Какими были результаты движения борьбы за трезвость в 1985-1988 годы?

С 1985 по 1988 годы алкогольных изделий было выпито в стране на 37 миллиардов рублей меньше, нежели в предшествующие годы. Что это дало стране?

1. В сберкассы внесено на 45 миллиардов рублей больше.

2. Ежегодно продавалось продуктов питания вместо наркотических ядов на 45 миллиардов рублей больше, чем до 1985 года.

3. Безалкогольных напитков и минеральных вод продавалось на 50% больше.

4. Производительность труда в 1986-1987 годах повышалась ежегодно на 1%, что давало казне 9 миллиардов рублей.

5. Количество прогулов снизилось, в промышленности на 36%, в строительстве на 34% (одна минута прогула в масштабе, страны обходилась в 4 миллиона рублей).

6. В бюджет за 1985-1990 годы денежных средств от реализации алкоголя поступило меньше на 39 миллиардов рублей. Но если учесть, что каждый рубль, полученный за алкоголь, несет 4-5 рублей убытка, сохранено было в стране не менее 150 миллиардов рублей.

7. В России в 1987 году количество родившихся детей было самым больших за последние 25 лет.

8. В 1985-1987 годах умирало в год на 200 тысяч человек меньше, чем в 1984 году. В США, к примеру, такого снижения добились не за год, а за семь лет.

9. Смертность населения в трудоспособном возрасте уменьшилась в 1987 году на 20%, а смертность мужчин этого же возраста на 37%.

10. В 1986 году смертность от несчастных случаев, отравлений и в дорожно-транспортных происшествиях по вине пьяных водителей сократилась на 30%, а производственный травматизм снизился на 20% по сравнению с 1984 годом.

11. В 1986-1987 годах население страны увеличивалось на 2,9 миллионов человек в год, тогда как в 1981 - 1983 годах на 2,4 миллиона. В основном прирост населения отмечался в России.

12. Выросла средняя продолжительность жизни, особенно у мужчин: с 62,4 в 1984 году до 65 лет в 1986 году. Снизилась детская смертность.

Какими были результаты движения борьбы за трезвость в 1985-1988 годы? - student2.ru



Вопросы и задания

1. Какие известны тебе науки, занимающиеся изучением наркотизма, здорового образа жизни и культуры здоровья?

2. Запиши в тетрадь раздел "Узелки на память".

3. Обсуди с родными и друзьями таблицу "Система алкогольного геноцида народов", помещенную в конце этого урока. Где находится сейчас наше государство в этой таблице?

Домашнее чтение

Виктор Потанин

Подари мне сизаря...

Лето стояло сухое, неспокойное, с ветрами. Солнце пылало жел­тое, зыбкое, в небе пусто и голо: ни облаков, ни птиц в вышине. В ле­сах березы свернули лист, ужались в росте, и было их очень жалко. В такую сушь в деревне ждут люди беды: неурожая, бескормицы, боятся пожаров. Делаются люди злыми, ругаются часто, ни в чем не уступают, не жди от них привета и ласки. В такое время приехал я в свою деревню в отпуск.

Жилось мне трудно. Ушел в геологи мой дорогой друг Гриша Лобода. Бросил редакцию, укатил в Саяны. Галя, о которой все время думал, совсем писать перестала. Видно, встретила в Москве, в своем университете, покраще меня.

Деревня задыхалась от зноя. Кончался июль. Над огородами ды­милось марево, исчахла картофельная ботва, обмелели колодцы, в подворотнях, вывалив языки, умирали от жары собаки. Дожди шли стороной.

Дождь спустился через неделю. Начался под вечер. Я сидел на завалинке и смотрел, как кружатся сизари. Еще в детстве я выревел у матери пару голубей. Хозяин за двух сизарей заломил по-ста­рому двадцать рублей. Цена небывалая, да рядиться я не умел. Зато теперь вся стая от тех двух сизарей.

Я любовался, как стая водит круги над крышей. Ко мне подсел Ленька-сосед, мальчишка лет тринадцати, очень худой, маленький, страшно застенчивый.

- Подари мне сизаря... Хоть одного.

- Зачем?

- Кормить буду... - И Ленька покраснел.

- Подарю, но ты мне за это поиграй.

- Поиграю...

