки управления, все остальное. Для того, чтобы управлять с точки зрения воли — волевое управление, здесь, по сути дела, языковая метафора — нечто иное. Это нечто удаленное, соблазнительное, но далеко отстоящее.

В.: Можно ли к волевой технологии, например, причислить в какой-то степени технику деконцентрации внимания?

О.Б.: Эта техника, скорее, используется, в организмической работе. Хотя в принципе, конечно, определенные моменты, позволяющие создать состояние чистого сознания, фундаментального сознания — конечно, из деконцентрации они проистекают. Ну, когда она попадает в правильные руки. Вот у Саши Воронова. В его руках эта техника приобрела внезапно новое измерение. Для меня это был момент работы с информацией, со структурами, с выделением фоновых реальностей. У Воронова оно зазвучало совершенно иначе. То, что может сформировать фундаментальное сознание вне смутности, то, что может создать позицию, с которой можно осуществлять переход из одного состояния в другое — напряженный переход. Но о технологиях мы сможем говорить тогда, когда мы сможем построить язык, которым мы могли бы написать инструкции. Он будет столь же непохож на то, что мы сейчас имеем в психонетике, как психонетика абсолютно непохожа на обычные языки...

Глава 3

Андрей Жуков

Андрей Евгеньевич Жуков – врач-реаниматор.

А.Ж.: Вас больше какие вопросы интересуют?

В.: Меня интересует что такое магия с точки зрения врача-реаниматора? Как это проявляется в вашей профессии? Какие это могут быть ситуации? Наверняка это некие измененные состояния сознания, которые возникают, когда вы работаете с человек, который находится на грани жизни и смерти. Что при этом с вами происходит, как вы это чувствуете?

А.Ж.: Я понимаю. Дело в том, что медицина ведь сама по себе выросла из магии, из прикладной магии как таковой. Если следовать классификации магий, существует белая магия — работа с силами добра, есть черная магия — работа с силами зла. В таком случае, если дальше развивать в духе фэнтези, есть зеленая - растений, красная для огня, коричневый маг работает, по-моему, с животными… Следуя этой классификации, медицина — это серая магия. Это работа с людьми. И собственно, когда-то медицина и была областью магии, то есть магическое воздействие на человека и на силы, которые вокруг него существуют. Или в нем, что, в общем, одно и то же. И надо сказать, что сама по себе медицина, как я ее представляю, какой она существует в настоящий момент, она носит очень много магических компонентов внешних, в атрибутике. Белые халаты, что характерно больше в странах, где магическое начало достаточно сильное, например, у нас в России, постоянно иррациональные магические компоненты включаются в жизненный контекст. Белые халаты врача были чем-то обязательным, начиная с девятнадцатого века. Во многих других странах это не было строго регламентировано. Белый цвет — это цвет, собственно, с двумя значениями. Смерть или свобода. В некоторых культурах он обозначает смерть, цвет траура, а в некоторых культурах — свободу. Магия цвета — это отдельный мир. Я просто в свое время достаточно много им занимался, поскольку он имеет довольно четкое прикладное значение в психотерапии. Так что в современной медицине довольно много магических компонент… Это замкнутая кастовость, осознание себя как медика, как врача. В медицину часто приходят люди, которые хотят в первую очередь каким-то образом воздействовать на людей, подсознательно чаще, или осознанно.

В.: Клятва Гиппократа, опять же.

А.Ж.: Да, клятва. Все самые различные компоненты. Более того, если мы начнем, скажем, с самого начала обучения медицине, то с чего оно начинается? - С многих часов, проведенных в анатомичке, которые не имеют под собой никакого рационального объяснения. Потому что, в принципе, какая разница — вы по компьютеру учите анатомию, что может быть, даже и удобней, или в анатомическом театре. А все это разбирание бесконечное трупа — это скорее методологически обусловленная, еще старая, с 15-16 веков, из европейской медицины тянущаяся традиция, когда человек должен прикоснуться сначала к смерти (это, наверное, подсознательное стремление тех, кто создавал такую школу), а потом уже, разбираясь в смерти, он будет разбираться и в живом. Эти корни куда-то к философам ближе к старым каким-то относится. Ну, и прочие компоненты. Надо сказать, что в современной медицине они носят немножко уже внешний характер. Потому что, конечно же, содержанием настоящей современной медицины является технология. И во многих странах это настолько очевидно, что сейчас идет уже разговор о замене собственно человека – врача технологией во многих областях, и так далее. Остается только вот эта вот кастовая некоторая отгороженность, и даже в тех странах, где технология может уже заменить врача во многих областях, - все равно право последнего принятия решения остается за человеком, конечно. Ну, это уже, скорее, более этические моменты.

