Сандра поднимается по ступенькам

Странный день. То неделями никто ко мне не заглядывает, кроме сестер, массажистки да Пятницы, то вдруг паломничество. Хотя это слово вряд ли подходит для сцены, которая только что разыгралась в нескольких шагах от моей кровати.

Я, разумеется, не могу видеть спаривания, но слух и особенно обоняние с лихвой компенсируют отсутствие картинки. Давно, очень давно не обоняла я запаха разгоряченной плоти. Удивительно, что он так взволновал меня, древнюю полумертвую старуху.

Вот Пятнице все равно. Каждое его движение мне понятно – я отлично изучила все шорохи его одежды и могу точно сказать, что он оглянулся на похабников всего один раз, очень коротко, и не заинтересовался. Так же, мельком, оглянулся бы он на двух сладострастно жужжащих мух.

Но я не аутист. Энергетические волны совокупления Инь с Яном, а потом развязная болтовня престарелой развратницы – вот уж сюрприз так сюрприз – меня возбуждают. Как неистребляемо цепка жизненная сила! Неужели меня всё еще можно назвать женщиной?

И сама собой открывается страница, на которую я много лет не заглядывала и которую недавно опять перевернула, не задержавшись.

Книга давно минувшего маньчжурского лета выпала из моих рук и раскрылась там, где ей захотелось.

Я снова в охотничьем балагане, посреди глухого леса. Ночь, тлеет огонь в ямке. Уныло кричит птица.

Иван Иванович ритмично раскачивается, наслаждаясь действием Хрустальной Радуги. Я нетрезва, я только что сделала несколько глотков спирта. Сама не знаю, зачем. Из зависти к его опьянению? Или в надежде подняться к облакам, где витает мой учитель?

Я тоже хочу «слышать звук Жизнесвета», но вместо этого чувствую, что не могу спокойно усидеть на месте. Что-то такое витает в воздухе, что-то озорное, отчего распирает грудь и горячо в низу живота. Мне хочется выкинуть какую-нибудь штуку, которая выведет Ивана Ивановича из его благостной эйфории. Пусть у старика хоть раз отвиснет челюсть. Чем бы его ошарашить?

(Ничего не могу поделать с давней привычкой всему давать научное обоснование. Настроение, которому поддалась охмелевшая Сандра, называется «sacrilegy impulse» («кощунственный импульс») или «табусубверсивная мотивация», то есть неудержимое желание нарушить какое-нибудь табу. Обычно такого рода девиантное поведение свойственно психопатическим и социопатическим личностям, но в моменты нервного возбуждения или алконаркотической интоксикации порыв нарушить табу может охватить и самого обычного, среднестатистического человека, у которого вследствие химических реакций в сдерживающих центрах мозга нарушается контроль за собственными поступками. Часто бывает, что, протрезвев, мы не можем поверить, что были способны на такие безобразия.

Могу предложить и другое объяснение того, что случилось – уже не из области нейрохимии, а сугубо бихейвористское. Опьянев, Сандра взбунтовалась против установившейся иерархии «патриарх-ученица». Ну, а с фрейдистской точки зрения всё предельно ясно: синдром дочерей Лота. «Напоим отца нашего вином и переспим с ним».)

– Иван Иванович, а вы когда-нибудь… знали женщин? – спрашиваю я, внутренне хихикнув. Ну-ка, что ответит невозмутимый старец?

Старец так и остается невозмутимым. Ответ его благостен и, как всегда обстоятелен:

– Ты имеешь в виду, совокуплялся ли я с женщинами, потому что по-настоящему знать человека, неважно мужчину или женщину, невозможно, ведь мы даже самих себя до конца…

Перебиваю:

– Да, я спрашиваю про совокупление.

Это архаичное слово совсем не из моего лексикона, оно меня смешит. В носу, будто после стакана газировки, щекочут пузырьки. Не могу удержаться – прыскаю. Смутить Ивана Ивановича мне, однако, не удается.

– Конечно, Маленькая Тигрица, ведь во мне с рождения живет сила Ян. Я никогда не был ее рабом, но если я чувствовал, что женщине, которая со мной рядом, это необходимо, я никогда не отказывал.

Как любопытно! Вот уж не думала, что с ним можно так свободно говорить о подобных вещах!

– И часто рядом с вами бывали женщины, которым это необходимо? – игриво спрашиваю я.

Он поворачивает ко мне голову, сколько-то времени молчит. И вдруг так же спокойно говорит:

– Тебе это необходимо?

– Что это?

Жар бросается мне в лицо. Сразу исчезает желание дразнить, задирать, провоцировать.