И вдруг начался дождь. Туча вылезла из-за леса. Небо побагровело, хлестнул ливень. Вот радость-то, дождались! Каждая капля - картечина. Еле Ленька с гармошкой через дорогу перебежал. Зашли в дом. Ленька обтер гармошку рукавом, положил в колени. Я забыл сказать, что Ленька был в деревне первый гармонист. Научился иг­рать он еще лет семи на старой отцовской хромке. Играл он, конечно. без нот, но, по-моему, лучше всех на свете. Звали его на все свадьбы и гулянки. На этих гулянках он насмотрелся такого, что и во сне не увидишь. Может, поэтому Ленька рано, посуровел, притаился в себе, не замечал однолеток. Да и отец его виноват. Пил он по-страшному, и пьяный зверел.

Ливень скоро кончился, но все равно что-то от души отвалило: теперь каждая травинка в рост пойдет. Ленька расстегнул ремни у хромки, похрустел нервно пальцами и начал с моего любимого – "На сопках Маньчжурии". Он играл, а лицо у него застывало, бледнели сильно щеки, глаза не мигали. И веселые песни он играл с печальным лицом. Если его слушали плохо, глаза Леньки глядели виновато, брови ходили взад-вперед: он страдал.

Да слушать плохо его мог только глухой. Ленька играл, а я бродил по дымным синим сопкам, думал о Гале. Может, по таким же сопкам бродит сейчас Гриша Лобода со своими геологами, золото ищет. Где вы, Гриша, Галя, отзовитесь... Ленька начал "Полонез" Огинского. Он любил этот полонез до слез. Ленька знал, что Огинский сидел в камере-одиночке. Посадили его за то, что боролся Огинский за народное дело. Сильно тосковал он по воле; потому, что тосковал, музыка сочинялась печальная. А этот полонез он написал, когда прощался с родиной навсегда. Навсегда – грустное слово. Ленька своей игрой доказал это.

Играл он чудесно, лучше никому не сыграть. После его игры хотелось сделать людям что-то хорошее, доброе, или самому написать песню, или пойти в бой и погибнуть за свою страну. Я всегда после его игры думал о Гале. Если у нас когда-нибудь будет свадьба, мы позовем Леньку, и он сыграет "Полонез" Огинского, чтоб знали все наши гости, как нужно беречь и любить свою Родину.

Ленька кончил играть.

Я полез на чердак. Выбрал двух голубей – крылья уже окрепли, и зерно клюют.

- Возьми да корми!

- Я не для себя... Для отца. Говорит, голуби будут в доме – к добру. Может, мол, пить брошу...

- Отчего же он пьет?

- От ранения... Он так рассказывал: будто в госпитале лежал, совсем умирать собрался. Санитарка стала ему спирт приносить. Отец на ее брата походил, а брата-то убили... Со спирта сон появился, с едой направилось... К спирту, говорит, только сильно привык. С тех пор пьет...

Я не совсем поверил Леньке, да и сам он вряд ли верил отцу. Просто пил тот от тяжелого нрава и бескультурья. Кончил всего четыре класса и был один такой на всю деревню. Ходил сычом, ни с кем не здоровался, может, и о голубях возмечтал с похмелья.

На другое утро Ленька ушел на луг. Мать послала его пасти корову Зорьку. Зорька должна вот-вот отелиться, и ее взяли из табуна. В табуне ведь всякое бывает – еще теленочка затопчут. Ленька унес с собой гармошку. Он сидел на лугу один-одинешенек и наигрывал для себя да для Зорьки. Вернулся поздно. Гармошка болталась за плечами. Зорька, широкая пегая корова, шла сзади, тянулась к гармошке языком. У ворот красовался Ленькин отец в хромовых сапогах, в черном суконном костюме. Костюм сзади отвисал, брюки над сапогами вспучивались, но отец мнил себя щеголем.

Увидев меня, приподнял кепку:

- Айда в клуб, циркачи приехали... А твои сизари у меня весь хлеб сожрут...

От клуба я отказался, зато похвалил его костюм. Он ушел от меня веселый, довольный собой, что вот, мол, трезвый сегодня и в клуб, как все люди, пошел.

Ко мне заглянул Ленька. Сегодня он стал играть себе, грустное, тягучее. На меня глаз не поднимал, очень стеснялся. Я только видел, как шевелились у него ресницы, ходили взад-вперед плечи и побелели от напряжения пальцы. Ленька играл, а сам мучился: то ли не нравилось ему, то ли хотелось еще лучше сыграть. И от этой муки мне становилось плохо, я не смотрел на его лоб, который сжали две быстрые живучие морщинки.

- Ты давно музыку сочиняешь?

- Давно, а это сегодня выдумал, когда Зорьку пас...

- Почему грустное выходит?

- Ну да?