А у нас — даже не знаю… Вот эти внешние компоненты магии в медицине — мне лично они не очень нравятся. Более того, я когда выбирал для себя профессию, юношей совсем, подростком, мне медицина не нравилась именно вот такой вот кастовой отторженностью какой-то, вот этим постоянным подчеркиванием некоей власти харизматической над человеком, очень такой отчетливый момент. Я, собственно, в медицину и не собирался. Я собирался идти либо на филфак, либо на биофак. Была юношеская дружба, был приятель, который хотел пойти в военное училище... Мы выбрали нечто среднее, Военно-медицинскую академию — вроде как военный и вроде как близко к биологии. И в результате, там изменились условия приема, в последний момент мы передумали, забрали документы и поступили в педиатрический институт, и дальше, отучившись, закончили его. Собственно, те минусы, которые я когда-то видел в медицине, они для меня не изменились. Я до сих пор не люблю такие вещи в медицине, как не в области знаний, а как именно в чем-то кастовом. Зато у меня оказался тот плюс, что я пришел немножко со стороны в медицину. У меня к медицине был более естественно-научный подход, чем желание соответствовать этому… В какой-то момент мне это очень помогло. В частности, у меня не было такого пиетета перед различными кастами, перед громким именем, я более-менее старался объективно оценивать ситуацию. Для меня, по крайней мере, это, наверное имело значение. А потом, естественно, в медицине открылось много других вещей, которые не были связаны с внешней магической атрибутикой, а, наоборот, были связаны с какими-то очень интересными внутренними вещами, содержащимися в медицине как в области знаний, как в области деятельности…

Во-первых, у меня определились, наверное, две области, два направления, в которых я преимущественно работал. С одной стороны, это органическая неврология, травмы, инсульты, и реаниматология, крайние состояния, которые происходят с человеком, с мозгом, с организмом…

В.: А это был свободный выбор?

А.Ж.: В общем, да, свободный, да, как-то все складывалось в пользу этого выбора. Надо сказать, что меня с детства привлекала в какой-то степени психотерапия. Как многих подростков, психотерапия и психология привлекают, как нечто, помогающее разобраться в себе самом. Не все отдают себе в этом отчет, но очень многие психологи и психотерапевты идут в эту область с целью решить свои собственные проблемы. Если они их разрешают, то дальше они начинают эффективно работать. Если они всю жизнь занимаются разрешением собственных проблем, то это превращается в такую бесконечную форму ученичества на людях.

И потом я вдруг себя поймал на том, что занимаюсь попеременно то одним, то другим преимущественно. То есть я работаю в одной области, неврологии, которая позволяет заниматься и функциональной неврологией, приближенной к психотерапии, - психосоматическими заболеваниями, и грубой неврологией, которая занимается мозгом как органом. Вот так, наверное, и получилось.

Какие именно моменты в медицине наиболее интересны? В любой области, знаний, наверное, есть интересные моменты, если заниматься ей достаточно глубоко. Получилось, что я стал этим заниматься, тут мне и открылось многое, естественно.

В.: Что открылось?