– Тебе это необходимо… – кивает он сам себе. – Что ж, нельзя избавиться от страстей, не исчерпав их, а то, что жарче горит, быстрей выгорает, поэтому я помогу тебе стать женщиной, если, конечно, ты этого на самом деле хочешь, а ты, пожалуй, не можешь этого не хотеть, ибо ты девица и тебя гнетет твое девичество.

Хмельное озорство во мне сменяется другим чувством, таким мощным, что, пытаясь подчинить его рассудку, я сама перед собой изображаю цинизм. Какого черта! Потерять невинность со столетним стариком еще чуднее, чем с русскоязычным самураем. По крайней мере, будет что вспомнить.

– А что же, – говорю я развязно. – Я не против. Мне что, раздеться?

Иван Иванович грозит мне пальцем.

– Во-первых, успокойся и не думай, будто ты сейчас перепачкаешься в грязи, потому что в совокуплении нет ничего грязного, если только ты не дала кому-то обет верности.

Он прав, он совершенно прав. Это я, это мое тело, никому кроме меня оно не принадлежит, а Давиду оно не нужно.

– Так-то лучше. Сейчас я научу тебя, как отдаваться любви, и ты увидишь, что это совсем не трудно, намного легче, чем правильно дышать, потому что твое тело само знает, что делать, просто не мешай ему. Ты, наверное, любишь танцевать? Все молодые женщины это любят. Просто доверься мне, как доверяешься музыке и танцу, не противься, ни о чем не думай, и всё получится само собой.

– Хорошо, я не буду думать, – обещаю я, но не очень-то получается.

Он велит мне снять всю одежду, расстелить ее на земле и лечь. Я так и делаю, но музыки пока что-то не слыхать, и мысли в голове неэротические. Зябковато, мурашки по коже, земля холодная. Как бы этот пир сладострастья не закончился простудой. Что за муха меня укусила?

– Помни важное правило: никогда не нужно иметь преимущества перед партнером, а если оно есть, добровольно от него откажись. Инь и Ян должны быть на равных. Поскольку я слеп, откажись от зрения и ты, закрой глаза.

О’кей, закрываю.

Когда от Ивана Ивановича остается только голос, всё меняется. Звуки стали слышнее, запахи явственней, кожа чувствительней. Никогда бы не подумала, что зрение может быть помехой. Я – уже не совсем я, а он – не совсем он. Пропадает ощущение нелепости, иронизировать становится незачем.

– Любовное соединение – это как будто ты поднимаешься по лестнице, а потом прыгаешь вниз, – внушает мне ровный, лишенный возраста голос. – Ступенек всего шестнадцать, я помогу тебе по ним подняться, я буду вести тебя. Лестница эта ведет очень высоко, к самому солнцу, поэтому тебе постепенно сделается очень жарко, а когда жар станет невыносим, мы с тобой спрыгнем, и будем лететь, и ты закричишь от сладкого ужаса, а потом упадешь в прохладный и свежий омут, и отдышишься, только когда вынырнешь. Ты готова?

– Да.

Потрескивает костер. Моему правому боку тепло, левому холодно. По крыше фанзы с шуршанием пробежал какой-то некрупный зверек – соболь или, может, куница.

Шелест одежды. Иван Иванович тоже раздевается и ложится рядом со мной.

Не могу совладать с любопытством. Поворачиваю голову, подглядываю.

У него странное тело: не молодое и не старое, совершенно безволосое, без морщин и складок. Мужская принадлежность, съежившаяся и бледная, очень похожа на сухой корешок яншэня. Неужели этот чахлый безжизненный отросток на что-то годен?

– Закрой глаза, не смотри, – говорит Иван Иванович. – Они тебе мешают.

Мы лежим очень близко, но наши плечи не соприкасаются.

– Начинаем подъем, пока каждый сам по себе. Первая ступенька – то, с чего начинается всякое действие: настрой свое дыхание на нужный лад, я тебя этому учил. Дыхание, с которым поднимаются по лестнице любви, такое: три глубоких судорожных вдоха, потом один резкий выдох, будто гонишь Жизнесвет из верхней части твоего тела в нижнюю. Вверх! Вверх! Вверх! И вни-из! Снова, снова, снова – до тех пор, пока твоя голова не станет легкой и книзу не заструится тепло. Положи левую ладонь чуть ниже пупа и слегка надави – это граница холода и жара. Приступай.

Я дышу, как велено, и всё происходит, как он обещал: книзу от ладони жар, голова будто пустеет, и больше я ни о чем не думаю.

– Хорошо, можно подниматься на вторую ступеньку. Я направлю кровь, насыщенную Жизнесветом себе в Ян, а ты – в Инь. Здесь у мужчины и женщины всё происходит по-разному, потому что Ян – высшая точка рельефа, а Инь – глубокая впадина. Ты женщина городская, тебе легче будет представить, что ты – умывальник, а твой Инь – сливное отверстие, и вся вода, горячая и пузыристая, устремляется туда.