Гармошка вздрогнула, раскололась на тысячу звуков, и звуки эти взяли в долгий и сладкий плен, и я услышал шум весеннего леса, говор первых ручьев и гул поезда, с которым приехала Галя.

Но песня – "Во поле березонька стояла", - с какой он начал, была только запевом, звуки внезапно вырвались, вышли на волю и зажили по-своему, как хотел Ленька. Щеки его побледнели, глаза закрылись, но ресницы опять вздрагивали и колебались в такт звукам, дышал он часто, неровно, и далеко выступала из рубашки худая шея.

Звуки опали, почти обессилели, и в них жила теперь тишина, которая сильней грома.

Глаза Ленькины глядят виновато:

- Не нравится?

- Я люблю тебя, Ленька...

Он покраснел, и я тоже.

Утром он опять увел Зорьку и захватил гармошку. Уходил Ленька веселый, в серой клетчатой кепке, смущался этой кепки и моего взгляда приветливого. Зорька косилась на меня черными мутными глазами и двигалась за Ленькой тяжело, вперевалку, задние ноги еле поднимались и не хотели шагать. После дождя вставало утро росное, туманное, и с полей прилетели запахи меда, горького чебреца. Ленькина спина и Зорька растаяли в тумане.

Прибежал Ленька в обед взмокший, гармошка на одном ремне тащится.

- Потерял Зорьку... Найти не могу...

Такую беду видишь нечасто. Сидел Ленька в траве, гармошка в коленях, музыку сочинял. Хорошая получалась музыка, и он забыл обо всем на свете. А Зорька забралась в лощину, клевер языком стрижет. Чем дальше – все больше клеверу, трава гуще. И потерялась в траве, пропала. Да Ленька-то здесь причем?.. Но отец этого понять не мог. Он пригрозил:

- Зорьку не найдешь – изувечу...

Зорьку в тот вечер не нашли.

Ленькин отец напился, бродил по двору, пинал наколотые утром дрова. Ленька прятался у меня. Отец звал его, грозился, приваливался лбом к поленнице и ревел пьяными слезами о Зорьке. Подвывала ему и мать Леньки. Зорьку называли голубушкой, кормилицей, ягодкой. Ленька оцепенел. Потом отец стал опять кружить по ограде, за­глядывать во все углы и кричать:

- Изувечу, изувечу!!!

Я сидел с Ленькой в горнице и все слышал. Отец не унимался. На глаза ему попала гармошка, забытая Ленькой на крыльце. Он сгреб ее в беремя, подтащил к колодцу и бросил вниз. Ленька застонал, бросился от окна к дивану, сжал кулаки. Я тоже сделался ни жив ни мертв. Отец матерился, грозил нам пальцем и точно гвоздь в сердце забил.

- Зачем жить теперь?

Ленька не разговаривал больше. Глаза стали чужие, плечи упали вниз.

- Ничего... Мы найдем Зорьку. Все равно найдем.

Под окном орал отец, крушил поленницу.

Зорьку привели утром. Погнал Степан Чумокин пасти лошадей за Тобол, смотрит - в кустах корова стоит и пегого теленочка облизывает. Тому от роду часа три. Признал Степан, чья корова, и весть подал. За теленочком послали подводу.

Отец встретил Зорьку опять пьяными слезами, облапил ее за шею. Еле оттащили горемычного, увели досыпать. А я поехал в город. Передо мной стояли виноватые глаза, всю ночь он мне снился, маленький музыкант. Сидит у меня на завалинке, клянчит:

- Подари мне сизаря... Хоть одного подари...

Только забывался, начинал о другом думать, Ленька опять передо мной поднимался, в глаза смотрел, клянчил:

- Подари мне сизаря... Ну хоть одного...

И не мог я его никак с глаз сбыть.

В городе в первом же магазине я купил новую гармошку и синий футляр для нее. Все это я привез Леньке. Он не ожидал, растерялся.

- Что ты!.. Лучше оставь себе...

- Бери, Ленька, играй... Бери навсегда...

- Как расплачусь-то?

- Вот горе выдумал. Всю жизнь будешь расплачиваться... песнями... Играй!

Ленька взял гармошку, положил в колени, обтер рукавом. Подышал на нее и снова обтер всю до синего блеска.

- Как это ты додумался?.. Поди, дорого, а?

В то лето я был с ним самый счастливый. Ленька играл, а я слу­шал. Всю бы жизнь мог слушать и еще дольше. Пришли в гости к нам все песни - и веселые, и грустные, но все они жили по-своему, как хотел Ленька. А он хотел, чтоб у меня все время на душе было весело, чтоб быстрей ко мне приехала Галя из Москвы, чтоб чаще письма присылал с далеких Саян Гриша Лобода, чтоб жизнь моя была очень хорошая. И в каждый вечер бродил по седым мглистым сопкам, плавал по синему морю, водил хороводы с березой, слушал стук поезда, на котором ехала Галя.