А.Ж.: Ну, вопросы как самые общие, так и узкоспециальные, которые связаны, скажем, с проблемными вопросами органической неврологии. Проблемы, связанные с такими вещами, как инсульты, с наукой о мозге. Это же одна из самых насущных проблем современных, поскольку инсульты, пожалуй, стоят на одном из самых первых мест по смертности. Нерешенные проблемы, совершенно нерешенные. В отличие там, скажем, от кардиологии — она на двадцать лет вперед идет, если не больше. Так и огромная проблема, особенно, да и не только, в нашей стране, в нашей стране особенно, связанная с болезнями психосоматического характера. Это когда человек из своей жизненной ситуации находит выход в болезнь, не имея других выходов. И это носит ритуальный характер в обществе. Тут немножко по-другому можно рассмотреть этот вопрос, так уж если совсем теоретизировать пытаться. Каждый человек рождается с определенным уровнем напряженности, скрытой дисгармонии. Она обусловлена самыми различными вещами. Ну, генетическими — раз, течением беременности — два. Тип реакции на стресс, например, передается во время беременности. Были очень красивые работы, в начале восьмидесятых годов, экспериментальные, на крысах, которые показали, что именно во время беременности происходит передача типа реакции. То есть приобретенный тип реакции на стресс может затем передаваться детям негенетическим путем. В общем, достаточно интересный момент. Но важно то, что ребенок рождается с определенным уровнем дисгармонии какой-то. Она затем в течение первых двух лет жизни, первого особенно года, в меньшей степени — второго, находит реализацию, с помощью окружающих, с помощью семьи, взаимодействия с матерью большей частью. Во-первых, уровень бывает разный. Один человек с высокой степенью дисгармонии, другой — с крайне низкой. С крайне низкой степенью дисгармонии — это как раз те дети, которых брахманы выбирали в качестве святых. Они их при рождении находят и говорят: вот это ребенок, который будет нашим святым. Соответственно, ребенка выбирают, кормят, холят, лелеют, никаких отрицательных моментов у него в жизни не возникает. Он такой благодушный, толстый, как правило, сидит и источает вот это благолепие. Или в русской традиции это юродивые. Не злобные которые, а такие вот — блаженные, скорее, которые на все отвечают миром. То есть человек внутренне абсолютно не дисгармоничный, у которого не существует каких-то отрицательных проявлений… А у каждого человека есть какой-то свой фоновый уровень, который реализуется либо в психических каких-то моментах. Крайняя тяжелая степень — это психическое заболевание. Это психоз, разрушение личности, психики. Поменьше — это психосенсиопатия. То есть он выкидывает свою агрессию, свою дисгармонию на окружающих, является таким социопатом, психопатом, который все время крушит все вокруг себя. Или невротик, который замыкает на свои проблемы ближайший круг. При этом часто невротики довольно здоровые люди физически. Если у него не такая высокая степень, не достигающая степени болезни тревожность, он, соответственно, будет не невротиком, а просто немножко невротичным человеком. Шкала — она как бы идет и по интенсивности, и по проявлениям. И это все, что касается психики и внешнего такого. И если человек — в жесткой обычно фригидной семье это возникает — не имеет возможности реализовать вот это дисгармоничное начало в области психической, то он реализует тогда в виде болезней, либо психосоматических, совсем таких тяжелых соматических, плюс психогенное начало. То есть он живет благополучно, вроде бы, все нормально внешне, но внутри у него жесткая структура, и вдруг — инфаркт, гипертоническая болезнь тяжелая, или то, или другое… Менее выраженная такая форма соматизации — это всякие остеохондрозы, боли в спине, или если человек очень хорошо обезболивает, очень хорошо умиротворяется, есть такой типаж, люди спокойные, которым все совершенно пофиг, что называется, что с ними ни случается, они: «Ну ладно, обойдусь». Хотя видно, что человек как-то переживал, но быстро очень. Это такой эндорфинный тип. У них очень выражено хорошо выделение эндорфинов, морфиноподобных веществ. Они быстро успокаиваются, легко обезболиваются. Но эндорфины обладают очень мощным иммунно-депрессивным действием. И эти люди очень часто болеют опухолями. Сначала заболевают инфекцией, а потом после какого-то возраста появляются опухоли. Тоже понятно, да? В течение жизни можно, конечно, поменять тип реагирования. Если человек меняет тип реагирования, вместо там болей в спине, всяких остеохондрозов, учится выражать по-другому свою тревожность, дисгармоничность, он находит более оптимальные формы. Но оптимальные формы какие? Это творчество жизни, творчество личности. Это может быть и какая-то домохозяйка, которая структурирует вокруг себя свой дом, и прочее. Это может быть и художник, который выдает все в картинах, и картины в виде продукта творчества распределяют эту тревожность по окружающим. Так или иначе, это вываливается. Или, например, какой-нибудь активный политический деятель, который тоже свою тревожность передает, или паранойик, своим интенсивным выраженным началом таким, дисгармоничным, как Гитлер, который не состоялся как художник, зато выкинул это на весь мир. Это к вопросу о формах реализации. Все-таки оптимальным, наверное, является форма реализации в художественном творчестве. В литературе, стихах, живописи и так далее. Дело в том, что я, в общем, политически анархичен. И не сторонник жестких общественных структур. Поэтому такие вот формы реализации мне импонируют, когда каждый человек что-то делает, не задевая особенно других.