Метафора неромантична, я хихикаю, но это не мешает, а наоборот помогает мне расслабиться.

– Теперь – это все еще вторая ступенька – представь, что ты стебель, по которому текут жизнетворные соки, а твой Инь – нераскрывшийся бутон, и он наливается Жизнесветом, лепестки краснеют, набухают, раскрываются… Но ни в коем случае не двигай бедрами.

«Он меня гипнотизирует», – проносится в голове, но это уже неважно. Что-то во мне происходит, что-то очень сильное. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не начать извиваться, плотно стискиваю ноги. Нечто подобное со мной иногда бывало во сне, под утро. И еще в тот миг, когда Давид послюнил палец и снял ресничку с моей щеки.

Я готова! Слов больше не нужно! Хватит болтать!

Приоткрываю глаз, кошусь на Ивана Ивановича. Он все так же неподвижен, но та часть тела, что недавно показалась мне безжизненной, воспряла и преобразилась – как яншень, напитавшийся соками иншеня.

– Хорошо. Поднимемся на третью ступеньку, но только помни, что восхождение впереди еще долгое, ни в коем случае не спеши. Возьми мою руку и положи ее туда, где тебе жарче всего…

[Удивительно, но потом, с Давидом, наука о «любовной лестнице» мне ни разу не пригодилась. Я не настраивала дыхание, не заставляла «Жизнесвет» стекать в сливное отверстие моего умывальника. «Жизнесвет» устремлялся туда сам. О, как он устремлялся!]

Я захлопываю книгу. Хватит с меня и второй «ступеньки».

Всякому чтению свой возраст. В шестьдесят лет не стоит перечитывать «Детей капитана Гранта», а в сто пять незачем листать «Камасутру».

Осенью

Стас Берзин

Окружающие понимали Стаса Берзина неправильно. Одни, с кем приходилось конфликтовать, говорили, что он изворотливая, безжалостная сволочь. Другие, с кем он вел бизнес, считали его жестким, но надежным партнером. Сотрудники были уверены, что шеф оценивает людей исключительно по деловым качествам и, будь это возможно, работал бы с роботами. И все, без исключения, думали, что Берзин – живой бэтээр, в голове у него Силиконовая Долина, а вместо сердца заяц-энерджайзер, который безостановочно лупит по барабану, не ведая усталости.

Всё это было мимо кассы.

Окружающие не понимали в Стасе главного, логики его поступков не улавливали, и потому он всех всегда переигрывал. Что он собою представляет на самом деле, никто не догадывался, а, если б он сам признался, то не поверили бы.

Берзин был не предприниматель и не честолюбец с наполеоновскими планами. Он был поэт, большой поэт. Просто стихов не сочинял, но сути это не меняет. Свои поэмы Стас складывал не из слов, а из дел. Принцип тот же: в произведении не должно быть ничего лишнего, всякий компонент обязан находиться на своем месте, каждая строчка – рифмоваться, ритм – строго соблюдаться, а всё вместе взятое – создавать эффект мантрического волшебства. В этом секрет успешного проекта: чтоб не отнять и не прибавить.

Особое значение Стас придавал рифме, вкладывая в этот термин свой собственный смысл.

Вокруг неисчислимое множество перспектив, многообещающих шансов, нереализованных возможностей – глаза разбегаются. Но хвататься за всё без разбору нельзя. В дело годятся только те элементы, которые рифмуются друг с другом. На правильной зарифмованности стоит любое крупное дело: если рифма хромает – дело разваливается.

Взять ту же семью, главный жизненный проект всякого нормального человека. На свете так много несчастливых браков, потому что люди рифмы не чувствуют, вечно складывают «палка-селедка», а после удивляются, почему всё так классно начиналось и так хреново закончилось. Хотя, в сущности, это азбука, которую теоретически знает любой среднестатистический индивид: в браке активность рифмуется с пассивностью, слабость с силой, романтичность с практичностью, грустный характер с веселым, верность с верностью, а неверность с неверностью, и т. д и т. п.

Тот же принцип действует, когда создаешь команду для какого-нибудь долгоиграющего предприятия. Люди, чье существование вообще имеет смысл (прочая сырковая масса не в счет, это просто перегной, из которого произрастают будущие поколения), делятся на две количественно неравные части: генераторы и реализаторы. Генераторы – по-нынешнему «креативщики» – способны продуцировать новые идеи. Работников этого типа немного, но их слишком много и не нужно, как не нужна хренова туча племенных жеребцов.

Вторая категория – реализаторы этих идей. Качественных исполнителей на свете больше, чем генераторов, но тоже не очень много, это кадры исключительной ценности, которые нужно беречь и использовать строго по назначению.