Однажды ко мне явился его отец. Посреди избы расселся, угрю­мый, небритый; дым в глазах.

- Неужели из Леньки музыкант выйдет?

Я вспыхнул, злость на неге еще не прошла, и я бросил в сердцах:

- Такой сын бы другому!..

- Э-э, парень, ты мне в рот с оглоблей не лезь. Я по-доброму, а ты окрысился?

Я пожалел, что не сдержался. Ему стало неловко, а взгляд был тихий и с укоризной.

- Понятно. Поговорили... - И он попятился спиной из избы, подмигивая мне левым красным глазом. На другой день на улице снова остановил:

- Скажи, голуби просо клюют?.. Хочу табун, как у тебя, раз­вести. Сейчас ведь не пью... Не веришь? Ни грамма - отсек. Леньку хочу поднимать, в музыкальную школу отправлю. А ты не врешь, что из него артист выйдет?

- Выйдет!

- Ой, артист...- И зашагал к своим воротам.

Через неделю я встретил Галю. Привез ее тот самый поезд, о ко­тором играл Ленька. Я был такой счастливый, что не мог заснуть но­чами. Свадьбу мы справили в деревне. Ленька играл для гостей и "Полонез" Огинского, и все свои чудесные песни. А гости не могли отличить, где Ленькина музыка, а где музыка, которую написали великие люди. И у Леньки опять побледнели щеки, а глаза сияли, потому что у нас с Галей все так замечательно кончилось. Напротив меня сидел за столом его отец в дорогом сером костюме, белый во­ротник рубахи поверх пиджака. Сидел он тихо, смотрел на сына гордо. Я видел даже, что Ленька ему улыбнулся.

А потом Ленька заиграл мой любимый вальс "На сопках Маньчжурии", и все пошли танцевать. Места в комнате было мало, потому сделалось суматошно и весело, пары сталкивались, извинялись, опять кружились все быстрее, от платьев поднялся ветер, и лампочка под потолком раскачивалась, и свет метался по лицам. Вот кончила музыка. Но никто не пошел к столу, и Ленька заиграл снова. Звуки вышли тихие, но вот бросились, разогнались – и вдруг ударила дробь, оглушила. Пошли плясать. Смех, визг. Вытащили в круг меня с Галей. Я плясать не умел, но все равно топтался, а Галей залюбовались, даже притихли. Ленькин отец косился на нее одним глазом и качал головой. Гармошка запнулась, и я позвал всех к столу. Подняли тост за дорогих гостей, за всю их родню. Выпили, закусили и опять выпили. Только Ленькин отец наливал себе квас – к вину не притрагивался, держал характер. Ленька заиграл про белые березы. Про то, что когда-то прошла война на земле и с тех пор не могут заснуть березы. И все подпевали Ленькиной игре и пели широко, стройными просторными голосами. И когда кончилась песня, все обрадовались, что спели ее чисто, по-русски просто и дружно. А потом выпили за Ленькины песни, за его счастье. А счастье его было в му­зыкальной школе, куда он уезжал на днях.

Отец Леньки заплакал и сказал о сыне:

- Золото мое...

Он сказал тихо, но все услышали за столом. Покраснел Ленька, выжал из клавиш что-то веселое, решительное. И мы пошли за ним следом. А Ленька играл еще, и плечи у неги распрямились, в глазах вспыхнул решительный огонек, и стал Ленька сразу походить на большого взрослого человека. А потом пришло утро, но мы не заме­тили как взошло солнце.

Лев Толстой

Пора опомниться

Художественные произведения великого русского писа­теля Л. Н. Толстого широко известны в нашей стране. Но немногим знакомо его публицистическое наследие, где Толстой выступал как горячий сторонник и пропагандист трезвого образа жизни. Его статьи о воздержании "К молодым людям", "Праздник просвещения 12-го января", "Обращение к людям-братьям", "Для чего люди "одурманиваются?" и другие своей неумолимой логикой, страстным обличением человеческих пороков, идущей из глубины души уверенностью в правоте невольно застав­ляют каждого пристальнее всмотреться и задуматься над своим образом жизни.

Представляем одну из статей, написанную более 100 лет назад, но не утратившую своей злободневности.