И медицина как раз обладает возможностью работать в области переключения форм реализации проблем человеческих. В чистом виде это делают психотерапевты. У нас психотерапевты мало работают с соматикой. Неврология — это где-то 70% всяких психосоматических проявлений. Мне это, в общем, не нравится, то, что там активно осуществляются какие-то действия, носящие с виду, конечно, логический характер. Иногда очень удивительно, каким образом это происходит, конечно, трансформации какие-то. Собственно, один из лучших медицинских советов дал мне однажды мой сосед по даче, такой слесарь, крепкий мужичок. Мне дали на время бензопилу импортную. И она у меня вдруг перестала работать. Собрались соседи, чесали в затылках, разбирали, смотрели, никто ничего не может поделать. То включается, то не включается. Сосед пришел, посмотрел и сказал: «Чудес не бывает. Ищи». Разобрал ее полностью и нашел, что в одном месте отходил проводок, он то замыкался, то размыкался. Совсем уже где-то в рукоятке, непонятно как. Это очень хороший оказался медицинский совет, потому что в медицине, как в органической, так и в психосоматической, я им потом очень часто пользовался. Просто так ничего не случается. Всегда есть какая-то причина, которую можно вскрыть. А вот для вскрытия этой причины можно применять самые различные технологии. Можно, конечно, достаточно тупо, механистично следовать прямым каким-то путем, последовательным, левополушарным. Существует же множество методик за многие тысячелетия существования медицины, разные школы, которые последовательно идут. В современной технологической медицине они хорошо, эти алгоритмы, разработаны. С помощью определенного алгоритма оцениваешь состояние больного, не важно, соматического, психосоматического, и находишь, наконец, место поломки. При этом ты идешь каким-то сложным путем по веткам большого диагностического дерева. Наверное, важным моментом для меня было, что приходится держать в голове десяток таких путей одновременно.

В.: Получается такое внутреннее структурное видение.

А.Ж.: Да, внутреннее структурное видение. Потому что иначе ты зайдешь в какой-то… не тупик, но иногда не совсем правильное решение находишь, а потом долго нужно будет искать путь, чтобы выбраться и тебе, и больному из того места, куда вы зашли. А если у тебя есть одномоментное движение ко всей кроне (ну, не ко всей, к тому участку, где находятся проблемы), ты, в общем, достаточно легко можешь с листика на листик перескочить.

В.: То есть это то, что происходит у вас внутри, и достаточно быстро…

А.Ж.: Да.

В.: Вы осознаете эти процессы, или они приходят частью как интуиция?

А.Ж.: Конечно, как интуиция.

В.: Но развертывается эта интуиция именно так, как вы описали? Движение…

А.Ж.: Это привычка, да. Примерно так. Дело в том, что были же работы в Америке, специальные. Там же достаточно четко, механистично, и, наверное, в большой степени правильно поступают. Они пытаются исчислить гармонию цифирью. Поставили правильно вопрос: что значит хороший диагноз? Собрали несколько десятков хороших диагностов… Примерно, как Нейролингвистическое программирование в свое время возникло. - Собрали хороших психотерапевтов, изучили, как они работают, получили методику. И тут точно так же собрали определенное количество хороших диагностов и выяснили, что, в общем, конечно, никаких специальных способностей к диагностике не существует. Существует наработанный очень большой опыт и умение им воспользоваться. Опыт как личный, так и литературный, методический. И во многом на этом основана современная система подготовки тех же самых американских или западных врачей, просто достаточно четко они обучаются алгоритму познания и большому количеству всяких диагностических мероприятий.

В.: Но вы можете сказать, что есть некое прямое видение, именно видение?

А.Ж.: Оно возникает на основе очень большого объема информации, которая в тебе находится.

В.: Как это происходит?

А.Ж.: А оно происходит совершенно фантастическим образом. Самое главное, что оно включается, только ему надо верить. Я, например, однажды поймал себя на том, что диагноз «истерия» я ставлю по интонации врача приемного покоя, который звонит мне на отделение. Говорит, привезли молодого человека в состоянии комы. Почему-то я по интонациям голоса уже неоднократно ставил диагноз, совершенно расходящийся со всеми предшествующими. Понятно, что он являлся передаточным звеном между пациентом, голос по телефону, и мной.