Два этих таланта в отрыве один от другого пропадают зря. Вечная засада российской действительности в том, что у нас генераторы берутся сами осуществлять свои идеи, а реализаторы тщатся креативить. От этого в стране из века в век сплошные обломы.

Сам Берзин не был ни выдающимся производителем идей, ни идеальным исполнителем, но он обладал даром еще более раритетным: умел подобрать кадры и правильно их зарифмовать. Поэтому стихотворения у него выходили звонкими и ладными – залюбуешься. А с некоторых пор Стас сделал головокружительное открытие: оказывается, все его произведения, уже написанные и еще не написанные, могут сложиться в одну величественную поэму, где гениально соединятся эпика и лирика. Если человеку удалось превратить свою жизнь в поэму, может ли быть что-нибудь круче этого?

Поразительно, что ломать голову над рифмами почти не пришлось. Будто какая-то сила щедро сыпала их с небес, а он едва успевал подхватывать и нанизывать одну на другую.

Началось с того, что Стас всерьез задумался о проблеме нормальных пансионатов для стариков (была у него на то веская причина). Оценил финансовую перспективность. Стал искать генераторов с реализаторами – и сразу же в интернете наткнулся на волонтерское движение, отлично рифмующееся с идеей.

Копнул чуть глубже – вышел на девчонку, затеявшую нехилое дело при нулевом бюджете и никаких оргресурсах. Название движения – «Счастливая старость» – звучало именно так, как надо. Лицо у основательницы, Вероники Коробейщиковой, было идеальным для подобного тренда – харизматичное, на первый взгляд простое, но вместе с тем чувствовалась какая-то цепляющая внимание тайна. В такое лицо хотелось всматриваться, а это, любой рекламщик скажет, нечасто встречается.

Познакомился Стас с девушкой, и оказалось, что у нее не только внешность с фокусом. Барышня и по характеру была с нефиговым контентом. Личность.

Идеи пошли каскадом, рифмуясь одна с другой. План, поначалу рассчитанный на то, чтобы через пять лет выйти на IPO и вернуть вложенные средства с хорошей маржей, открывал перед Берзиным всё новые и новые возможности, а в конце концов вырос в Дело Всей Жизни.

И девушка тоже была не явно для пятилетнего использования с последующей перепродажей. Ника Коробейщикова ужасно ему понравилась при первой же встрече. Еще больше при второй. До чрезвычайности при третьей. А потом стала нравиться так сильно, что сильнее уже не бывает. Это была всем рифмам рифма. Если деловое становится личным, а личное деловым, в жизни наступает полная гармония.

С рифмовкой-то всё было супер, да ритм хромал. Ника существовала совсем в другом стихотворном размере, и Берзин это отлично понимал – не дурак. Шансов понравиться этакой принцессе у него было мало.

Поэтому со сложной проблемой он поступил так же, как поступал с другими сложными проблемам, которые на него по жизни сыпались тоннами: напряг мозг и стал думать.

Вопрос: какой женщине не понравится молодой, уверенный в себе, умный мультимиллионер?

Ответ: единственной, которая тебе по-настоящему нужна.

С точки зрения Ники всё в Берзине было не так – и самоуверенность, и богатство, и быстрый ум, и даже, блин, молодость. Она же стариков любит!

Но «мало шансов» не означает ноль целых, ноль десятых. Это значит, что придется мозгами шевелить интенсивней обычного, придется потратить много времени и сил. Разве Стас когда-нибудь жалел время, силы и серое вещество ради важного бизнес-проекта? А здесь не просто бизнес, здесь интерес всей жизни.

Возьмем исходные параметры поставленной задачи.

Нужно завоевать девушку, для которой мы в деловом смысле – средство достижения некоей цели, а в личном – кусок неодушевленного мяса.

Задача усложнена следующими факторами: отсутствие общих вкусов и интересов за пределами проекта; катастрофическое несовпадение образа жизни; органически несовместимые сферы общения.

Трудно? Да, трудно. И все-таки, как уже было сказано, шансы не нулевые. Точка опоры есть, а значит (спросите у Архимеда), мир перевернуть можно.

Стержень – общность жизненного интереса. Для такой девушки нет ничего важнее. Пускай она руководствуется своими мотивами, а Стас своими, но друг без друга им проект «Счастливая старость» не осуществить. Они обречены на долгое сотрудничество. Стало быть, времени достаточно, можно не суетиться.

Итак, что у нас там с усложняющими факторами?

Вкусы-интересы. Ну, Стас за свои особенно не держался. Готов был присмотреться к тому, что она любит, чего не любит, и потихоньку подстроиться. Без притворства, по-честному. Набокова она читает, Пруста? Без проблем. Хоть Джойса. Надо – осилим. Футбол не выносит? Хрен с ним, обойдемся без футбола.