Вино губит телесное здо­ровье людей, губит умствен­ные способности, губит бла­госостояние семей и, что всего ужаснее, - губит душу людей и их потомство, и, несмотря на это, с каждым годом все больше и больше распространяется употребле­ние спиртных напитков и происходящее от него пьянст­во.

Заразная болезнь захваты­вает все больше и больше людей: пьют уже женщины, девушки, дети. И взрослые не только не мешают этому отравлению, но, сами пья­ные, поощряют их. И бога­тым и бедным представляет­ся, что веселым нельзя ина­че быть как пьяным или по­лупьяным; представляется, что при всяком важном слу­чае жизни: похоронах, свадь­бе, крестинах, разлуке, сви­дании, самое лучшее средст­во показать свое горе или радость состоит в том, чтобы одурманиться и, лишившись человеческого образа, упо­добиться животному.

И что удивительнее всего, это - то, что люди гибнут от пьянства и губят других, сами не зная, зачем они это делают. В самом деле, если каждый спросит себя, для чего люди пьют, он никак не найдет никакого ответа.

Сказать, что вино вкусно, нельзя, потому что каждый знает, что вино и пиво, ес­ли они не подслащены, ка­жутся неприятными для тех, кто их пьет первый раз. К вину приучаются как к дру­гому яду - табаку, понемно­гу, и нравится вино только после того, как человек при­выкнет к тому опьянению, которое оно производит.

Сказать, что вино полез­но для здоровья, тоже никак нельзя теперь, когда многие доктора, занимаясь этим делом, признали, что ни вод­ка, ни вино, ни пиво не мо­гут быть здоровы, потому что питательности в них нет, а есть только яд, который вреден.

Сказать, что вино прибав­ляет силы, тоже нельзя, по­тому что не раз и не два, а сотни раз было замечено, что артель пьющая, во столько же людей, как и ар­тель непьющая, сработает много меньше. И на сотнях и тысячах людей можно за­метить, что люди, пьющие одну воду, сильнее и здоро­вее тех, которые пьют вино.

Говорят тоже, что вино греет, но и это неправда, и всякий знает, что выпивший человек согревается только накоротко, а после скорее застынет, чем непьющий.

Сказать, что если выпить на похоронах, на крестинах, на свадьбах, при свиданиях, при разлуках, при покупке, продаже, то лучше обдума­ешь то дело, для которого собрались - тоже никак нельзя, потому что при всех таких случаях нужно не оду­реть от вина, а со свежей го­ловой обсудить дело.

Чем важнее случай, то трезвее, а не пьянее надо быть.

Нельзя сказать и того, чтобы вредно было бросить вино и тому, кто привык к нему, потому что мы каждый день видим, как пьющие лю­ди попадают в острог и жи­вут там без вина и только здоровеют.

Нельзя сказать и того, чтобы от вина больше весе­лья было. Правда, что от вина накоротко люди как будто и согреваются и раз­веселяются, но и то и дру­гое ненадолго. И как сог­реется человек от вина и еще пуще озябнет, так и развеселится от вина чело­век и еще пуще делается ску­чен. Только стоит зайти в трактир да посидеть, посмот­реть на драку, крик, слезы, чтобы понять то, что не веселит вино человека.

Нельзя сказать и того, чтобы не вредно было пьян­ство. Про вред его телу и душе всякий знает.

И что же? И не вкусно вино, и не питает, и не крепит, и не греет, и не помогает в делах, и вредно телу и ду­ше - и все-таки столько людей его пьют, и что дальше, то больше. Зачем же лю­ди пьют и губят себя и других людей?

"Все пьют и угощают, нельзя же и мне не пить и не угощать", - отвечают на это многие, и живя среди пьяных, эти люди точно во­ображают, что все кругом пьют и угощают. Но ведь это неправда. Если человек вор, то он и будет водиться с ворами, и будет ему ка­заться, что все воры. Но стоит ему бросить воровство, и станет он водиться с чест­ными людьми и увидит, что не все воры.

То же и с пьянством.

Не все пьют и угощают. Если бы все пили и угоща­ли, то жизнь сделалась бы адом, но этого не может быть, потому что среди заб­лудших людей всегда были и теперь есть много разум­ных; и всегда были и теперь есть много и много миллио­нов людей непьющих и по­нимающих, что пить или не пить - дело не шуточное. Если сцепились рука с рукой люди пьющие и наступают на других людей и хотят споить весь мир, то пора и людям разумным понять, что им надо схватиться рука с рукой и бороться со злом, чтобы и их детей не споили заблудшие люди.

Пора опомниться!

1889 г.

Наши рекомендации