Боль горя и фантазм чудесного трупа

Триумфальный прорыв либидо, связанный с объектной утратой, предоставляет материал для нового размышления о боли, присущей работе горя.

Мелани Кляйн, возвращаясь к вопросу Фройда, почему работа горя является столь болезненным процессом, предлагает ответ: каждая объектная утрата включает садистический триумф над объектом маниакального типа. Такое чувство триум­фа могло бы в большей части случаев плохо переноситься, и Я всеми средствами будет стараться оставаться слепым к этим доказательствам его амбивалентности. Именно отказ или отрицание триумфа блокирует, временно или окончательно, ра­боту горя. Угрызения совести и вина, испытываемые за агрессивные фантазмы, могли бы тогда объяснить боль работы. Всякая утрата объекта вновь вскрывает, согласно Мелани Кляйн, исходную ситуацию потери объекта и реанимирует арха­ическую установку Я — депрессивную позицию. Последняя выражается, в частно­сти, страхом, как бы собственный садизм ребенка не оказался причиной испы­танной утраты хорошего и необходимого материнского объекта. Специфическая тревога, связанная с этой позицией, допустив непоправимое, заставляет потерять уверенность в себе когда-либо смочь восстановить объект и прочно удержать его, чтобы гарантировать гармонию и связанность внутреннего мира.

Кляйнианская концепция, столь строгая и правдоподобная, дает на поставленный вопрос лишь частичный ответ. Диалектика агрессивности по отношению к «хорошему» объекту, обнаруживаемая, конечно, во всех случаях, освещает под­линные движущие силы боли при горе не более, чем констатация отвергнутого садистического триумфа. Здесь вводится различие между внутренним объектом и Имаго, первый выступает фантазматическим полюсом процесса интроекции, другое, напротив, обозначает все, что оказало сопротивление процессу интроек­ции, и что Я присвоило другим путем, фантазмом инкорпорации. Можно пола­гать, что Мелани Кляйн — с полным правом — исследует случаи, где существует подобная Имаго фиксация. Поэтому следует учитывать двойной аспект после­дней: во-первых, она сформирована в течение неудавшегося отношения интроек­ции с внешним объектом, а во-вторых, она всегда функционирует как запретитель сексуального желания.

Клиника показывает, что она формируется после сначала допустимого, а затем отнятого удовлетворения. Присутствие в субъекте Имаго свидетельствует, что желание, перед тем как быть иитроецированным, рет­роспективно становится предосудительным и непризнаваемым. Конечно, «укус» угрызений совести восходит к агрессивности. Но самые первые построения пси­хоанализа сумели показать, что угрызения совести и руминации подпитываются либидным источником запрещенного сексуального желания. Если самомучения не затухают, несмотря на обусловленные ими страдания, то это потому, что в них возрождается желание, связанное с объектом, и в них оно удовлетворяется.

Итак, известно, что во время кончины объекта желание на мгновение удовлетворяется в галлюцинаторном регрессе. Боль, связанная с работой горя, столь ин­тенсивная в случаях фиксации, касается именно этого момента. Совершенно от­рицая его, она является свидетельством его, так же как объектного фантазма, который придает ей содержание. С каждым либидным толчком, с каждым бессознательным переживанием чудесного момента удовольствие принимает, в силу вытеснения, внешний вид боли. Эта боль, которая составляет материал столь многочисленных сеансов, богата уроками. Настоящая «чудесная боль», в ме­дицинском смысле термина (не только потому, что она наследница желания, но также потому, что обозначает точное место, где следует действовать, чтобы раско­пать вытесненное), она дарит аналитику ценный инструмент.

Боль самомучения, которая наводит нас на след склепа, где укрывается погребенное желание («здесь покоится», где имя скончавшегося долгое время остается неразборчивым), является также приглашением, сделанным аналитику, чтобы приступить к эксгумации, предоставляя ему усвоенный способ действия на этой стадии анализа: «обвини меня».

Подобные анализы демонстрируют многочисленные особенности, лишь об одной из которых я здесь упомяну с тем, чтобы отметить постоянство и чтобы установить отправной пункт настоящего изучения. У пациентов с патологическим горем анализ часто порождает кошмарный сон с ужасающим и мрачным содержанием, который, по признанию самих пациентов, приносит им некоторое облегчение,

Следующий пример удачно резюмирует этот тип сновидений (иногда повторяющихся). «Меня обвиняют. Я совершил ужасное преступление: я съел кого-то, потом я его закопал. Я нахожусь на месте преступления, в сопровождении кого-то, чьей заботой является раскопать и обследовать куски и кто обвиняет меня. Я понятия не имею о том, кем является съеденный и закопанный человек. Я лишь знаю, что я сам совер­шил преступление: за это я должен провести всю свою жизнь в тюрьме».

«Я съел, потом закопал», сон макабрический и, однако, облегчающий... двойное противоречие. Его смысл проясняет анализ трансфера. На самом деле в этих снах роль обвинителя отведена именно аналитику. Когда пациент еще не может ни назвать желание, чтобы по праву признать его своим, ни пережить его в трансферентной реализации, ему остается одно средство: предложить аналитику пере­одеться в одежду судьи. Совершенно не стоит заблуждаться в природе такой просьбы. Речь идет о маневре. Пациент, который желает, чтобы преступление было раскрыто, и виновный подвергнут обвинению, на самом деле требует, чтобы это был процесс «преступления вытеснения» («погребение трупа»), следовал за удовлетворением («съесть кого-либо).

Именно это «преступление» объясняет гнетущее чувство: быть должным провести всю жизнь в тюрьме (запертом в невротическом страдании, результате вытеснения).

Добавим, что аналитик-судья удваивается функцией морфолога: исходя из нескольких разрозненных останков, он призван реконструировать целостное событие, Морфолог или судья, призванный болью горя, он должен раскрыть «преступление» вытеснения и идентифицировать жертву, оргастический момент, пережитый при смерти объекта. Вот почему в темные моменты, когда анализ заходит в тупик, та­кой внешне макабрический сон может принести некоторое облегчение, надежду на выход. Он приказывает аналитику: помоги мне найти тот момент, чтобы смочь выйти из тупика моего бесконечного горя.

Тереза испытывает сладострастное ощущение каждый раз, когда она чувствует себя в ситуации «медсестры». Приглашенная к постели какого-нибудь больного родственника или друга, она заранее чувствует себя стесненной: «Это снова случится, и я не знаю почему». Однако она смутно стремится установить дружбу с людьми, которые, как она подозревает (справедливо или нет), поражены бо­лезнью. Таким образом, Тереза, не подозревая того, охвачена работой горя, забло­кированной в течение более чем десяти лет. Страдание и стеснение, приведшие ее к анализу, оказались той же природы, что и «боль горя». Анализ сделал очевид­ным массивное вытеснение сцены агонии ее отца, сцены, которая не прекраща­лась, покуда она искала воспоминания у изголовья больных друзей.

Тереза представляет в течение анализа триптих снов (который я обнаруживала и у других пациентов с «траурной болезнью»): замужество с недоступным мужчиной, обвинение в съедении трупа, дантист, предвещающий обнажение десен, а затем полную утрату зубов («обнажение десен»: аллюзия посмертного омове­ния отца). Любовный союз с отцом, столь желанный и глубоко вытесненный, получил галлюцинаторную реализацию в момент последнего омовения. Допол­нительное вытеснение, которое поразило момент магического удовлетворения, детерминировало ее эволюцию к длительной болезни горя, подвергая опасности ее любовную и профессиональную жизнь.