Дальше: разный образ жизни. С этим труднее, потому что поменять свой быт Стас не мог. Не «доширак» же с шаурмой ему жрать? Желудок испортишь. Не в метро ж ездить? Времени жалко, у него в «майбахе» рабочее место оборудовано, со всеми средствами связи, так что даже московские пробки нипочем.

Вывод? Раз нельзя спуститься на Никин уровень, нужно постепенно приучить ее к своему, обеспечить ей нормальный стандарт жизни. Человек быстро привыкает к хорошему и потом уже не может без этого обходиться. Не копеечничать, жить в красивой и удобной квартире, ездить на классной тачке, избавиться от мелких бытовых хлопот – все эти условия комфортного существования президенту Фонда были гарантированы. Но тут возникли неожиданные проблемы. От горничной, хоть ее услуги оплачивал секретариат, Ника отказалась – видите ли, любит у себя дома наводить чистоту сама. Безлимитной представительской карточкой, которой можно оплачивать хоть туалеты, хоть рестораны, хоть салоны с массажами, вообще не пользовалась. Потом взбунтовалась против «мерса», тюнинг которого Берзин заказывал сам, любовно. В общем, подтянуть Нику к своему образу жизни пока не очень получалось. Но ничего, вода камень точит.

Зато с кругом общения всё складывалось в лучшем виде. Пока Нику окружали ее ботанистые друзья и подружки, Стасу в этой гоп-компании места не было. Хорошо хоть не пришлось какого-нибудь сопливого бойфренда отваживать (служба безопасности доложила, что у объекта никого нет и в обозримом прошлом не было). Тем не менее господа волонтеры, с которыми Ника проводила всё рабочее и свободное время, сердечным планам Берзина конкретно мешали. Однако стоило девочке заикнуться о зарубежном опыте, как сразу же пришло решение. Стас сделал вид, что ужасно недоволен командировкой, но внутренне возликовал. За целый год связи Ники с ее окружением ослабнут, а сам он будет к ней периодически наведываться. От скуки, от дефицита общения (старичье не в счет) она сама к нему потянется – закон сохранения массы вещества: ежели где убудет несколько материи, то умножится в другом месте.

Всё в этом варианте отлично рифмовалось. «Времена года» у Стаса давно в активе; Ника когда-то учила французский; стажировка поможет ей в профессиональном смысле; и летать до Нормандии недолго. Если до этого момента Берзин еще колебался, какую систему взять за образец, американскую или французскую, то теперь сомнения отпали. Конечно, французскую. В перспективе она лучше подходит для наших реалий, потому что предусматривает бóльшую роль государства. Тоже, между прочим, рифма – если в будущем прицеливаться на создание естественной монополии типа РЖД, «Газпрома» или РАО ЕЭС.

Истинный масштаб своих намерений Стас раскрывал перед Никой постепенно. Женщины боятся гигантизма, это в них инстинктивное, но в то же время ценят в мужчинах широту.

Чего-чего, а широты в берзинских планах хватало.

Такие, как Ника, вранья не прощают, поэтому он был с ней откровенен, но, конечно, во все детали идеалистку не посвящал. Зачем ей, например, влезать в технические подробности расхода «смазочных материалов», без которых в России – особенности национального бизнеса – ни одно дело не пройдет через официальные инстанции?

Совершенно ни к чему было рассказывать Нике и о субпроекте «Конкурент». Предвидя грядущие проблемы с антимонопольным законодательством, Берзин готовил запуск еще одного фонда, который создаст альтернативную систему «хоумов», уже не по французскому, а по американскому образцу. Что оба растения питаются от одного корня, никому, даже Нике, знать не нужно. Потом, когда государство возьмет дело под свое крыло, мезоны и хоумы сольются, а председателем правления выберут Станислава Берзина. К тому времени он уже войдет в суперлигу – и по общественному весу, и по финансовым параметрам. Как раз лет сорок пять ему будет, самый возраст.

С расчетами и прогнозами у него всё было в ажуре, но на практике дела шли не особенно гладко. Не с Проектом (там-то процесс развивался нормально), а с Никой. Стас был сам виноват – иногда не мог с собой справиться, сбивался с правильного тона на категорически противопоказанное сю-сю, и всё портил. Как в песне: «And then I go and spoil it all by saying something stupid like «I love you».^[17] Попробуй удержись, когда соскучился до смерти, а она рядом, и вьющиеся волосы пахнут свежестью, и глаза… Но как только он, дав слабину, пробовал перейти на личное, Никин взгляд немедленно холодел. Нельзя было Стасу пока выходить на дистанцию прямого выстрела. Рано.

Поэтому он установил жесткую норму: видеться с ней не чаще, чем раз в месяц, и обязательно по какому-нибудь существенному поводу. При встречах особенно не пялиться, в лирику не уходить. Эту крепость можно было взять лишь долгой осадой и напряжением всех сил.