В.: То есть вы устанавливали диагноз не врача, а привезенного?

А.Ж.: Да. Привезенного. Понятно, что просто врач входил в то состояние, в которое его вводил пациент, а по интонациям голоса оно было понятно.

В.: Такая индукция состояний. Интересно.

А.Ж.: Это достаточно обычная вещь. У меня есть на отделении такая пожилая заведующая неврологическим отделением, которая ставит диагноз, когда ей говорят, что привезли того-то, и она говорит: да наверное, с тем-то. И это попадает в 90% случаев. У нее огромный опыт. Она не задумывается, не думает, почему, как, что, - потому что она уже в солидном возрасте, у нее есть это прямое видение китайских мудрецов, которые не говорят, что они там видят, но важно, что говорят правильно. Но за этим стоят годы и годы. Вот в чем дело. Конечно, на случайной почве это не появляется. Просто некоторые люди обладают такими способностями достаточно рано. И если они позволяют себе верить своей интуиции, то на основе того материала, который в них заложен… А в них заложено что? в них заложены, в первую очередь, они сами. Собственно, каким образом мы понимаем собеседника, ставим диагноз? Как работают большинство экстрасенсов? Они работают с какими-то непонятными сущностями. Но понятно же, что и непонятные сущности лежат все в них. Они отзеркаливают состояние того, с кем работают, пользуясь доступными сенсорными каналами, а дальше уже с себя считывают то, что есть.

В.: И таким же образом воздействуют…

А.Ж.: И таким же образом воздействуют через какой-то там канал, опять же сенсорный, нормальный. Других-то никто не нашел. Как их ни называть. Но другое дело, что системоописание вот это вот их — оно может быть проще, эффективнее и во много раз технологичнее, чем какая-нибудь формальная система описания сложных каких-то методик.

Ну, и вот то же самое с диагностикой. Диагностика требует большой наработанности, в том числе и по литературе… Сейчас очень, конечно, большим подспорьем к этому является Интернет, медицинские базы данных, которые позволяют оценить даже единичный случай. Например, в Америке с семьдесят второго года существует большая медицинская информационная система, в которую каждый больной вносится. И вот если бы какой-то единичный случай, он, соответственно, там находится, у тебя второй возникает. Бывают редкие случаи. Несколько интересных заболеваний были открыты в 70-х годах. Они и раньше существовали, но никто не сообразил, что можно их описать. Поэтому, конечно же, нужен большой объем информации и умение им воспользоваться. А уже индивидуальные технологии, конечно, отличаются, они у каждого свои. Кто-то следует одной школе, кто-то — другой… Примеров можно приводить много. Вот у меня несколько примеров, самого всегда умиляли, в частности, такого магического как бы воздействия. Есть среди неврологических заболеваний такие очень характерные лицевые боли, в невралгии, несколько разных вариантов, их штук 5-6. И вот одна из разновидностей, она бывает преимущественно у мужчин. И вот однажды я сидел на дне рождения на чьем-то. И ко мне приходит дальний родственник, молодой человек, который говорит, что его беспокоят вот эти безумные боли, по 5 раз в день, сильные приступы, минут по 10. Он вынужден на работе, где он – руководитель, уйти в отдельный кабинет, в уголочек забиться, посидеть, после этого они проходят. И у него это уже на протяжении полутора лет, и учащаются в последнее время. И я с ним поговорил на кухне. Какой-то шум вокруг, день рождения идет. Объяснил, скорее всего, к какому типу болей это относится, рассказал о двух видах возможного лечения, сказал, что чаще это замыкается все-таки на некоторую проблематику психологическую. Так это все вскользь, по ходу дела было. В общем, ничего особенного-то не говорил. Сказал, чтобы он попробовал какой-то препарат, провел какие-то обследования и пришел ко мне недельки через две-три. Ну, он так и исчез. Потом через полгода провожаю какого-то родственника на вокзале, встречаю его — наш общий родственник. Спрашиваю: «Юра, почему ты ко мне не пришел?» Знаешь, говорит, почему-то после того разговора на кухне у меня они ни разу не проявлялись. Что произошло тогда, я, собственно, не знаю. Видимо, в некотором измененном состоянии это произошло, включилась вот эта вот - перестановка, и его субъективное состояние, которое вызывало подобного рода боли, исчезло.