Пару недель назад, в самую глухую пору тоски, посередине между прошлым и нынешним приездами, у Стаса случился день рождения. И придумал он себе классный подарок. Слетал в Нормандию вне очереди.

Но зарока не нарушил. На глаза Нике не показался. Пробрался вечером в парк, засел там с мощным биноклем, чисто агент Джек Бауэр. Вспомнил дачное детство – влез на дуб, как раз напротив ее окон. Занавесок там не было, зачем они на третьем этаже?

Смотрел, как Ника читает книжку под чай с печеньем. Как чатит с кем-то по компьютеру. Всю задницу отсидел, но с места не стронулся. Когда она перед сном переоделась в халат, Стаса в жар кинуло. Окно в ванной было тоже без шторы, но, слава Богу, душевая кабина с матовыми стеклами, а то бы он точно с ветки долбанулся.

Легла она, погасила свет. Но бинокль был инфраред, и Берзин продолжил наблюдение. Смотреть стало особенно не на что – лежит человек и лежит, но Стас представлял, как они когда-нибудь будут укладываться вместе. Не про секс даже думал, а просто. Он пожелает ей спокойной ночи, повернется на бок и закроет глаза, словно уснул, а на самом деле будет ждать. И когда она глубоко, ровно задышит, он над ней приподнимется и будет на нее смотреть. Днем женщине нельзя всё время демонстрировать, как сильно ты ее любишь, это их обламывает. А ночью, когда она не видит, смотри сколько хочешь. Ему это, наверное, никогда не надоест. Он на дурацком дубе не меньше часа в бинокль пялился на ее кровать, а кроме подушки и пышных волос и видно-то ничего не было.

Крепко заполночь Ника вдруг откинула одеяло и встала. Набросила на голое тело халат, вышла.

Стас снова покрылся потом, теперь уже холодным.

Что за дела? К кому это она среди ночи в неглиже отправилась? Был у Берзина на подозрении один хлыщ, директор мезона, тот еще котяра, седовласый бель-ами с золотой цепурой на шее.

Но терзался Стас недолго.

В окнах соседнего помещения, где лежала парализованная старуха, мелькнул слабый отсвет – приоткрылась дверь в коридор.

Берзин скорей навел бинокль.

Увидел: Ника медленно прошла через комнату, сказав или шепнув что-то мумии, остановилась перед самой рамой и застыла. С пятидесятикратным увеличением казалось, будто она в двух шагах от Стаса и не мигая смотрит прямо на него. Глаза из-за темноты у нее были еще больше, чем обычно, и словно бы мерцали. Из-за луны, наверное, – она сияла в небе ярче неоновой рекламы.

Минут пятнадцать они с Никой так друг на друга глядели, пока она снова спать не легла. Такого офигительного подарка ко дню рождения Берзин никогда еще не получал.

* * *

А сегодня приезд был обычный, ежемесячный. Ника с некоторых пор вычислила периодичность берзинских появлений, хоть он и следил за тем, чтоб получалось не ровно тридцать дней, а чуть меньше или чуть больше. Предлог всякий раз имелся, причем солидный, однако Ника насмешливо называла эти визиты «инспекционными поездками». Кажется, она, действительно, считала, что он рассматривает ее исключительно как инвестицию. Нормально, Стаса это устраивало. Он еще и подыгрывал – подробно расспрашивал, чему она за отчетный период научилась и что из этого опыта может им потом пригодиться.

Любовь любовью, но и помимо этого Ника как кадр была чистое золото. Еще в прошлый приезд Стас про себя подумал, что всё полезное из французского мезона она уже впитала. Можно бы и домой. Представил, что она вернется в Москву, что они будут видеться каждый день, – и не удержался, стал настаивать на завершении стажировки.

Но с Никой шутки плохи. «Нет, – сказала. – Решила, что проведу здесь целый год, значит, так и будет. Ты пойми, дело это серьезное, кое-какие вещи не на поверхности. Их нужно прочувствовать». И произнесла речь. Для нее, мол, всё ясно с организационно-технической и материальной постановкой дела, но есть проблема более сложная. Оказывается, в условиях комфорта и беспроблемности у стариков убыстряются разрушительные процессы в мозгу. За полгода один гость переместился из квартиры в КАНТУ, а еще двое регрессируют на глазах, и что с этим делать, непонятно. Необходимо ознакомиться с новыми методиками по профилактике Альцгеймера. В сентябре сюда приедет специалист этого профиля, на них сейчас во Франции огромный спрос, мезон-де-ретреты пишутся в очередь. Мало обеспечить контингент уходом и вниманием. Нужно научиться борьбе с главной бедой обеспеченной старости – угасанием рассудка.

Аргументы были по делу, Стас заткнулся.

И сегодня, едва прилетев, сразу спросил: как специалист по Альцгеймеру, помог ли решить проблему. Пока Ника отвечала, он внимательно в нее всматривался. Что она, всё такая же или опять изменилась?

Конечно, изменилась. Настоящая женщина – как вода или огонь, вроде одна и та же, но никогда не одинаковая, постоянно меняется, и нет ничего увлекательней, чем наблюдать за этим процессом.

Она стала мягче. Может быть, все-таки соскучилась?

Избавилась от дурацкой банданы. Волосы переливаются, как оперение Жар-птицы (метафора банальная, но Берзин ведь был поэтом дела, а не художественного слова).

– Ты меня не слушаешь? Взгляд отсутствующий!

– Почему? Слушаю. – Он повторил. – Ты сказала, что специалист сказал, что, чем выше статус заведения, тем больше в нем альцгеймерных больных. Потому что старики расходуют мало усилий на обслуживание своих потребностей, всё за них делает персонал.

– Это будет и нашей проблемой. У нас ведь предполагается высокий стандарт обслуживания. Ты хочешь, чтобы через некоторое время СМИ подняли шум: «В мезонах Станислава Берзина старики впадают в маразм быстрее, чем в обычных государственных домветах»? Стас сразу въехал в тему, нахмурился.

– Нет, не хочу. Что делать?

– Поеду на следующей неделе в Ла-Рошель, на семинар. Хочу там подыскать хорошего практика, который согласится поработать у нас в России. Полномочия даешь?

– Без вопросов. Об условиях договоримся, лишь бы человек в принципе был согласен.

Она заметила, что он тайком взглянул на часы.

– Звонка ждешь?

– Надо минут на десять отлучиться. Поговорю кое с кем по телефону и вернусь. Ты у себя будешь?

Десяти минут для того, чтобы проконтролировать «вторую линию», было более чем достаточно – это проверялось неоднократно. А Нике про ту часть берзинской жизни знать незачем.

– Нет, поищи меня в актовом зале. У нас там репетиция, я обещала заглянуть…

– Десять минут, – повторил Стас. – Буквально.

Повернулся, чтобы слинять от нее во флигель, к старому психу, а тот, надо же, вдруг взял, да и сам выскочил из-за угла. Один раз такое уже случалось, однако тогда Стас кое-как смобилизовался. Но сегодня ему реально сорвало резьбу. Сердце не железка, и выдержка тоже иногда дает сбои.

Произошло это, во-первых, от неожиданности, а во-вторых, оттого, что у чучела несчастного усы оказались подкрашены. Хрен знает как, неровно, вслепую. Паршивым черным цветом – фломастером, что ли, или даже чернилами? Заметил, выходит, седину и подретушировал реальность.

– О-о! – заорало чучело, обнажив в лихой ухмылке желтые зубы. – Нашего полку прибыло! Откуда, старый? Из Москвы? Не успел приехать, а уже клеишься к единственной клевой герле на весь санаторий? Я – Муха. Давай пять.

Слабо ответив на рукопожатие, Берзин часто-часто заморгал и с ужасом почувствовал, что сейчас пустит слезу.

Спасибо, Ника пришла на помощь. Взяла идиота под локоть, сказала что-то веселое, увела прочь. Но к Берзину вернулась быстро, он не успел привести лицо в порядок.

– Что с тобой? Тебе плохо?

– Нормально всё.

– Какое «нормально»! У тебя губы трясутся, слезы в глазах!

И тоже взяла его, как ненормального, под руку, повела на лестницу. От этого ее жеста Стас окончательно сошел с катушек.

– Этот старый клоун – папаня мой, – сказал Стас, криво улыбаясь и вытирая слезы. – Не могу видеть, каким он стал… Когда-то, не поверишь, он был для меня, как… Ну, короче, ясно – отец. А теперь, блин, усы фломастером…

Она смотрела на него так, что пришлось – чего уж теперь – всё ей рассказать.

– Я тебя сюда на стажировку не просто так отправил. «Времена года» эти я давно знаю. Папашу сюда несколько лет как пристроил. Так что у меня тут два интереса: семейный и деловой, он и ты.

Думал, Ника рассердится, что он раньше про это не говорил, но она спросила про другое:

– Почему же ты никогда к нему не заходишь?

– Захожу. На пару минут. Что толку? Он меня не узнает, а мне его таким видеть – каждый раз, как…

И опять всхлипнул. Позорище гребаное! Хотел продолжить – голос, зараза, не слушается.

– Вот что, – Ника огляделась по сторонам, – пойдем-ка ко мне. Поговорим спокойно.

У нее тоже глаза были на мокром месте.

Пока поднимались на третий этаж, Стас в общем и целом взял себя в руки, но на душе было паршиво: тщательно выстроенные отношения, имидж настоящего мужика – всё в сортир.