В.: Но это же была не чистая психосоматика, она имела органические какие-то предпосылки…

А.Ж.: Дело в том, что большинство психосоматических заболеваний имеют органические корни. Но, грубо говоря, если человек с суженным коронарным сосудом будет давать максимально возможные нагрузки физические, или будет какие-то экстремальные психологические нагрузки на себя наваливать, у него, конечно, произойдет инфаркт. Но если он не будет давать себе этих нагрузок, ни таких, ни других, у него инфаркта не будет. Хотя причина, в общем, у него постоянно есть. То же самое с любым другим заболеванием. У человека с абсолютно здоровым позвоночником эмоциональное напряжение вызовет, например, стягивание шеи… Ну, боль иногда короткую. А если у него есть при этом остеохондроз, который, кстати, развился из-за длительного такого состояния чаще всего, то тогда у него вот эта же эмоциональная проблема - напряжение мышц шейных вызовет сильный приступ радикулита, который может длиться месяц и больше. В общем, достаточно обычное явление. Позвоночник ведь - область относящаяся к неврологии. Это, вообще-то, нечто способствующее соматизации. То есть через позвоночник реализуются механизмы перехода из психики в тело. Эта тема, она немножко в сторону. Дело в том, что в медицине, конечно, меня интересует всегда еще одна область. Связь телесного и психического. То есть нашего представления о реальности и того, что происходит с нами как с организмом. Эта связь в действительности, вопреки сложившимся традиционным представлениям иррациональна… Мы понимаем, конечно, что мы целостный организм. Но как-то очень смутно это… А в общем, эта связь же действительно неразрывна.

Дело в том, что, например, любая эмоциональная проблема — она существует не только в мозгу. Она в первую очередь отражается сразу же на теле. В свое время я как раз с Алексеем Вовком этот вопрос прорабатывал вместе. У нас получилась такая красивая теория в отношении того, что существует так называемая аксиальная мускулатура. Мышцы оси туловища. Вот эти мышцы выражены у рыб. Вот это немножко иррациональное ощущение, когда рыба бьется в руке, оно обусловлено тем, что мы как бы ее начинаем отзеркаливать. Чуть-чуть. Это древняя мускулатура, в отличие, скажем, от мышц рук или ног, она способна к длительным медленным сокращениям. И эти мышцы располагаются вдоль позвоночника, длинные, короткие, их много-много-много, они связывают косточки и хрящики друг с другом. При этом все это управляется той же самой системой, которая заведует эмоциями, общими установками, стремлениями, и прочее. И когда у человека возникает какое-либо переживание, он естественным образом меняет выражение лица (это тоже та же мускулатура) и позу. Возникает другая жизненная позиция. Позиция и поза — это недаром однокоренные слова. Причем интересно, что, видимо, разного рода проблемы отражаются на разных уровнях позвоночника. Эмоциональные проблемы — это ваша шея, личностные проблемы — это больше грудной отдел, а работа — это больше поясница. Причем не важно, какая работа — физическая, не физическая. Очень четко видно, когда у человека возникает, скажем, дыра в пояснице, то, скорее всего, это связано с проблемами в области рабочей реализации. И таким образом, через позвоночник происходит постоянная и тесная связь телесного и психического. Мы как бы все время отзеркаливаем наши психические процессы в теле. Причем сейчас я говорю, конечно, со стороны сознания. Психические процессы мы не отражаем в теле, они происходят в теле и одновременно в мозгу, скорее так. Более того, иногда какие-то процессы происходят раньше в теле, чем в мозгу. То есть раньше происходят в каких-то глубоких отделах мозга, которые связаны с телом, потом уже попадают в сознание. Поэтому какие-то подсознательные вещи в теле очень хорошо видны.

Сразу же такое маленькое лирическое отступление. Эстетическое восприятие — где оно локализуется? Чувство эстетическое?

В.: Где-то в области груди.

А.Ж.: Да, тут где-то, в груди... Спрашивается — почему? Я достаточно глубоко занимался проблемами эстетического восприятия, анализом изображений всяких, и вообще подумывал об эстетическом чувстве — откуда оно беретс<