Усадила она его в кресло, будто инвалида. Спасибо, стакан воды не дала.

– Он – Мухин, а ты – Берзин. Как же так? Кстати, никогда не интересовалась, какое у тебя отчество.

Засыпался – не чирикай. Стас хмуро, чисто как арестованный на допросе, стал отвечать, с предельной краткостью.

– Эдуардович я. А фамилию взял матери. Она латышка. Умерла – мне двадцать лет было. Ну я и стал из Мухина Берзиным. Черт его знает, почему. Захотелось… Потому что нельзя: был человек и исчез… Что-то должно остаться. Хоть фамилия. Инфантилизм, короче.

Он попытался улыбнуться, но оставил это дело. Не так на него Ника смотрела, чтоб улыбаться. Стас понял: нужно объяснить как следует.

– Любил он ее сильно. В смысле, отец. Через край любил. А она взяла и умерла. Ладно бы еще поболела сначала, это еще не самое страшное, когда человек сначала тяжело болеет – привыкаешь как-то. А она взяла, и… Остановка сердце, короче. Пять минут, и всё. Бывает. – Оттого что Ника всхлипнула, рассказывать стало немножко легче. – Ну, и папаня рассыпался, в труху. Нет, тогда он еще не свихнулся, а с тормозов соскочил. Запил, загулял. Я на него по молодости лет крепко злился, особенно за блядки – извини за мой французский. – Здесь Стасу все-таки пришлось выдавить улыбку, потому что у Ники по щекам катились слезы, а на два голоса реветь – это уже какое-то индийское кино. – Я, если честно, еще и поэтому фамилию поменял. Отселился от него, институт бросил, начал свой бизнес создавать. Несколько лет родителя вообще не видел. Однажды звонят: ваш отец в реанимации. Спьяну на тачке в стену въехал. Ну, делать нечего. Как говорится, исполнил сыновний долг. Тем более, к тому времени уже и возможности финансовые были.

– У него была травма головы, я помню из истории болезни. После аварии начались проблемы с памятью, так?

Особенная девушка даже плачет особенно. Слезы льются, но лицо не дергается, голос не дрожит.

– Да. Стал таким, какой он теперь. Ни шиша не помнит. Меня не узнает, вообще никого не узнает. Я сначала думал, придуривается. Первый диагноз был – синдром Корсакова. Я заключение наизусть вызубрил: «В основе заболевания самокупирующееся разрушение нейронов в мамиллярных телах, вызванное хроническим употреблением алкоголя и травмой головного мозга». А профессор мне потом объяснил, что это еще называется «истерической амнезией» или «психогенной фугой». У отца мозг заблокировал все воспоминания, связанные с причиной шока, то есть с матерью. Они познакомились в семьдесят третьем, когда она подрабатывала на каникулах в санатории «Дзинтарс», а он отдыхать приехал. И папочка завис во времени. Чисто муха в янтаре.

Он пошутил, а она не поняла, пришлось разъяснить.

– «Дзинтарс» по-русски значит «Янтарный». А Муха – это у него кличка такая в молодости была.

Зря Стас надеялся, что главный позор позади. Потому что Ника вдруг наклонилась к нему, обняла за шею, прижала к себе его голову и поцеловала в лоб.

И тут вообще – будто в нем шлюз прорвало. Заревел железный человек Берзин в два ручья, так что из носа потекло. Плачет и говорит себе: «Ну, поэт херов, теперь ты окончательно запалился. Упустил Жар-птицу. Папаша – псих, сын – истерик и слюнтяй. Ты ей и раньше на фиг был не нужен, а теперь подавно». И от таких мыслей слезы лились еще пуще.

– Ты чего меня, как покойника, в лоб…

Он хотел отодвинуться, поднял лицо, посмотрел на Нику – и заткнулся.

Больше у них ни слова сказано не было.

Она поцеловала его в рот. У него губы были холодные, а у нее очень горячие, и ему от этого тоже стало жарко.

Стас ужасно испугался. Что это на нее мгновенное затмение нашло, непонятно с чего. Как нашло, так и уйдет. Ведь не поймешь, как и что там в ней происходит.

И скорей, пока Ника не очнулась, стал ее обнимать, гладить, целовать. Чтобы урвать как можно больше, пока наваждение не растает.

Но она не опомнилась, не оттолкнула его, и он перестал суетиться, и всё получилось. Только Стас продолжал бояться и после того, как всё получилось. Лежал рядом с ней на кровати и ждал, что вот сейчас она придет в себя и зарыдает или скажет что-нибудь горькое – как в старинном романе или в кино «Анна Каренина» после сцены грехопадения.

Вид у Ники был такой, что чего-то в этом роде следовало ожидать: глаза закрыты, а с